Борис сделал над собою усилие, отвернулся от уголовников. Отыскал Сергуню, присел рядом, обвел глазами свое новое обиталище. По обеим сторонам, вдоль стен хозяева приготовили для них двойные нары. С торцов имелись двери, которые постоянно открывались и закрывались - братва бегала то в уборную, то на улицу. По бараку гуляли сквозняки. Две печки-чугунки не могли согреть не обжитое еще помещение. Однако ребята-северяне на замечали холода, они степенно, по-хозяйски устраивались на нарах, расправляли изрядно "похудевшие" "сидоры", сбивались в артели - деревня предпочитала держаться особняком даже от городских.
Распахнулась одна из дверей. В барак широким мужским шагом вошла пожилая женщина с зачесанными назад седыми волосами. Низким голосом проговорила:
- Прибыли, значит, вятские - парни хватские, семеро одного не боятся, один на один - все котомки отдадим.
- А ты кто такая будешь, баба? - свесился с нар "Топорик".
- Меня зовут Тамара Петровна, я ваш завхоз. Прошу любить, жаловать не обязательно. Тэкс, тэкс. Ну, хватит болтать. Со мною сейчас пойдут пять человек. Ты, ты и вы трое. Возьмем в кладовой матрацы и одеяла.
- Мне покрывашку не забудь, из гагачьего пуха! - сострил "Бура" и вдруг запел: "Есть у меня кофточка, скоком заработанная, шубка на лисьем меху…"
- Ни лисьего меха, ни пуха не обещаю, - не приняла шутливого тона Тамара Петровна, - соломы малость для подушек выделю, на всех ее, правда, не хватит. Ну, за мной! - Не оглядываясь, женщина решительно вышла из барака, не сомневаясь, что пятеро помощников идут следом.
О, если бы завхоз знала, что произойдет через несколько минут после ее ухода, она вряд ли покинула бы барак. Неожиданно, словно по сигналу, распахнулись обе двери, и помещение барака мгновенно заполнилось рослыми парнями в бушлатах и ватниках, которые мгновенно растеклись по бараку, заняли "ключевые позиции" у дверей, окон, у печек-"буржуек". Обветренные, прокопченные в горячих цехах лица ленинградцев казались зловещими в сумеречном свете. В руках у "незваных гостей" были железные прутья, пряжки от ремесленных ремней.
- Всем оставаться на своих местах! - выскочил на середину барака Ахмет. - Не двигаться! - Рывком сбросил на пол ватник, под ним оказалось голое, мускулистое тело, исчерченное татуировкой. Он выхватил из-за пояса ременную плеть, щелкнул над головами ничего не понимающих деревенских, позвал: "Борис, иди сюда!"
Борис Банатурский ждал этой минуты. Прежде чем подойти к Ахмету, он остановился возле нар, где располагались уголовники, увидел наполненные до краев страхом глаза вожака и его сподручных, разом присмиревших "шестерок".
- Зло, запомните, всегда наказуемо! - философски изрек Валька Курочкин своим обманчиво-басовитым голосом. Еще в сороковом году, в училище, огольцы откровенно посмеивались над Валькой: худосочный маменькин сынок обладал мощным басом. - Сейчас мы свершим справедливый суд. Заприте двери! А теперь… Борис, укажи нам тех, кто творил зло, кто издевался над беззащитным блокадником, кто отбирал у ребят последние крохи хлеба.
- Я с радостью сделаю это, - Борису так хотелось отсрочить время "суда", дать уголовникам возможность подрожать от страха, испытать угрызения совести, хотя не был уверен, что им знакомо это чувство. Пятеро ремесленников во главе с Валькой Курочкиным пошли вслед за ним к нарам, на которых застыли в недоумении вятские парни. Борис шел будто король в сопровождении свиты телохранителей. Ему хотелось сначала успокоить деревенских ребят, попавших из огня да в полымя, большинство которых вовсе были не причастны к его грустной истории. Наконец нашел Сергуню и его земляка. Оба парня удивленно хлопали белесыми ресницами, абсолютно ничего не понимая. - Ну, спасибо тебе, брат! - Борис с удовольствием пожал костистую руку парня, повернулся к Ахмету. - Если бы не этот человек, меня бы убили урки.
- Молодец! Отныне ты вступаешь под наше особое покровительство! - подскочил к Сергуне Генка Шуров. Рьяный почитатель Дюма, он часто употреблял в разговорах высокопарные выражения. - Запомни: "сороковое-роковое" всегда придет к тебе на подмогу в трудную минуту, только кликни.
Наконец, "мстители" остановились перед прибежищем уголовников. Деревенские ребята, предвкушая увидеть необыкновенное зрелище, тоже потянулись к центру барака. Борис увидел: лицо вожака побагровело, словно налилось кровью. И он, не раздумывая более, ткнул пальцем прямо в лоб "Топорика":
- Вот - самый гадкий гад! Он меня мучил…
Закончить фразу Борис не успел. Вожак спрыгнул с нар, выхватил из-за пояса финский нож, занял боевую стойку, намереваясь защищаться, страшно, на весь барак заскрежетал зубами. Однако недавние блокадники лишь дружно рассмеялись. Откуда было знать вожаку, что эти ребята успели прожить несколько жизней, их убивали, топили, морили голодом, но они выжили, оказались самыми стойкими, и зубовным скрежетом их, конечно же, не испугаешь. А тут еще Ахмет, этот ленинградский татарин, сын дворника, гикнул по-восточному, взмахнул гибкой плетью, которая обвила ноги вожака. Лицо "Топорика" скривилось от боли, однако ножа из рук вожак не выпустил. Все еще храбрился, хотя поганая душонка давно уже ушла в пятки.
- Кто позволил вам судить? - сорвался на визг вожак. - Незаконно права качаете! Где доказательства нашей вины, где? За самосуд, знаете, какой срок полагается? Ваш "выковырянный" сам башкой о землю трахнутый! Он и не такое наплетет сдуру. Я его и пальцем не тронул, спросите хоть ванек деревенских.
- Финку брось! - Валька Курочкин решительно шагнул к вожаку, смело протянул руку. - Давай мне железку!
- Уйди! Уйди по-доброму! Зарежу! Насмерть замочу! - "Топорик" привскочил на месте и с диким криком, будто ошалелый, бросился на Бориса, считая его главным виновником своего позора. Но тут же вновь взвилась плеть Ахмета, удар пришелся точно по руке вожака, нож выпал, вожак закрутился на месте, как подбитая муха, затряс ушибленной рукой, присел на нары, стал баюкать руку, тихо, по-звериному подвывая. Ребята схватили вожака, мгновенно скрутили руки сыромятным ремнем. Такая же участь постигла "Буру" и "Костыля". По знаку Бориса земляки отпустили по паре крепких подзатыльников деревенским, особо старательно "шестерившим" перед уголовниками.
- Читай, Геннадий, приговор! - Валька Курочкин, высокий, прямой, лицо, потемневшее от гнева, повернулся к Шурову. - Давай, суд наш скорый!
- Вожак мне постоянно толковал, отбирая еду, мол, закон уголовный суров, но справедлив: ты умри сегодня, а я - завтра!
- Вот он и умрет сегодня! - с каменным лицом произнес Валька.
- Читай!
Генка Шуров пригладил пятерней огненно-рыжую шевелюру, извлек на свет клочок бумаги, расправил на колене, оглядел связанных уголовников, прочел с особым выражением судьи, радующегося завершению дела:
- Высокий суд ленинградского ремесленного училища номер сорок строительного дела, базирующийся ныне временно в Сибири, рассмотрев на экстренном заседании факты злодеяний над бывшим учащимся группы краснодеревцев Борисом Банатурским, постановил: подвергнуть смертной казни через повешение уголовников по кличке "Топорик", "Бура" и "Костыль". Подлинные фамилии не установлены. Приговор окончательный и никакому обжалованию не подлежит!
Борис удивленно закрутил головой. Он не знал глубокого замысла своих вновь обретенных друзей, однако, ни на йоту не сомневался, что казнить уголовников ребята, конечно, не станут, как говорится, не тронь г… оно не воняет, однако привычные к тюремному самосуду уголовники приняли приговор за чистую монету. "Бура", как подкошенный, упал на колени, пополз к ногам Бориса, слезно умоляя простить его, валил все на вожака, мол, он не хотел издеваться над блокадником, вожак заставлял. "Костыля", казалось, хватил столбняк - глаза остеклянели, руки безвольно повисли вдоль туловища. Только вожак продолжал хорохориться:
- Если вы, фраера, считаете себя судьями, то где же наши защитники? Прокурор где?
- В каком месте лучше повесить эту гниду? - Ахмет словно не слышал "претензий" вожака. - Считаю, самое место их - на столбах, у входа в барак. - Он вскинул на руке поданный кем-то из ребят моток веревки.
- Верно, на столбах, - поддержал Ахмета Генка, - пусть все видят, как надо вершить справедливый суд. Да, братцы, осталась последняя инстанция. Ты утверждаешь приговор, Банатурский?
- Да, они заслужили смертную казнь! - Борис демонстративно отвернулся от уголовников. - Но, принимая во внимание их отсталый кругозор, может быть, стоит их помиловать? Вдруг кто-то из них еще прозреет. Борис удачно включился в розыгрыш. - Предлагаю, для острастки отлупить их, как сидоровых коз, а потом посмотрим.
Ребята обрадованно загудели. Уголовников мгновенно повалили на пол, содрали брюки и принялись пороть ремнями на виду деревенского люда. Били, не притворяясь, от души. После "экзекуции" только "Костыль", пошатываясь, поднялся на ноги, но и он долго не мог попасть ногой в штанину. "Бура" и вожак лежали на полу, не в силах даже пошевелиться.
Борис Банатурский попрощался с Сергуней и его другом и ушел из барака навсегда…
ТОВАРИЩ СТАЛИН РЕДКО ШУТИТ
Сталин словно не замечал Берии, сосредоточенно перебирал бумаги на дубовом столе, включал и выключал знаменитую на всю страну лампу под зеленым абажуром. Нарком внутренних дел терпеливо ждал, противно дрожа каждой жилочкой. Вождь знал за собой эту силу: молчание было подобно пытке, ибо ни один мудрец не мог предугадать, каков будет следующий ход Хозяина. Эти мгновения казались для Лаврентия Павловича бесконечными. Небожитель вне Кремля, здесь, в знакомом до мелочей кабинете Сталина, он был никто, амеба, которую Хозяин мог раздавить в любую минуту.
- Лаврентий, - наконец-то глуховато проговорил Сталин, поднял глаза. И Берия почувствовал, как похолодело под ложечкой. Этот взгляд сатанинских, всепроникающих глаз не обещал ничего хорошего. Берия досконально изучил своего Хозяина. Если долго молчит, держит на весу незажженную трубку, глядит, почти не мигая, - жди разноса. - Почему не докладываешь о сибирском немецком десанте?
- Зачем тревожить, все под контролем, Коба, все в кулаке! - Берия привычно хохотнул, зная, что ему одному можно подурачиться перед Хозяином. - Товарищ Калныш докладывает, что…
- Не знаю, что докладывает твой латыш. - Сталин мягко огладил ладонью красную папку, потом тронул оспины на лице. - На Западном фронте - ЧП, установка "катюш" попала в окружение, пришлось взрывать вместе с расчетом.
- Хорошо, хоть в руки фашистов не попала, - забеспокоился Берия, на мгновение, представив, что будет с ним, если фашистам удастся захватить хотя бы одну "катюшу" - главную ударную силу того времени.
- Почему не спросишь, как это случилось?
- Жду, когда сам скажешь.
- Скажу. Немцы стали окружать установку, "катюша" дала по ним два залпа, а снаряды, наши знаменитые реактивные снаряды, не разорвались, выходит, стреляли стальными болванками, дожили!
- Ты шутишь, Коба!
- Товарищ Сталин редко шутит, редко. Прикажи найти саботажников, узнай, кто испортил снаряды, достань их из-под земли. Лучше расстреляй сто невинных, чем упустишь одного виноватого. Да, за это тебя, Лаврентий, тоже расстрелять нужно. Иди!
Берия встал, хотел было оправдаться, мол, у него под рукой несколько тысяч лагерей, "трудармия", десятки, сотни оборонных заводов, откуда ему было знать, где были изготовлены эти злосчастные снаряды, но лучше было промолчать, попадаться под горячую руку Хозяина не стоило. Берия осторожно направился к двери, но выйти не успел.
- Вернись, Лаврентий, - голос Сталина стал мягче, - ты должен знать все, все предвидеть, мы с тобой отвечаем за исход войны. Эти выскочки-маршалы думают, что рисовать стрелки на картах, бросать миллионы солдат на смерть - самое трудное, нет. Трудней нам. Войска нужно обеспечить необходимым, обезопасить и накормить тыл. На, выпей минералки.
- Спасибо, у меня от твоих слов в горле пересохло, - с облегчением сказал Берия, присел на прежнее место, налил "боржоми".
- Действуй жестче! Беспощадней! Ты можешь. Здорово ты выселил этих…с Поволжья.
- Да, сто семьдесят железнодорожных составов с пособниками фашистов было отправлено за одни сутки. - Берия все еще был скован, он панически боялся Сталина, боялся потому, что не мог разгадать ход мыслей вождя, каждую секунду ожидая непредвиденного удара.
- Мы не имеем права позволять этой бабской немецкой "трудармии" спокойно отсиживаться в нашем тылу, есть наш трудовой хлеб. Фашисты рушат и жгут наши города, грабят и убивают, а мы деликатничаем, легкой работой загружаем, будто без этих немок мы фронт не обеспечим.
- Что делать, Коба?
- Прикажи Калнышу, прикажи другим начальникам лагерей и зон, где занята немецкая "трудармия", действовать более активно, пусть выжимают из них все, что можно, а потом… пусть выводят саботажников на чистую воду, провоцируют инциденты, и расстреливают без суда и следствия по законам военного времени! - Сталин примял указательным пальцем табак в трубке, но не поджигал ее.
- Почему именно с Калныша? Немки в Сибири работают на совесть.
- Ты сильно поглупел, Лаврентий, сильно. Немки не могут работать на нас, на своих врагов. Фашистки ненавидят нас, стараются всячески вредить фронту, мы тоже должны ненавидеть их, уничтожать, как бешеных собак, сострадание смерти подобно. - Невесело улыбнулся. - Иди, расстреливать тебя пока не буду…
Этой же ночью Имант Иванович Калныш имел телефонный разговор с Лаврентием Павловичем Берия. Тот потребовал из пассивной позиции по отношению к немкам перейти в более активную. "Под каким лозунгом живет страна? - спросил Берия и - тут же ответил: "Смерть немецко-фашистским оккупантам". А у тебя немецкие бабы греются у печей да песок в корпуса снарядов подсыпают". Бросил трубку…Калныш долго сидел в полной темноте, осмысливая каждое, сказанное Берией слово.
… Смерть оккупантам… смерть, смерть… Но ведь немки-то наши, советские. Испугавшись конщунственной мысли, Калныш стал торопливо одеваться, прямо среди ночи вызвал капитана Кушака… Предстояло ужесточить жизнь и без того обреченного "немецкого десанта"…
КАПИТАН КУШАК И МАРГАРИТА
Ссыльные немки диву давались: начальник режимной зоны капитан Кушак, казалось, никогда не отдыхал. Сопровождал колонну на комбинат, встречал у станции. Истый служака, он даже ночевал в "немецком бараке", оборудав себе комнатку рядом с дежурной комнатой ВОХРа. После возвращения с работы женщины то и дело ловили на себе его странные взгляды, от которых любой становилось не по себе. Обычно перед поверкой, капитан, взяв пример с заключенных, заложив руки за спину, медленно, как говорится, неофициально, входил в женский барак, заставляя стеснительных фрау взвизгивать и спешно натягивать на себя одежду, он проходил вдоль нар, сверля замерших от страха ссыльных колючими, гипнотизирующими глазками. Своих неизменных ватных наушников Кушак не снимал даже в помещении. Эльзу обычно смешил этот маленький человек с голым черепом и при черных наушниках, будто бы в уши ему был вмонтирован некий подслушивающий аппарат. Наверное, все было значительно проще, капитан боялся отморозить свои драгоценные, все слышащие уши. Однако, завидя начальника режимной зоны, Эльза опускала глаза: так было спокойней.
Oднажды, перед самым отбоем, после того, как капитан Кушак обошел свое беспокойное хозяйство, толстая Маргарита - бывшая работница сельпо, подняла истошный вопль. В который раз, перерывая собственную постель, причитала в голос:
- О, мой бог! Все это проклятая деревенщина! Последний кусок утащили! Чтоб руки у вас поотсыхали! Клянусь всеми святыми, я так его берегла! - Маргарита со злостью отшвырнула подушку, набитую жесткой соломой, и, как была в одной ночной рубашке, заношенной до черноты, так и соскочила с нар. Не найдя сочувствия у соседок, кинулась объяснять обиду дежурному вохровцу. Слушая Маргариту, мужик ехидно улыбался в прикуренные усы и, будто желая остудить женщину, невзначай пытался провести ладонью по вздыбленной женской груди.
Эльза не узнала обычно смиренную Маргариту. Глаза ее были мокры от слез, полные руки потерянно повисли вдоль туловища. Вскинув нечесаную голову, Маргарита погрозила кулаком в пространство:
- Я буду жаловаться! Ворье несчастное! Отдайте мое мыло, отдайте по-доброму!
Капитан Кушак, заслышав истошные вопли за стеной, буквально ворвался в барак, на ходу застегивая гимнастерку. Всем своим видом показывал, что готов к любым провокациям и намерен тотчас ликвидировать опасность. Увидев полуодетую Маргариту, топнул ногой, приказал женщине немедленно замолчать.
- По какому поводу шум?
- Гражданин начальник, я вам все сейчас объясню! - заторопилась Маргарита, никак не могла попасть ногой в башмаки.
- Идите за мной! - приказал капитан и, не оглядываясь, направился к выходу.
- Извините, я оденусь.
- Все строите из себя фрау! - с открытой ненавистью проговорил капитан. - Все вам неймется, сидели бы тихо, как мыши в норе, нет, бунтуете! Я вам покажу! - погрозил сухим кулачком в сторону нар, подождал в дверях, когда Маргарита накинет на плечи вязаную поддевку и кофту.
Никогда еще ссыльные женщины, оказавшиеся поблизости, не замечали в глазах начальника зоны такой неприкрытой ненависти, его маленькие, неопределенного цвета глазки, казалось, прожигали всех, кто попадался в поле зрения. Тонкие губы нервно подрагивали, будто он пытался удержать гневные слова, которые рвались из груди. Анна отвернулась, не в силах вынести его взгляда. К ненависти женщины привыкали с трудом. Не только капитан Кушак, случайные встречные при слове "немки" делались откровенно враждебными. Даже когда колонну вели молоденькие солдаты, опасливо отодвигались от женщин, а на одной маленькой станции, это было еще в пути, толпа беженцев, самых несчастных людей на свете, и те, узнав, что везут в Сибирь немецких женщин, начала потрясать кулаками. Однако ненавидеть столь люто, как начальник режимной зоны, пожалуй, не умел никто.
- Я готова, гражданин начальник! - пролепетала Маргарита.
- Тогда - вперед! - скомандовал капитан. Ударом ноги распахнул дверь, провел Маргариту мимо вохровца, дремавшего в коридоре. Здесь было полутемно, тускло светила крохотная лампочка, туго забранная проволочной сеткой. Стоять! - рявкнул Кушак. - Лицом к стене! - Команды капитана походили сегодня на собачий рык. И Маргарита мысленно прокляла себя: "Зачем подняла бучу из-за проклятого куска мыла?" Однако было уже поздно сожалеть о случившемся.