Цецилия забеспокоилась, приподнялась на локте: дневальные Анна и Эльза пошли за кипятком и до сих пор не вернулись в барак. Такие мелочи ее не касались, но Цецилия возмутилась в душе: "Куда смотрят эти полусонные вохровцы? Да и Кушак хорош, бродит где-то". Хотела спуститься с нар, но… распахнулись двери, и с клубами пара появились ее новые "подруги".
Цецилия впервые пробовала себя в так называемой "охоте на лис", проще говоря, в провокаторской деятельности. В быту слово "провокатор" стало чуть ли не ругательным, на самом деле это - большое искусство. Она в спецшколе тщательно знакомилась с этой премудростью. Вызов огня на себя с целью дальнейшего подавления его огневых точек - такова была формулировка ее действий. Цецилии казалось, что ее задание походило больше на рыбную ловлю - закидываешь крючок с жирной наживкой и ждешь с замиранием сердца: "клюнет - не клюнет". Работала она мастерски, профессионально, не трудно было ссыльным клевать на ее наживку, ведь Цецилия с дрожью в голосе заводила разговоры об отчем крае, о братстве немцев, о немецкой порядочности и аккуратности, о церкви, детях и милых бабушках. И осторожно, как бы между делом, бросала одну-две фразы о том, что сидеть в тылу сложа руки нельзя, надо как-то помогать "своим". И тут же замолкала, ждала откровений. Дневников не вела, отлично запоминала каждое сказанное слово и уже мысленно комплектовала досье на особенно рьяных женщин, которые без опаски делились с ней самыми "вольнолюбивыми" мыслями.
Тяготы быта, трудная работа в прессовом цехе агента Цецилию не смущали, наоборот, закаляли, злили. Гнев ее был направлен на тех, по чьей вине приходилось жить под чужим именем, носить волчью шкуру. Явных симпатий или антипатий у нее не было, отдавала должное, "всем сестрам по серьгам". Особенно радовалась, что в поле ее зрения попали Анна Пффаф и фрау Ряшке. Первая была осторожна в разговорах, но иногда у нее прорезалась откровенная злоба на советскую власть. Вызывало подозрение еще одно обстоятельство: Анна, по всей вероятности, не должна была подвергнуться выселению, считалась невестой русского и готовилась переезжать в город Энгельс, но, по отзывам знакомых, она сама явилась на сборный пункт и заявила, что должна разделить участь своего народа. Все это, по мнению агента, сделано с какой-то скрытой целью, возможно, с желанием попасть на секретный военный объект. Фрау Ряшке смущала Цецилию неистребимой верой в победу здравого смысла, так она называла несправедливое выселение немцев, не стеснялась ругать всех и вся, виновных, как ей казалось, в беззаконии.
Цецилия начала дремать, когда ее дернула за ногу дневальная.
- Иди к капитану. Вызывает срочно! Зол, как дьявол.
- Почему меня? - поинтересовалась Цецилия, будто дневальная могла знать ход мыслей начальника режимной зоны.
- Да не тебя одну, - отмахнулась женщина, - уже семь человек за вечер вызывал.
"Не глуп, капитан, - удовлетворенно подумала Цецилия, - ради встречи со мной устроил такую показуху". Она набросила на плечи свое тряпье, глянула на себя в крохотное зеркальце, состроила скорбную мину и направилась в кабинет капитана Кушака…
МЫ ИЗ СОРОКОВОГО-РОКОВОГО
Вятские ребята, прибывшие на станцию Щекино, стояли на плацу перед какой-то конторой очень долго. Для Бориски время, казалось, остановилось. Даль была светла, мороз словно струился в воздухе. Даже относительно тепло одетые деревенские, и те постукивали валенками, подталкивали друг дружку плечами, чтобы согреться. А Бориска от боли не находил себе места, огнем горела обмороженная на Ладоге правая нога, да и сам он дрожал, как осиновый лист. А сиблаговский поселок, куда их привезли со станции, жил своей размеренной жизнью - проехал мимо ребят водовоз, из бочки выплеснулась изумрудной чистоты вода и вскоре замерзла. Мимо вятской разношерстной толпы шли, по-городскому засунув руки в карманы, парни в одинакового цвета бушлатах, коричневых кроличьих шапках. Борису показалось знакомым лицо одного из парней. Вроде бы видел его еще до войны в Ленинграде, но он отогнал наивную мысль: "Бред какой-то, разве возможно за тридевять земель от родного города, в Сибири, встретить человека, чью гибель во время ладожского побоища видел собственными глазами".
Наконец из бревенчатого здания конторы вышла группа мужчин, по всему видать, начальство. Впереди шагал, криво ставя ноги в белых бурках, невысокого роста узкоглазый мужчина в генеральской папахе из серого каракуля, в белом командирском полушубке. Ребят спешно построили в три ряда. "Генерал", так окрестил его Бориска, вышел на середину плаца, сказал, поигрывая тростью:
- С приездом, дорогие джигиты! Салям алейкум! Добро пожаловать! От имени руководства предприятия поздравляю вас с прибытием на опорную советскую землю. Мы вас очень ждали. Я - Каримов! Хорошенько запомните эту фамилию, она вам не раз пригодится. - Он произнес фразу с таким значением, что Бориска хихикнул: "Надо же, прожил почти семнадцать лет и не слыхал про такую знаменитость". - Каримов, ребята, не просто Каримов, а начальник управления кадрами нашего оборонного комбината, где вы будете работать. Вы - солдаты трудового фронта, мои солдаты! Не удивляйтесь, джигиты, у нас тут только фронтовые мерки. - Каримов старательно выговаривал каждое слово, как это обычно делают нерусские люди. - Обратите внимание на эти бараки, - с воодушевлением продолжал он. - В них живут настоящие герои, мастера-оружейники, гвардейцы нашего трудового фронта. Среди них нет ни одного шайтана. Запомните, "оборонцы", так называют всех, кто работает у нас, никогда не опаздывают на смену, ибо по законам военного времени опоздание свыше двадцати минут влечет за собой лишение свободы до пяти лет. Согласитесь, лучше ходить на работу вовремя, чем под конвоем? - весело пошутил Каримов. - И еще. "Оборонцы" никогда не делают брака, не попадают в облавы и всегда помнят первую заповедь: "Приказ начальника - закон для подчиненного".
Вятские ребята слушали начальника вполуха, переминались с ноги на ногу. Им хотелось побыстрее очутиться в тепле, сытно поесть. Бориску же более всего оглушили слова Каримова о том, что они будут жить рядом с героями, с гвардейцами. Слыша столь высокопарные оценки других парней, он сильно ощущал собственную никчемность. В сравнении с такими героями, он - доходяга, "выковырянный", словом, полная ничтожность.
- Товарищ начальник! - С правого фланга колонны вятских, где стояли сопровождающие ребят взрослые, вышла женщина в пуховом платке. Бориска приметил ее еще там, в Юрье. - Разрешите задать вопрос?
- Говори, женщина! - Каримов нервно передернул плечами - Только, пожалуйста, быстрее, у меня каждая секунда на особом счету. - Недовольно покосился на свиту, мол, что это еще за непредусмотренные процедурой вопросы.
- Согласно разнарядке, полученной из центра, - напористо заговорила женщина, - я привезла сюда, в Сибирь последних парней вятских деревень. Хочу узнать: настоящим ли делом они будут заняты? Как вы обиходите наших сыновей? Не в лешачьи ли они руки попадут? Вернусь домой, мужики да бабы меня спросят: "Кому отдала наших сынов?" Что мне ответить родителям? Скажи, какому ремеслу ребята будут учиться?
- Учиться? - Каримов презрительно скривил губы. - Нам не до учебы. Ваши парни будут воевать. Здесь, милая женщина, проходит незримая линия обороны Красной Армии, - патетически продолжал Каримов. - Поэтому ваши мужики станут до седьмого пота, день и ночь ковать грозное оружие возмездия. Так и передайте родителям этих парней. Пусть гордятся джигитами. Еще скажите так: над их головами не будут рваться бомбы и снаряды, однако еще неизвестно, кому, фронтовикам или им, придется труднее, хотя это уже военная тайна. - Каримов резко повернулся, не попрощавшись, ни на кого больше не глядя, зашагал к воротам. Молчаливая свита последовала за ним. И сразу на плацу вроде бы стало легче дышать, ребята задвигались, разминая ноги.
Вскоре из конторы вышли комендант, кладовщик, началась перекличка. А Бориска, никого не замечая, стоял будто каменный сфинкс на набережной Невы, и ошарашенно провожал глазами проходивших мимо парней в бушлатах, чуть слышно шептал: "Господи! Господи! Что это за наваждение? Откуда все они взялись? Неужели я сошел с ума?" Мимо вятской колонны проходили его ленинградские друзья. Наверное, от побоев и недоедания у него начались галлюцинации. Откуда взялся вон тот длинновязый, с маленькой головкой парень, как две капли воды похожий на Вальку Курочкина из их группы модельщиков? А этот… Неужели он мог ошибиться? Бориска, не выдержав, тихо окликнул одного из парней:
- Ахмет!
- Я, Ахмет! - Парень в бушлате приостановился, переложил из одной руки в другую сумку, недоверчиво посмотрел на незнакомого доходягу. - Откуда знаешь про Ахмета?
- Ленинградский?
- Питерский, родился на Невском, а что? - Ахмет ближе подошел к Бориске, прищурился, вглядываясь в лицо.
- Прости, пожалуйста, ты не из сорокового ли рокового? - голос Бориски предательски задрожал. Он выпрашивал у судьбы помилования, чувствовал, что находится на грани обморока. Если сейчас этот оголец скажет "нет", дальнейшая жизнь для Бориски потеряет всякий смысл.
- Верно, из сорокового ремесленного строительного дела. - А ты? Откуда, вятский, про меня знаешь? Не из лягавых? - Ахмет тоже смутился, видимо, что-то подсказывало ему: этот седой очень знаком, но…
- Эх, Ахметка, Ахметка, - слезы градом полились из глаз Бориски, - до чего же мы с тобой дожили, старого дружка Борьку Банатурского не признаешь.
- Банатурский? Погоди, погоди. - Ахмет широко раскрытыми глазами смотрел на "вятского", - и правда, здорово похож, но ты черный был, а тут - седой.
- Я, я это, Борис! - Его начали душить спазмы, как рыба на берегу раскрывал рот, не в силах был сделать выдох. - Братишка! Ахмет! - Борис видел: деревенские недоуменно поглядывали на него, кто-то покрутил пальцем около виска, но ему теперь никакие "топорики" с "костылями" были не страшны. Незнакомое прежде чувство тихой нежности переполнили душу Бориса, едва сдержался, чтобы не броситься на шею Ахмету, чтобы не зареветь во весь голос.
- Седой, истощенный, - Ахмет недоверчиво ощупал Бориса, - как же ты здесь очутился? Мы тебя, брат, похоронили. Помнишь, ту ночь на Ладоге? - Приятель все еще не верил своим глазам. - Снаряд разорвался рядом, и ты… Я сам видел…
- Как видишь, выжил, выкарабкался. Вернее сказать, чуть жив. - Нашел в себе силы пошутить. Что бы теперь ни случилось, куда бы ни закинула его судьба, рядом - земляки, ленинградцы, блокадники, это - великое счастье.
К ним подошел еще один бывший дружок Генрих Шур, рыжеволосый, крепко сбитый парень. Борис мгновенно его признал. Правда, Генрих здорово раздался в плечах, но медно-красные волосы по-прежнему выбивались из-под шапки. Несколько мгновений Генрих в упор разглядывал Бориса, потом удивленно всплеснул руками:
- Явление Христа народу! Борька, ты ли? Наш первый драчун? Ущипни меня, не сплю ли?
- Генрих дорогой, рыжая бестия! - Борис бросился к Генриху, и они крепко обнялись. - Ребята, а вы-то какими судьбами попали в Сибирь?
- Кто уцелел на Ладоге, здесь на комбинате. Слушайте, огольцы, - Генрих взял Бориса под руку, будто взрослый ребенка, - айда в барак, чего тут уши морозить. Бориса братве покажем. Ну, пошли.
- Я бы с удовольствием, но мне нельзя уходить, - со слезами в голосе произнес Борис, - нас будут распределять по группам, по баракам.
- Чепуха на постном масле, - встрепенулся Ахмет. - Ты с нами будешь. Я лично знаком с Каримовым, все улажу. Татарин татарину всегда поможет.
Генрих и Ахмет подхватили Бориса с двух сторон и повели, будто захваченного пленного к своему бараку. "Топорик" издали окликнул его, но Борис в ответ только махнул рукой. Перед заиндевелой дверью с вылезшей наружу паклей Ахмет, приложив палец к губам, скрылся в бараке, оставив Бориса и Генриха перед входной дверью. И тут Генрих склонился к уху вновь обретенного друга, сказал:
- Борис, есть просьба: хочу, чтобы ты не называл меня больше Генрихом. Только и всего. Договорились?
- Зачем ты сменил имя? - удивился Борис.
- Не только имя, но и фамилию. - Лицо у Генриха было взволнованным. - Я тебе сейчас все объясню. Оказывается, Генрих - немецкое имя, а я - еврей. Раньше, ну, до войны, мы об этом и не задумывались, помнишь, как дружно жили - русские, эстонцы, татары, евреи, а после Ладожского озера стыдно и страшно мне стало за немцев, за этих фашистов. Что творили с нами эти нелюди - Генрихи да Гансы, топили в озере безоружных, обессиленных. Теперь все зовут меня Генкой, фамилия не Шур, а Шуров.
- Зачем все это, ты ведь не немец?
- Этого еще не доставало. Однако… немцев тут ненавидят, а евреев презирают, хотя мало кто из моих сибирских знакомых видел живого еврея в глаза. Жаль, конечно, но впервые я узнал об антисемитизме здесь. Однажды наш мастер в сердцах сказал: "Жиды продали Гитлеру Россию, а мы за них мучаемся". Я не выдержал и спросил этого вполне симпатичного человека: "А кто именно?" Мастер смутился и ничего не ответил, зато страшно поразился, услышав от меня, что Иисус Христос, Соломон, царь Давид и Моисей были евреями. Ты, кажется, полукровка, но и тебе советую впредь писать в анкетах "русский", иначе не дадут допуск на комбинат. - Генрих хотел еще что-то сообщить, но тут широко распахнулась дверь. Ахмет с восторженным лицом первооткрывателя выскочил на крыльцо, за ним - толпа возбужденных ребят. Бориса подхватили на руки, будто римского триумфатора, внесли в барак, бережно усадили за деревянный стол, окружили со всех сторон, долго хлопали по плечам, разглядывали, как экспонат музея восковых скульптур. Кто-то сунул ему горбушку хлеба, кто-то налил в кружку кипятка. Обхватив кружку стынущими ладонями, Борис постепено оттаивал, приходил в себя.
- Банатурский, ребята, прибыл к нам транзитом с того света! Генрих, которого отныне проще было называть Генкой, добровольно взял на себя роль его личного биографа, однако Генку перебили:
- Как там наш Питер дышит?
- Говорят, в городе по карточкам уже по триста грамм хлебушка дают? Правда ли?
- Училище еще не разбомбили?
- Моих, Семыкиных, не встречал?
- А Глотовых?
У Бориса кругом пошла голова, лица ребят стали раздваиваться, качнулся и поплыл потолок. Первым заметил это странное состояние Валька Курочкин. Как и в далеком сороковом году он тряхнул боевым хохолком своих знаменито-пышных каштановых волос:
- Братцы, ну, чего насели на парня? Прекращайте расспросы, будет еще время, пусть Борис отдышится, чайку попьет. Чумак, сообразил бы лучше что-нибудь пожрать.
Ребята кинулись выполнять Валькин приказ. Борис невольно отметил, что Валька Курочкин пользовался среди ребят непререкаемым авторитетом, а ведь в училище слыл слабаком, "маменькиным сынком". Это мимолетное замечание сразу забылось. Он мысленно возблагодарил судьбу за бесценный подарок - встречу с однокашниками, с друзьями, хотелось так много рассказать им о своих мытарствах, но неожиданная встреча потрясла, отняла силы, он машинально жевал хлеб да переводил взгляд с одного родного лица на другое. Однако постепенно пришел в себя и начал медленно разматывать клубок тягостных воспоминаний, рассказав ребятам о военно-морском госпитале, куда попал после ладожской ночи, страшно заволновался, припомнив вторую эвакуацию из Ленинграда в глухую вятскую деревушку. Разбередил сам себе душу, начал ожесточенно тереть глаза. Ребята деликатно молчали, но когда услышали из его уст рассказ о побоях и издевательствах, которые пришлось вытерпеть от бывших тюремщиков в эшелоне, ребята заволновались:
- Ну и твари!
- Нашли себе по силе!
- Стервы уголовные!
- Братцы! - Валька Курочкин вскочил на табуретку. - Давайте хорошенько проучим этих блатных. Отлупим их, как сидоровых коз.
- Верняк! Вот это дело! - Ребята зашумели, вскочили со своих мест. Предложение Вальки было той искрой, которая мгновенно охватила и воспламенила всех.
- Айда, Борис! Ты покажешь подонков!
- Стойте! - Ахмет растолкал ребят, подошел ближе к Борису.
- У меня есть гениальный план. Ты иди к своим корешам, займи свое местечко и жди нас. Никому о заговоре ни слова. Понял? Молния всегда бьет неожиданно.
- Иди, Борис! - покровительственно проговорил Валька Курочкин. - Потерпи еще немного, а мы тут мозгами пораскинем. Чай-то допей.
Борис кивнул головой, допил сладкий чай и пошел к выходу. Душа его пела от радости, казалось, хвори и те отступили, чувствовал приятную легкость во всем теле. Честно говоря, он совсем не жаждал мести, просто жизнь каждого человека, как написано в одной умной книге, проходит полосами - то худо, то добро, то радость, то горе. Видать, пришла удача и на его долю. Теперь ему не страшны ни "топорики", ни "костыли" да и весь их преступный мир…
Борис чуть было не заблудился на огромной сиблаговской территории, бараки были удивительно похожи один на другой, правда, имелось и различие - возле одних бараков стояли часовые, возле других прогуливались вохровцы.
… В бараке Борис нашел Сергуню, который приютился со своим земляком с краю нижних нар. Середину занимала знакомая шайка-лейка. Вожак издали разглядел Бориса, осклабился:
- О, гляньте, прибыл сам товарищ "выковырянный"! Наше вам с кисточкой! За спецпайком бегал, да? Молодец. А почему мне тушенки не притартал? "Топорик", сам знаешь, страсть, как тушенку любит. Ладно, срок тебе - сутки. - Голос вожака зазвенел угрозой. - Не приволокешь мясца, убью и закопаю. Кстати, с кем это ты на плацу шашни заводил? Хочешь за паек заступников сыскать?
Бориса так и подмывало огрызнуться, бросить в лицо ненавистного вожака, что недолго ему осталось зловредничать, грядет час расплаты, однако, вспомнив про наказ земляков, он сдержался. Прилег на нары, и его охватила безнадежная грусть, стало жалко всех этих горе-блатных, которые, тоже поди, выламываются от безысходности жизни, строят из себя сверхчеловеков, а на самом деле людишки они так себе, трын-трава. И вместе с грустью к нему пришла безрассудная смелость. Слез с нар и вплотную подошел к уголовникам, с открытым вызовом принялся в упор рассматривать их самодовольные нахальные рожи, привстал на цыпочки, отметил не замеченный прежде шрам на шее "Топорика", болезненную одутловатость "Буры", бегающие глазки "Костыля".
- Ты чего это, седой, на нас глаза таращишь? - удивился "Топорик", - может, их тебе выколоть, а? - И залился дурашливым смехом.
Когда Борис уходил из ленинградского барака, кто-то из ребят накинул ему на плечи новенький ватник. Борис совсем забыл о подарке. Однако уголовники мгновенно приметили обнову. С нар легко соскочил "Костыль", сдернул с плеч Бариса ватник.
- Чур мое! Как я замерз! - Быстро напялил ватник на себя, злорадно захихикал, взобрался на нары.
- Отдай ватник! - решительно потребовал Борис. - Мне тоже холодно. - Все еще надеялся, что здравый смысл не совсем покинул уголовников.
- Ишь чего захотел! - засмеялся "Бура", - мы с "Костылем" ватник на базаре толкнем, тебя угостим.