- Един Бог! - как эхо повторил Борис. - Про Бога я знаю маленько. Про девять месяцев до рождения ребенка тоже слыхал, а про остальное… - У него возникло новое ощущение легкого недоумения и даже расстройства. Все происходящее было противоестественным. Оба изгоя ушли со смены, философствуют, а ведь им уготовано, как карасям, место на раскаленной сковородке. Не так ли и мы, людишки-греховодники, отлично представляем, что нас ожидает за гранью земного бытия, однако переломить себя не в силах, идем супротив закона, надеясь на всесильный русский "авось".
- А ты в Бога веришь? - неожиданно спросила Эльза и затаилась, будто втянула голову в ворот фуфайки. Для нее это было очень важно: верующие зла не плодят.
Борис задумался. Что на это ответить девушке? Соврать легче легкого, но зачем? Всю сознательную жизнь - в школе, дома, в ремесленном училище им, пацанам, не уставали вдалбливать сомнительную истину: "Бога нет! Человек произошел от обезьяны, религия - это гнусная выдумка зажравшихся, осатанелых попов, сосущих кровь трудового народа". До сих пор в уме хлесткий лозунг: "Религия - опиум для народа!" Ему, мальчишке, ничего не оставалось, как безоговорочно верить партии и правительству, умным людям, хотя Борискина бабушка слыла богомольным человеком, истово молилась, ходила по воскресеньям в церковь. Он помнит, что бабушка была еще и чем-то вроде колдуньи. Во дворе старухи толковали, будто у нее по ночам кто-то перелистывает страницы Библии. Даже делали проверку. Оставляли на ночь открытую Библию, помечали страницу. Даже он как-то слышал, как шелестели страницы и закладка оказывалась совсем в ином месте. Однажды и у него вера в безоговорочный атеизм сильно поколебалась. Дело было в блокированном Ленинграде. Фашистские "Юнкерсы" шли на город волнами, от бомбовых ударов содрогалась земля, тяжелело небо, здания рушились, будто были построены из песка. Во время бомбежки Борис случайно очутился в укрытии во дворе ремесленного училища рядом с замполитом - ярым говоруном, по его же собственным признаниям, убежденным безбожником. Замполит вжался в землю и не замечал его. Осколки звонко били по камням, земля ходила ходуном, воздушной волной его время от времени приподнимало и вновь втискивало в землю. И тут-то Борис увидел подлинное лицо замполита. Главный атеист шепотом творил молитву. Сидя лицом к земляному окопу, он твердил: "Господи! Спаси и помилуй! Ради всего святого пронеси смерть мимо! Не дай сгинуть во цвете лет!". Помнится, это открытие потрясло Бориса не меньше, чем яростная бомбежка. Оказывается, замполит все время нагло, беспардонно врал. Лгал, не страшась божьей кары, хотел обмануть ребят и весь мир, молясь сразу двум богам - отцу небесному и правителю земному. Что касается веры, то своим мальчишеским умом он давно чувствовал: "Должно же быть Нечто, сотворившее весь этот прекрасный и ужасный мир. А кто на такое способен, кроме Бога? Нудные и заученные рассказы преподавателей и лекторов о миллионнолетней эволюции природы, о далеких предках человека - обезьянах, мало кого убеждали.
Пауза в разговоре с Эльзой становилась все напряженней и тягостней. Он, словно кот, держал в ладонях ее тонкие пальцы, упрятав коготки. Девушка с замиранием ждала ответа, смотрела на парня широко распахнутыми глазами, будто от его откровения зависела вся ее последующая жизнь. А Борис, чтобы не показать представителю враждебной нации свою политическую отсталость, попытался уйти от прямого ответа:
- Вконец я во всем разуверился. Бог-то, конечно, есть, только почему он допускает войны. - Пытаясь быстрей закончить разговор, вынуждающий говорить полуправду, Борис "переменил пластинку". - Ты сказала, что сирота, а что стало с отцом, с матерью?
- Ничего я о них не знаю, - уклонилась от прямого ответа Эльза, и он по-своему понял ее уклончивость: верно, отец воюет против наших, за фашистов. - Одному поверь: хорошие, добрые были люди Эренрайхи.
Жар бросился в лицо Бориса, ему захотелось отвернуться, уйти, куда глаза глядят. Словно прозрение накатило, будто глянул в волшебное зеркало, увидел себя рядом с немкой: "С какой стати я миндальничаю с фрицевым отродьем? Сказать ей пару крепких слов, чтоб земля под ногами загорелась. Его мать, в сорок лет, осталась в промерзлой квартире мертвой, непогребенной, дядя Семен - трубач фабричного духового оркестра, мастер по наладке швейных машин, остался сидеть в качалке парализованным, видя перед собой на кровати мертвую жену и годовалую дочь. Мои земляки - ленинградцы - изможденные, полуживые, из последних сил обороняют город от озверелых фашистов, а он, трижды умиравший и трижды воскресший, оказался жалким отступником, предателем, мило беседует с немкой да еще интересуется ее негодяем-отцом. Как он мог забыть о времени, о войне. Не мы, а они фашисты, ворвались в нашу страну с оружием, с газовыми камерами, с концлагерями, пришли убивать нас, завоевывать для своих белокурых бестий жизненное пространство. Это ее сородичи сделали из него, семнадцатилетнего здорового парня, инвалида.
Эльза нутром чувствовала, какие бури бушуют в душе Бориса, смиренно ждала его всепроясняющих слов. Он же по-своему истолковал ее дружелюбность, абсолютно не ведая, какими свирепыми когтями сомнение впилось в его израненную душу.
- Пожалуйста, не думай ничего плохого, клянусь тебе, - искренне прошептала Эльза, - все наши беды, твои и мои, из-за Гитлера. Отца забрало в самом начале войны энкеведе, потом приехали нас выселять, будто бы мы помогали фашистам, сброшенным в Поволжье на парашютах, а ничего не знали о парашютистах, честное комсомольское. Отец был тихим, задумчивым, и вдруг… враг народа, немецкий шпион.
- А шпионы вообще тихони на вид! - не удержался от ехидной реплики. - В больших начальниках, наверное, ходил твой папочка?
Помнил по довоенному Ленинграду: забирали в НКВД, в основном, крупных начальников, носящих нерусские фамилии. Бывало, они, огольцы, за которыми не было достаточного отцовского догляда, тайно собирались по ночам на чердак своего пятиэтажного дома на Невском проспекте, в знаменитом на весь город доме, где располагался фирменный магазин "Фрукты". С чердака огольцы смотрели захватывающее и к тому же бесплатное кино, которое демонстрировало НКВД буквально каждую ночь. Начиная с часу, во двор въезжал черный "воронок" - крытая карета, за ней прикатывала черная "эмка". Из машин выходили люди в гражданской одежде, и вскоре из квартир выволакивали "врагов народа". Он, как и все мальчишки, искренне верил, что именно в их доме № 59 находится штаб диверсантов и террористов, скорее с радостью, чем с сожаленьем провожали "врагов" глазами. Но однажды, темной летней ночью, чекисты буквально выволокли из четырнадцатой квартиры профессора Либова - старикашку лет восьмидесяти, который без посторонней помощи давно не покидал своей квартиры, он даже не имел телефона, и Борису стало не совсем ясно, как же мог профессор вредить любимой стране? Борис про себя чертыхнулся: "Ошибочка вышла. За Либова могу головой поручиться". Бедняга профессор сам идти не мог, "ежовые рукавицы" буквально тащили Либова волоком, ноги старика волочились, бились носками по каменным ступеням. И тогда он впервые засомневался в правоте НКВД, хотя и знал, что сомневаться советским людям не пристало. За всех думал и за всех сомневался великий вождь народов мира. И сейчас, в который раз, Борис попытался ожесточить себя: "Как я могу выбирать, сравнивать несравнимое".
- Отец любил конюшни строить, - Борис пропустил начало ее рассказа, - завистники оговорили его. Эльза попыталась заглянуть в глаза Бориса. - Будто батя в колхозе трудился, а его в шпионы зачислили, какие сведения можно передавать из конюшни?
- Не веришь и не очень хотелось! - Эльза решительно встала, постучала озябшими ногами. Сунула в его ладонь свою ледышку. - Прощай, седой! - Одернула куцее пальтишко, повернулась, но Борис придержал ее руку.
- Хватит исповедоваться! Видишь, сколько картошки набрал, аж девять кругляшей. Пища на большой палец с присыпкой. Айда к нам, в доменный. Согреемся, картошки с хрустящей корочкой напечем. - И глуповато пошутил: "За опоздание тебя не посадят, ссыльных под указ не подводят. Скажешь, обедала, очередь к раздаче была. Ну, как, идешь?"
Эльза отрицательно покачала головой. Девушка не восприняла предложение Бориса всерьез. Она затравленно оглядывалась вокруг, упоминание об опоздании вызвало в памяти вчерашнюю головомойку. Чуточку отогрело сердце сознание того, что этот парень, один из немногих, хоть и хорохорится, но втайне сочувствует ей, сопереживает. Однако просветление длилось короткое мгновение. Эльза вспомнила: третьего дня в бараке повесилась одна из ссыльных, оставила приколотую на груди записку, мол, во всех ее бедах виновата Эльза Эренрайх, которая донесла начальству о ее антисоветских разговорах. Эльза вновь всхлипнула. "Разве я Иуда?" - безо всякой связи с предыдущим разговором спросила Бориса.
- Брось хныкать! - строго наказал Борис. - Какая же ты иуда, когда духу-то у тебя с облачко. - Борис тоже внутренне мучился угрызениями совести - пора было возвращаться на смену.
- Проклятые талоны! - глухо простонала Эльза. - Женщины на меня злобятся, подозревают в худых делах.
- За что? - Борис спросил машинально, у него было такое состояние, что разговаривает с немецкой девчонкой кто-то другой, а он лишь стоит в стороне и удивляется их глупой наивности. Ему казалось, что сегодня обнаружились два разных человека, сидящие внутри него. Один вполне взрослый, умудренный опытом, не по возрасту все понимающий, дающий толковые советы, другой, наоборот, ощущал полнейшую беспомощность и никчемность, шелухой необязательных слов пытался прикрыть собственные сомнения.
- Какие из крестьян шпионы? - повторил Борис, скривил губы. Не мог представить себе, что немцы могут доить коров, так в детстве его поразило то, что учителя в школе, как и все обыкновенные смертные, ходят в туалет. - Где же вы жили?
- В колхозе имени композитора Вагнера, в дальней глубинке, - с удовольствием объяснила Эльза, ей больше не хотелось оправдываться, чувствовать собственную незначительность, - однажды отец привез из города Энгельса пирожное "Эклер", до сих пор название помню, только тогда поняла, что за околицей колхоза есть другой мир большой и малопонятный. - Так, разговаривая и, поодиночке дрожа душой, желая разбежаться и однако продолжая идти вместе, Эльза и Борис очутились в складе руды, здесь тоже было холодно, но не ощущалось ветра.
- Вы жили на Волге, в России, так?
- Конечно. Ох, какой ты глупенький! - всплеснула руками Эльза. - Наконец-то догадался.
- А Германия? Эта ссылка? Ты мне голову совсем задурила. - Борис, к своему стыду, только-только догадался, какие это немецкие ссыльные, и у него гора свалилась с плеч. - И вы с теми немцами не виделись?
- Виделись. Года за два до начала войны Советский Союз и Германия, я слышала, заключили какое-то важное соглашение и тогда к нам, в Поволжье, стали часто приезжать немцы оттуда, из фатерлянда, всякие дальние родичи, однофамильцы и просто любопытные богатеи. Товаров в магазинах стало столько, что глаза разбегались, потом все пропало. Сначала товары, потом … - Эльза не договорила, вскинула свои золотисто-голубые одурманивающие глаза и замолкла. И повинуясь непонятному, но властному порыву, взяла Бориса за руку. И он, инвалид, доселе безразличный к радостям жизни, примирившись со своей жалкой участью убогого, вздрогнул, кровь прилила к лицу и закружилась голова, но совсем не так, как прежде кружилась от недоедания, от гнилого воздуха. А Эльза, будто сказочная фея, которой известны секреты обольщения, продолжала опутывать Бориса своими чарами, которых он боялся и ждал одновременно, она протянула руку к его заношенной кроличьей шапке, сняла ее и осторожно погладила Бориса по ожившим на мгновенье седым волосам, опустила руку ниже и невесомо провела по давно немытому лицу, будто снимая черную маску и высвобождая первородное, чистое обличье, видимое ей одной.
- Можно, я буду звать тебя Элей? - Столь счастливая мысль пришла к Борису неожиданно, будто ангел-хранитель, довольный его сегодняшним поведением, шепнул на ухо подсказку. Он наивно предположил, что забыв настоящее немецкое имя девушки, как бы отделится сам и отделит ее от позорной нации, снимет с души часть неосознанной, но гнетущей вины.
- Зови, если тебе так хочется. - Эльза как бы осторожно выглядывала из полумрака, присматривалась к совсем иному парню, в которого превратила Бориса она.
- Какие у тебя поразительные руки, - тихо произнес Борис и не узнал собственного голоса, словно оробевший нищий просил подаяния у важного богача. - И глаза.
- Глаза, как глаза. - Если бы он видел, как Эльза расцвела от его малозначительных слов. Ведь, как и он, предполагала, что жизнь кончилась, что она, мослатый немецкий волчонок, попала в жизненную клетку к таким же, как она, изгоям, и ее теперь можно любому тыкать палкой в бок, а вместо конфет бросать за решетку бумажные фантики.
- Как легко и просто с тобой говорить, совсем, как с русской девушкой, - Борис опять запоздало догадался о новой оплошке, как ни скажет доброе слово, оно переворачивается злым, будто ангел-хранитель улетел на время, уступив его душу сатанинской силе, сам не понимал, почему доверяется немке, почему встреча оставляет такой тревожный и волнующий след. - Так мы идем в доменный?
- Я боюсь.
- Глупышка! Со мной тебя никто не тронет. - Борис снова, уже смелее взял девичью руку в свою ладонь, ощущая, как горячо пульсировала под тонкой кожей ее живая кровь, и эта пульсация отдалась горячей волной, оглушила, лишила возможности рассуждать здравомысляще.
- Чего волноваться, - продолжал уговаривать Борис, - талон получила - получила, столовая - не близкий свет, у раздачи - очередь. Доложишь своему начальнику, так, мол, и так, раз выдают талоны, значит должны выделять время на обед. В случае неувязки меня в свидетели позови. - Тебя позову, - с каким-то особым значением произнесла, и вдруг решимость накатила на нее, - а доменный далеко?
- Видишь, каупер? Широченную трубу? - Борис уже внутренне торжествовал: такая красивая девушка согласилась пойти с ним. Впервые в жизни он приведет свою подругу, покажет Генке Шурову, бригадиру, Ахмету. Обычно, перед отбоем, парни часами говорят о девушках. Борис всегда отрешенно слушает эти тылгурашки. Теперь и он сможет вставить в разговор словцо. Правда, в глубине души у него саднила тревога: не дай бог, если узнают, что Эльза - немка, хотя…по-русски она говорит чисто, называть ее можно Элей, Элеонорой.
- Меня там не обидят?
- Разве я не похож на благородного рыцаря? - грустно пошутил Борис, и грудь его пронзила острая боль: "Хорош рыцарь! Едва ноги переставляет. Господи! Зачем, ради чего я увязаю в этой трясине! Чуть раньше иль чуть позже с меня спадет глупая бравада, и Эльза увидит страшную правду: король и впрямь окажется голым, да вдобавок ко всему еще и нищим телом и духом. Однако слово не воробей…"
- Ну, смотри, ухажер! - Эльза шутливо погрозила Борису пальчиком. - Отвечать за меня будешь. - Она чувствовала, что Борис как бы раздвоился - ему хочется легонько возгордиться и в то же время тревога не исчезает из его глаз.
- Перед кем отвечать? - продолжал манипулировать пустыми словами Борис, - может, у тебя в прессовом, как говорили в Замартынье, дроля завелся?
- Дроли у меня нет, но есть немецкий, - она живо поправилась, - есть советский немецкий народ.
Борис повел девушку не по натоптанной тропе, идущей от итеэровской столовой, а напрямик, по самой кромке границы запретной зоны, там вообще мало кто ходил, опасаясь злых овчарок, которых изредка выпускали из караульного помещения, собаки имели длинные поводки, бежали вдоль забора, таща цепь, верхний конец которой был закреплен на проволоке, висящей в двух метрах от земли. Да и сейчас часовые на вышках отлично их видели, одни показывали кулаки и матерно ругались, другие делали непристойные движения и сами же хохотали. Радостный порыв Бориса быстро угас. Шагая чуть впереди девушки, он откровенно жалел себя, жалел, что пригласил Эльзу. Как же он не подумал, что подвергает опасности не только себя, но и ее. Вдруг кто-то из знакомых встретит с девчонкой в рабочее время? А еще хуже будет, если застукают вохровцы. Тут верняк - солнышко наблюдать сквозь решетку. Борис покосился на Эльзу - девушка очень спешила, крохотная капелька пота блестела у нее на щеке, но Борис уже, кроме досады, никаких чувств к Эльзе не испытывал. "На кой лях она увязалась за мной? - досадливо подумал об Эльзе. - Сидела бы в своем немецком шалмане, за колючей проволокой". - Его уже откровенно раздражали любые мелочи. Даже рассказ об отце предстал в ином, искаженном свете: "Никакой он не колхозный строитель, просто замаскированный враг".
Нет, определенно с ним что-то неладное происходило. Метров за сто от ворот доменного, лихорадочно ища повод, как бы избавиться от спутницы, Борис вновь покосился на чистое, доверчивое и оттого еще более милое лицо девушки и устыдился собственных мыслей, аж жаром обдало. "Разве я не имею права показать девчонку друзьям?" - попытался найти оправдание своему поступку.
Ему удалось вполне благополучно провести Эльзу мимо первой домны, проскользнуть в отделение, где разогревали массу для покрытия литейных желобов. Здесь было жарко и, к счастью, полутемно. Приветливо мерцал желтый огонь в методических печах, шипела в специальных емкостях серая масса. Старичок-богодул, притаившийся в углу, как мышь, при их появлении вскочил, готовый дать тягу, но, увидев парня с девушкой, совсем не похожих на ненавистных вохровцев, успокоился, снова затаился в темном уголке.
За пазухой картофелины начали оттаивать, неприятно холодили грудь. Борис достал перочинный ножик, аккуратно нарезал картофель белыми ломтиками, разложил на железном листе, придвинул самодельную сковородку, ею здесь пользовались многие, к огнедышащему отверстию, к прогару печи. Они присели и молча стали наблюдать, как розовели, пузырились ломтики, распространяя одуряющий запах. И не было для Бориса и Эльзы ни тревог, ни страха.
- Тебе здесь нравится? - Борису так хотелось найти особенные слова, растопить стену сомнений и тревог, которая отделяла их друг от друга. Тепло, близость, огонь располагали к философскому осмыслению их положения. - Вот так бы всю жизнь, а?
- Согласна! - Эльза придвинулась к Борису и коснулась его боком, осторожно оглянулась на старичка в щели. - Хорошо, что рядом никого нет. А этот старичок…Он, наверное, голодней нас. Мы дадим ему ломтик?
- Угостим, обязательно, у нас картошки - навалом, целый лист.
А завтра мы увидимся? - Борис затаил дыхание, ошеломленный собственной смелостью. "Ах ты, доходяга несчастный! - снова ругнул себя. - Возомнил нивесть что, свидания назначаешь. Сам-то не знаешь, доживешь ли до завтра". - Он вцепился пальцами в грудь, будто желал вырвать из груди сердце и тем самым завершить свою позорную, никому ненужную жизнь. Ему стало страшно: "А вдруг Эльза уже опомнилась и сейчас скажет твердое: "нет"?
- Ты этого хочешь?
- Да.
- Я тоже. - Эльза придвинулась еще ближе и положила голову на дрогнувшее плечо Бориса. - Я не представляю, почему так: окружена людьми, но все время одинока. Тюрьма, в которой мы сейчас живем, наверное, переносилась бы легче, знай мы за собой вину, хоть малую, а так… - Эльза закрыла лицо руками, выразив этим жестом свою полную незащищенность.