- Зачем лезешь на рожон? Хочешь, чтобы нас отправили в тайгу на лесоразработки? Или в мокрые шахты? Молчи, терпи, как терпим все мы. И жди, жди.
Одна из женщин, Эльза ее прежде никогда не видела, наклонилась к самому уху и шепнула:
- Терпи, и до Сибири доберутся наши!..
Военный все-таки не был манекеном. Когда новых обитателей барака остригли, молчаливые парикмахеры принялись сгребать груды белокурых, каштановых, рыжих волос в мешки. Закончив дело, унесли мешки из коридора. Тогда офицер шагнул на середину барака и приказал женщинам построиться в две шеренги. Постукивая прутиком по голенищу до блеска начищенных яловых сапог, он прошел вдоль строя, остановился прямо перед Эльзой:
- Ссыльные гражданки! - Голос офицера был неприятно высок. - Меня назначили комендантом вашей зоны. Фамилия у меня самая обыкновенная, но в то же время и многозначительная - капитан Кушак. Хочу внести ясность. Вы будете работать на режимном предприятии, помогать фронту, - криво усмехнулся, - ничего не попишешь: ваши снаряды будут бить ваших единоверцев. Хочу строго предупредить: в цехах, на заводе ничего нельзя зарисовывать, никуда нельзя заглядывать. Учтите, за вами будет глаз да глаз. Да, кормить будут после выполнения сменного задания. Вы - жены, сестры, матери советских немцев, до войны мы вам полностью доверяли, теперь все изменилось. Надежд народа, кормившего вас, немцы Поволжья не оправдали.
- Мы сами кормили себя! - бросила женщина из второго ряда.
- В моем присутствии, при конвоирах и надзирателях, по-немецки разговаривать запрещено! - жестко, не разжимая губ, проговорил капитан, сломал прутик, швырнул в сторону. - Меня зовите гражданин начальник. Вопросы есть? Нет? Выходи строиться!
Эльзе так не хотелось выходить из барака. Она видела: мела сибирская поземка, а у нее было легкое пальтишко без воротника, летние ботинки, в спешке не захватили зимнюю одежду. Однако оставаться одной в бараке было запрещено. Она выскочила из дверей, глотнула морозного воздуха, зябко передернула плечами.
- В колонну по четыре - становись! - Старшина вытянул вперед правую руку. Был он узкоглаз и крупноскул. - Во время движения колонны шаг вправо, шаг влево считается побегом! Оружие применяется без предупреждения. На выход из расположения шагом марш!
Эльза не замечала ни дороги, ни настылых кочек, ни пронизывающего ветра с мелким снегом, не слышала окриков конвойных, что двигались параллельно колонне с винтовками наперевес. Машинально втискивалась в середину ряда, когда поблизости оказывался солдат с собакой. Овчарки были здорово натасканы на людей, рвали поводки, вставали на задние лапы, угрожающе рычали на женщин, молча бредущих по дороге. Эльзе все происходящее казалось дурным сном: окружающий мир потерял краски, все вокруг стало черным, угрожающе-трагичным - приземистые бараки, узкие оконца, забранные решетками, колючая проволока, серая, тронутая морозом стылая земля. Ни единой светлой полосы, ни единого лучика. Когда-то бабушка Луиза рассказывала: Господь порой обрушивает кары за грехи людей на неповинных, кои всю жизнь несут тяжкий крест за чужие ошибки. Наверное, такая доля выпала и ей.
Вроде бы колонна не пересекла никаких границ, отделяющих ссыльных от заключенных, но вскоре женщины очутились в расположении лагеря - на вышках стояли часовые, тускло поблескивали стекла прожекторов. Наглые мужские рожи в окнах бараков жестами звали женщин к себе, делали непристойные движения, кривлялись, кричали, слов невозможно было разобрать.
- Кажется, нас ведут в баню! - первой догадалась Анна. Она шла рядом с Эльзой. Девушка подняла голову и… не узнала бывшей соседки. Мелкое птичье лицо, черный платок, низко надвинутый на лоб, делали молодую женщину старухой. Наверное, после стрижки она лишилась тяжелых кос, потому и стала дурнушкой.
Анна не ошиблась. Женщин привели в санпропускник, расположенный на территории соседнего барака, в котором содержались заключенные. Позже все разъяснилось. До их появления на сибирской земле всю здешнюю территорию занимали бараки "Сиблага". Узнав о прибытии партии переселенцев, осужденных "уплотнили", высвободив два барака под местожительство "лиц немецкой национальности". Санпропускник остался возле конторы "Сиблага".
В холодном предбаннике, продуваемом со всех сторон, женщины стали опасливо снимать с себя одежду, не первый месяц бедствовали они, но по привычке, с чисто немецкой аккуратностью пытались укладывать кофточки, блузки, платья, однако в предбанник набивались люди, и вскоре трудно стало разобрать, где чья одежда. Эльза машинально отмечала, как дородные фрау, прикрывая ладонями срамные места, заливаясь румянцем, бочком входили в двери банного отделения. Воздух в помещении был таким горьким, что Эльза подумала, что вместо пара идет дым. Две лампочки, забранные толстой проволокой, тускло освещали помещение. Ни деревянных лавок, на которые можно было бы поставить шайки, ни шаек она не разглядела. Из труб под потолком лилась едва теплая вода. Какая тут баня! Женщины под этим "душем" старались не задерживаться.
- За чьи грехи нам ниспосланы столь жестокие муки! - простонала одна из женщин за спиной Эльзы. На нее дружно зашикали. Сострадальцы, как и Эльза, все то время жили ожиданием худшего, они предпочитали не говорить вслух. В пути следования в вагонах появлялись военные и гражданские политинформаторы, читали им газеты, специально выбирая статьи о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков. Нацисты, оказывается, умерщвляли своих противников в концентрационных лагерях, в газовых камерах-душегубках. Перед смертью людей стригли, мыли в бане, потом… От страшной догадки захватывало дыхание. Пишут же газеты: "Смерть за смерть! Кровь за кровь".
Страшные мысли девушки отвлек шум за стенами барака. Крики, грохот, яростный собачий лай, выстрелы заставили женщин замереть. И вдруг… в банное отделение ввалились, видимо, прорвав кордон конвоиров, возбужденные мужики в арестантской одежде. Зловещие лица были в крови, одежда изорвана. - Бабы, братцы, бабы! - взревел надтреснутый бас.
- Хватай их, кореша! Вали! - Здоровенный мужик с квадратной мордой сбросил с себя рубаху, схватил Анну мускулистыми, исколотыми синей татуировкой ручищами за грудь. Зеки начали хватать обезумевших от страха женщин. Визг, крики, мольба о помощи, гогот мужиков слились воедино. А в дверь уже ломились солдаты. Ее быстро выломали. На скользком полу завязалась схватка заключенных с охранниками. Когда, наконец, последнего бандита вытолкнули из санпропускника, женщины сбились в кучу, запричитали, стали молить Господа послать им избавление от мук. Эльза, чтобы не слышать женских слез, у нее и так разрывалось сердце, выглянула в противоположную дверь.
- Входи, входи, девонька! - поманила ее пожилая женщина в темном халате. - Выбирай себе одежду! - Кивнула на груду телогреек. - И обувку бери, на всех хватит сибирского леса.
Эльза подняла с пола ботинки, связанные одним шнурком. Никогда таких не видела. Верх у них - парусиновый, а вместо подошвы гладкие деревянные дощечки, крепко посаженные на клей.
Перед ужином в барак вошла женщина в такой же телогрейке, как и у немок. Ее сопровождал капитан Кушак. На голове гостьи была шапка-ушанка. Эльза сразу заметила, что лицо пришедшей имело серый землистый оттенок, глаза запали, руки были настолько тонкими, что, казалось, ладони просвечивают.
- Всем сесть на нары! - приказал капитан. - Прослушайте информацию! Прошу, Зоя Алексеевна!
- Гражданки! - участливо начала та, которую назвали Зоей Алексеевной. - Я - врач. Временно обслуживаю ваше подразделение. Часы и дни установит администрация. Есть ко мне вопросы? Не стесняйтесь, - подбодрила Зоя Алексеевна. У Эльзы отлегло от сердца. Если им дают врача, то не все так плохо. Да и по тону, по глазам было видно: им прислали хорошего человека.
- Ну, что притихли? - жестко сощурился капитан Кушак. - Между собой лопочут, а тут… Он сжал кулаки и с откровенной ненавистью оглядел лица ссыльных.
- Зачем вы так? - мягко укорила Зоя Алексеевна капитана, - они ведь тоже люди, вам никто не давал права даже унижать тех, кто выступает против, а эти женщины… Она оборвала фразу, словно понимала о грозящих последствиях. Нынче одно неосторожное слово может легко сломать судьбу. И немки отлично поняли, что грозит этой ломанной жизнью врачихе. Невысказанная благодарность за каплю участия застыла на губах Анны, Эльзы, десятков их сострадальцев.
- Будь моя воля, - зло буркнул капитан, я бы всех к ногтю прижал! - Он отвернулся, чтобы женщины не могли прочесть то, чем были переполнены его глаза. - Карауль их тут…
Зоя Алексеевна не стала продолжать диалог, медленно пошла вдоль строя, профессионально оглядывая испуганно-настороженные лица немецких женщин. Остановилась против Эльзы, дружески кивнула, совсем, как это делал отец, каждый раз возвращаясь с работы.
- Тебе сколько лет?
- Скоро шестнадцать.
- Комсомолка?
- Послушайте, доктор! - Капитан Кушак побагровел от досады. - Вы забыли, где находитесь. Перед вами жены и сестры тех ползучих гадов, что издеваются над моим народом, пытают детей, насилуют женщин. - Голос капитана звенел где-то под потолком, он почти сорвался на крик. - Давеча несколько уголовников прорвались в ихнюю баню, давно баб не видели, соскучились, хотя понимали, что за этот погляд им грозит карцер, так немки такой визг подняли, небесам стало жарко, а в оккупированных областях…
- Я согласна с вами, капитан, - ровным голосом ответила Зоя Алексеевна, - каждому должно воздаваться по заслугам. Фашистов нужно бить без пощады. Но… только фашистов! - Лицо капитана перекосила гневная гримаса. Он переступил с ноги на ногу, возмущенно запыхтел. - Нам точно известно: целыми семьями и поселками готовились торжественно встретить дорогого им фюрера, цветы запасали тайком, в лесу прокладывали асфальтированную дорогу, белого коня приготовили в подарок, а вы… Капитан Кушак оборвал фразу, его бросило в жар. Врачиха ласково погладила Эльзу по бритой голове, делала это нарочито медленно, словно бросая открытый вызов ему, начальнику зоны.
- До свиданья, граждане! - Зоя Алексеевна застегнула пуговицы телогрейки. - До завтра!
Капитан вышел следом. У контрольно-пропускного пункта бесцеремонно дернул врача за рукав:
- Послушайте, вы! Кто дал право издеваться над Советской властью, а? Говорят, вы перенесли ленинградскую блокаду, что-то мне не больно верится. Жалеть своих мучителей могут только идиоты, либо сообщники. Прошу больше не затруднять себя посещением моих бараков. Сегодня же подам рапорт командованию. Пособники врагов советского народа нам не с руки.
- Что ж, докладывайте, - тихо ответила Зоя Алексеевна, качнула седой головой, - только мне жаль вас, капитан, очень жаль.
- Это с какой стати? - запетушился Кушак. - Объясните?
- Пройдет время - поймете. Прощайте!
По знаку капитана конвоир приоткрыл дверь "на волю"…
И СНОВА - АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Казалось бы, бесконечно длинный "товарняк", прозванный в народе "пятьсот веселым", равнодушный к большим и малым трагедиям, протекаемым в его вагонах, спешил все дальше и дальше на восток, вглубь загадочной и страшной Сибири. Из обрывков фраз соседей Бориска понял: "Нынешней ночью их эшелон прошел мимо каменного столба, который отделял Европу от Азии. От одного таинственного слова "Сибирь" на Бориску повеяло стужей. И всю ночь в уме вертелась пришедшая на ум, знакомая со школьных времен строка: "Во глубине сибирских руд". Что ждало его в той дальней стороне, куда сотни лет ссылали виновных и правых, думать об этом не хотелось. И без того было тягостно на душе. И вдруг на память пришли шутливые скороговорки, которые всегда вспоминала мать, когда ей становилось худо: "Была весна, цвели дрова и пели лошади. Верблюд из Африки приехал на коньках, ему понравилась колхозная буренушка, купил ей туфли на высоких каблуках".
На какой-то крупной железнодорожной станции, за Уралом, будущих фэзеушников, под сильным дождем кое-как построили в колонну, повели гуртом обедать в деповскую столовую. Бориска поневоле остался в вагоне - только-только начинал приходить в себя, но в глазах все еще плавали фиолетовые круги, под ложечкой беспрестанно сосало, желудок просил пищи, от которой Бориска почти отвык, блатные хлеба так и не давали, существовал подачками сердобольных парней. И на сей раз ждать, что ему на тарелочке принесут порцию супа, не приходилось. И тут вновь вспомнил о нем ангел-хранитель. На счастье Бориски, обходя состав, дежурный по эшелону застал его в вагоне и заинтересовался:
- Почему не на обеде?
Бориска пожал плечами, зачем было плакаться в жилетку постороннему человеку, он спрятал голову в воротник рваной ремесленной шинели, подумал про себя: "Мало ли тут ходит всякой шушеры, слямзит что-нибудь, уголовники обвинят его."
- Болеешь, что ли? - продолжал допытываться незнакомец. - Я - дежурный по эшелону. - Откинул башлык, и на Бориску глянул совсем молодой человек, видимо, комиссованный из армии танкист, потому как лицо его было сильно обожжено.
- Что-то нездоровится, - нехотя ответил Бориска. Захотелось рассказать о своих проблемах, но испугался, что из-за болезни его могут снять с эшелона и оставить на станции. Стоило ли ради такого счастья выбираться из Замартынья?
- А пошто ты, браток, такая худоба? Да и седой не по годам. - В глазах дежурного было участие.
- Вы об этом фашиста лучше спросите! - Невольно огрызнулся Бориска. - Из Ленинграда я, из блокады. Жил в Верховинском районе, потом в ФЗУ мобилизовали.
- Вот оно что, эвакуированный! - сочувственно протянул бывший танкист. - А мы и не знали про тебя. Документы имеешь? Хотя… прости, облик твой достоверней любой справки. Слушай, парень, а как тебя по имени-отчеству?
- Борис Банатурский. - Давненько он не слышал участливых слов и сразу проникся доверием к этому покалеченному войной молодому человеку, которому, как и ему, выпала тяжкая доля ехать в Сибирь.
- Ничего, Борис, держись. Ленинградцы не сдаются. Когда мой танк подожгли, ну, думаю, хана. Выполз весь в огне, давай по земле кататься, огонь сбивать и не заметил, что весь в крови. Ничего, оклемался. Я прикажу обед тебе принести. На следующей станции, она называется Татарск, стоять будем часа три. Там наверняка медпункт есть, врача пригласим, подлечим героя.
Обгорелый танкист ушел. Бориска мысленно сотворил молитву в честь ангела-хранителя, собрал все силы, встал, пошатываясь будто пьяный, протащился к дверям теплушки, сел на опрокинутый ящик, стал с жадным любопытством осматривать пристанционные постройки, мокрый перрон, запруженный снующими взад-вперед людьми с мешками, чемоданами, сумками. Совсем рядом, рукой подать, кишел людьми базарчик. Широколицые женщины в самодельных фартуках, повязанных поверх ватников, наперебой предлагали пассажирам и просто прохожим купить по-дешевке, всего за двести рублей, горячей картошечки. Разваристая картошка была разложена на капустных листьях, и аппетитный запах дошел и до борискиных ноздрей. Торговали вразнос мороженным молоком в кругах, варенцом, солеными огурцами, черными крупными грибами. От одного взгляда на эти яства у него остро закололо в желудке, пересохло горло. Бориска решил лучше не смотреть на базарчик, не расстраиваться, вернулся на место, сел на пол неподалеку от теплой еще чугунной печки, незаметно для себя задремал.
Проснулся от топота ног, ребячьих голосов. Не сразу понял, что возвращаются обитатели вагона. И тут один из деревенских - широколицый, простоватый парень с лицом заросшим белым пушком, с белесыми же ресницами, на виду всего вагона, не страшась уголовников, подсел к Бориске, проговорил уже знакомым ему голосом:
- На-ка, болезный, поешь горяченького! Порцию твою прихватил. - Протянул "выковырянному" алюминиевый котелок. Внутри бултыхался супчик, а на крышке возвышалась аппетитной горкой пшенная каша, в маленькой ямочке золотилось подсолнечное масло - экая прелесть.
- Это все мне? - задохнулся от волнения Бориска.
- Положено, получи! - Паренек с откровенным вызовом глянул в сторону насторожившихся уголовников.
- Спасибо, друг. Тебя как зовут?
- Сергуней.
Бориска прижал ладони к стенкам котелка, приятное тепло разлилось по телу. Захотелось чем-нибудь отблагодарить Сергуню, однако в карманах не нашлось ничего подходящего - ни денег, ни вещей, да и слов достойных момента не смог найти для хорошего человека. Лишь про себя подумал: "Господи! Есть еще на свете люди, которым не чуждо сострадание". Его не столько взволновал принесенный Сергуней обед, сколько сам жест сопричастности, от которого давно отвык. Выходит, он еще кому-то нужен на этом свете, его еще считают за человека. Не найдя весомых слов, молча пожал парню руку.
- А, есть за что! - запросто отмахнулся Сергуня и почему-то заморгал белесыми ресницами, словно в глаз попал уголек из печки-буржуйки. - Чай, мы люди, не звери. - Склонился к Бориске. - Ежели рассудить по совести, тебе надобно сказать спасибочко.
- Мне? - удивился Бориска, невольно отодвигаясь от Сергуни: насмехается.
- Кому ж еще? - Сергуня впервые в жизни чувствовал сухой жар и ломоту в теле, будто вчерашним вечером били не Бориску - "выковырянного", а дубасили его самого. - Синяки-то, браток, заживут, а вот тут, - он ткнул себя кулаком в грудь, - долго жечь будет.
- Мне, наверное, эти гады разум отбили, - чистосердечно признался Бориска, ничего из твоих слов не понимаю, - ведь не ты меня колошматил.
- Верно, однако, не я, но… в нонешнем годе фашисты батю мово насмерть вбили под Ленинградом, земляк описал, мол, геройски пал в бою, а мы… перед этим жульем будто листы осиновые дрожим. А как ты не сробел перед ними, так и я осмелел, дышать стало легче. - Сергуня говорил, не таясь чужих ушей, словно нарочно бросал уголовникам вызов…
Под вечер, когда дождь перешел в мокрый снег, в вагоне стало нестерпимо холодно, деревенские под нарами сдвинулись ближе друг к другу, держась каждый своих земляков. Бориска, как всегда, лежал в своем углу, в одиночестве. Как ни тесно было в вагоне, ему невольно освободили место, рядом ложиться боялись, отодвигались, как от прокаженного. И вдруг появился белесый Сергуня, ничего не говоря, сноровисто и деловито расположился рядом с Бориской, перетащив поближе свой "сидор". Это был уже открытый вызов нынешним правителям вагона. Деревенские зашушукались, предвкушая увидеть драку, но ее не произошло, ибо кто-то от дверей крикнул:
- Станция Березай, кому надо, вылезай!
Забыв о выходке Сергуни, ребята сгрудились у открытых дверей теплушки. Станция, видать, была очень большой, с маневровой горкой, с множеством стальных рельсов, которые уходили вдали на клин. Бориска и Сергуня тоже подошли к дверям. Паровоз дал протяжный гудок, вагоны дернулись раз-другой и замерли.
- Эй, мужичок! - окликнул "Бура" проходившего мимо вохровца. - Что за станция?
- Чо, неграмотный? Станция, всей Сибири известная, Татарск.