Правда, все здесь выглядело внушительно. Кирпичное здание станции походило на большой городской дом. Веером разбегались подъездные пути, горели светофоры, раздавались гудки, свистки и переклички составителей поездов. Очень скоро их паровоз отцепили, и он покатил в депо. Разбежались и ребята: кто на "толчок", кто на станцию за кипятком, уголовники, как всегда, направились в зал ожидания в надежде, что удастся чем-нибудь поживиться у зазевавшихся пассажиров.
Бориска опять остался в вагоне один. Облокотясь на деревянную перекладину вдоль дверей, задумчиво стоял и смотрел по сторонам. И не заметил, когда к вагону подошли двое мужчин. Один показался ему совсем молодым, в руке держал санитарную сумку с красным крестом, второй был постарше, в нагольном полушубке, заношенной папахе, лихо, по-чапаевски заломленной на затылок. Он тоже держал в руках сумку. Бориска рассеяно скользнул по людям глазами: идут, и пусть себе идут, ему-то какое дело?.
- Привет, герой! - неожиданно приостановился у вагона "Чапаев".
- Здравствуйте.
- Ты, наверное, и есть Банатурский?
- А зачем я вам нужен? - У Бориски упало сердце. Сомнений не оставалось. Теперь-то обязательно упекут в больницу. Вон и фельдшер заявился, не запылился.
- Тогда принимай гостей, - сказал "Чапаев", и оба тут же поднялись в вагон. "Чапаев" скромно встал в стороне, а санитар попросил Бориску раздеться до пояса, принялся выслушивать легкие, сердце, щупал суставы, осторожно трогал многочисленные синяки и шишки, прикладывая к ним свинцовые примочки. Закончив обследование, не удержался, сокрушенно покачал головой. - Да, братишка, плохи твои делишки, не позавидуешь, однако снять с поезда, ну, никак не могу, мест в больнице нет. Тебе, брат, Банатурский, обязательно надобно добраться до места назначения. Только в стационаре, при крупном заводе можно поставить тебя на ноги. А я… могу только посоветовать: ты - ленинградец, держись! - Сунул в ладонь несколько круглых таблеток. - Сие, Банатурский, есть новейшее лекарство, называется красный стрептоцид, от всех воспалительных и прочих болезней здорово помогает, принимай три раза в день, хорошо бы еще еловый настой пить, настоящее спасение от цинги, но… все на новом месте. Будь здоров! Санитар осторожно пожал Бориске руку и спрыгнул на землю с необыкновенной легкостью, Бориске даже завидно стало. И тут вперед выступил "Чапаев", до этого молча ожидавший конца осмотра.
- Ну, Банатурский, здравствуй! - Как равному протянул Бориске сильную руку. Присел на нары, пригласил присесть Бориску. Его глаза излучали такую неподдельную радость, что, казалось, он сейчас заплачет от счастья.
- Здравствуйте, - еще раз повторил Бориска, не понимая, откуда "санитар" и "Чапаев" могли узнать про него, про фамилию. И чему этот седоусый так обрадовался?
- Позволь представиться: моя фамилия Фомичев Иван Алексеевич. Начальник здешнего эвакопункта, тоже, брат, эвакуирован из-под Кременчуга. С соседней станции нам сообщили, что в этом эшелоне следует ленинградец, которому нужна помощь. Вот я и пришел.
- Большое спасибо, только я не просил никакой помощи. - Бориска снова испугался: "Чапаев"-то, наверное, имеет право снять его с поезда. Выглянул из вагона: не возвращаются ли ребята? Вот хохоту будет, застань они здесь сочувствующих "выковырянному".
- Специальным постановлением правительства, тебе, как и твоим землякам, блокадникам, по всей восточно-сибирской трассе, вплоть до города Владивостока, положен дополнительный паек для подкрепления сил. - К неподдельному изумлению Бориски, "Чапаев" поднял с пола сумку и начал выкладывать на газету необыкновенные яства: каравай хлеба, две пачки галет, американскую свиную тушенку в блестящей банке, кружок копченой колбасы. - Белозубо улыбнулся. - Рубай на здоровье, тебе положено, быстрей поправляйся.
Бориска, даже не поблагодарив "Чапаева", стал дрожащими руками прятать продукты под нары, в тряпье, не заметил, когда к вагону подошли деревенские, не решаясь подняться, видя чужого человека. "Чапаев" тоже спрыгнул на землю, сказал ребятам:
- Мужики! Вы, пожалуйста, поддержите этого парня. Он столько горя перенес, вам и не снилось. И слава Богу, что не снилось. Счастливого пути!
"Чапаев" одарил Бориску улыбкой и направился к вокзалу.
- Иван Алексеевич! - забеспокоился Бориска. - Подождите! Вы забыли: наверное, нужно где-то расписаться! - Привык, что всюду за любую услугу нужно обязательно расписываться, удостоверять что ты не присвоил чужое. Поэтому не мог себе представить, что продукты, эдакую ценность, можно просто передать без свидетелей из рук в руки, ведь они стоили "на толчке" уйму денег. Однако ангел-хранитель в образе легендарного "Чапая" даже не обернулся: то ли не услышал слабого голоса, то ли посчитал свою миссию законченной.
Вскоре приканали и уголовные, притащив кошелку продуктов. Не успели разместиться, разложить "бациллу", как "шестерки" наперебой принялись рассказывать "Топорику" и его дружкам потрясающую новость: "Нашему "выковырянному" жиденку привезли уйму продуктов, вроде бы в городе Татарске у него отыскались богатые родственники. Однако более осведомленные опровергли эти домыслы, сообщив, что отныне Бориска будет получать щедрые пайки на каждой крупной станции. Рассказывая, "шестерки" с любопытством поглядывали в угол, где лежал Бориска, прикрыв от чужих глаз свое сокровище.
"Топорик", "Бура" и "Костыль", отогнав деревенских, стали о чем-то тихо шептаться. Они дождались момента, когда поезд миновал последний стрелочный перевод станции, вся троица разом соскочила с верхних нар. "Костыль" встал посередине вагона с огромной алюминиевой ложкой в руке, "Бура" хихикал, потирая ладони, ждали сигнала вожака. "Топорик" однако не спешил в атаку. Он подошел к дверям, подпер руками бока, кашлянул, прочищая горло, и заговорил:
- Кореша, "черти" и прочая мелкая шушера! - Как ни старался вожак, голос у него так и остался сиплым. - Сегодня у нас большой праздник, святой праздник. Совсем недавно, сидя за решеткой, под дулами вертухайских винторезов, слушая рык немецких овчарок, мы и не подозревали, что скоро станем гужеваться на воле. Прошу любить и жаловать виновника торжества! - Протянул руку в сторону угла, где лежал Бориска. - Выйди сюда, дорогой друг! - Вожак нагнулся, ухватил парня и самолично выволок на свет, картинно обнял его за худые плечи. - Прими мои поздравления и прочее и прочее. Однако почему ты корешей не угощаешь? - Заглянул под нары. Где-то тут схована пользительная американская пища? Страсть как обожаю бациллу, витамин "ц" - маслице, сальце, винце. Ни хрена не вижу под нарами. Эй, черти! Живо зажгите прожектор!
Кто-то из "шестерок" услужливо кинулся в противоположный угол вагона, загремел в темноте железками, чиркнул зажигалкой. Однако прежде чем "Топорик" успел что-либо разглядеть в углу, Бориска изловчился, нырнул в свой угол, лег на тряпье, прикрывая продукты. Призрачный свет облил пол, выщербленные доски, Бориску, прижимающего к груди продукты.
"Топорик" самолично взял в руку свечу, помахал ею в воздухе, как это делают в ночное время составители поездов и, прежде чем самому нырнуть под нары, еще раз, дурачась, обратился к обитателям вагона:
- Теперича я спрошу вас, дорогие кореша, кто из нас троих самый наиумнейший? Конечно, это я - "Топорик". Выбросили бы мы из вагона на полном ходу зловредного Бориску, а толку - хрен да маленько. И никогда не вкусили бы мериканской тушенки. Я верно говорю?
- Точняк! - охотно поддакнул "Костыль", продолжая делать странные манипуляции алюминиевой ложкой. - Голова у тебя педрит. Выходит, теперича его королевское величество Седого надо пуще глаза беречь. По его милости каждый день "бациллу" жрать будем. Эй, "выковырянный", вылазь к народу, на заставляй терпеть.
Делать было нечего, отпихнув продукты в самый темный угол, Бориска выбрался из-под нар.
- А где же тушенка? - сделал удивленные глаза вожак. - Кушать хоца! Давай жратву, Седой, колись. Ну!
- Накось, выкуси! - Бориска сунул прямо под нос оторопевшему вожаку фигу. - Мне по закону дали, не из вашего котла.
- Опять грубишь! - миролюбиво проговорил вожак, вплотную подходя к Бориске. - Не шали с нами, дойная корова, не шали. Я назначаю тебя главным интендантом вагона номер семь. Хочешь к нам, на верхние нары? Снизойдем, возьмем в компанию на равных. Ну?
- Мне и под нарами не дует.
- Тогда давай делить "бациллу". Думаю, ты не глупый, не оставишь нас голодными, ну за ради Христа, смилуйся, я уже слюной изошел.
Бориска был бледен и решителен. Встал спиной к стене вагона, готовясь к отпору. Скосил глаза. Уголовники и их пособники уже взяли его в полукольцо, отрезая путь к продуктам. Он прекрасно понимал, что последует за дурашливостью вожака - ежели добровольно не отдаст жратву, отнимут силой, но продолжал сопротивляться, надеялся на чудо, на своего ангела-хранителя. И вроде бы не ошибся. Неожиданно, в этот заранее известный своим грустным финалом спектакль, вмешалось еще одно действующее лицо, которое, правда, лишь на время отдалило свершение вопиющей несправедливости:
- Э, братцы! И ты - "Топорик", погодите-ка! - Довольно решительно выступил из-за спин деревенских белесый Сергуня, загородил Бориску широкой спиной. - Как-то не по-божески, не по-людски отбирать еду, последний кусок у хворого. - Сергуня говорил удивительно спокойно, словно увещевал посягателей на чужое добро, но его взъерошенный задористый вид, выставленные вперед костистые руки, сжатые в кулаки, напряженная фигура говорили о том, что Сергуня сделал свой выбор. Бориске захотелось оттолкнуть парня, зачем подставлять себя под удар? Он- то хорошо знал продолжение этой старой, как мир, истории, но язык его будто прирос к небу. Тягостно и страшно было оставаться одному перед наглыми, полными сил уголовниками.
- А это еще что за привидение? - "Топорик" был хорошим психологом. Сразу понял, к чему может привести отчаянный поступок белесого, оценивающе оглядел деревенских: готовы ли к взрыву, не состряпала ли чернь тайный заговор. Облегченно вздохнул, поняв, что это бунт одиночки. И, поигрывая желваками и страшно скрипя зубами, сказал с явным сожалением: - "Из-под каких грязных нар выполз ты на свою голову, дурак? Жить надоело? Теперь не взыщи, бить будем. Сам себе петельку на шее затянул".
Сергуня, набычившись, молчал. До белизны сжал кулаки, будто влитой в пол вагона, стоял прямо перед вожаком. Стало удивительно тихо, лишь торопливо постукивали колеса на стыках рельсов. Вожак на какое-то время выпустил инициативу, почувствовал: его нерешительность передалась дружкам, и он решил наверстать упущенное разом:
- Думал, с вами можно по-хорошему, а вы… Черти есть черти! Теперь заместо туза выкинем из вагона семерку. - Вожак хотел дать знак дружкам, но тут рядом с Серуней встал еще один деревенский, поменьше Сергуни ростом, однако шире его в плечах. - Это еще что за скульптура?
Голос вожака потерял властность и уверенность. "Ежели так дело пойдет, - мелькнула мысль, - как бы самих с поезда не вышвырнули".
- Сергуня-то дело толкует, - глухо сказал парень, - он наш - юрьевский. Зачем слабого терзать-то? - Он еще не мог придти в себя от безрассудного поступка. - Мы, чай, не голодуем, пусть и он живет.
- "Костыль" и ты, "Бура", вы только посмотрите на этих законников-адвокатов! - Вожак по-волчьи оскалил зубы, склонил дынеобразную башку, затем дико взвизгнул, крутанулся на правой ноге, разжигая себя, приводя в состояние истерии, заорал на весь вагон.
- Цыц, фраера! Всех порешу! - Выхватил финку. - Всех замастерю! Псы шелудивые! - И закрутился, размахивая лезвием.
- А ты не больно-то цыкай! - вовсе осмелел Сергуня, будто не замечал ножа, тяжело дышал, незаметно сближаясь с земляком. Сам-то, глянь, пес шелудивый! Каторжник! - Сергуня явно рвался в драку, и эта самоотверженность деревенского парня растрогала Бориску.
- Тэкс, тэкс, шурум-бурум разводишь в благородном семействе, стервоза! - Вожак перестал вращаться, перешел с крика на шипение и, как показалось Борису, обмяк, опал, будто воздушный шарик, из которого выпустили воздух, но никто не мог предположить, что показное отступление являлось очередной тюремной хитростью уголовника, коварный прием. Сергуня, видя, что вожак сбросил обороты, тоже опустил руки, позволил себе чуток расслабиться. Этого и ждал "Топорик". Он будто бы намереваясь повернуться к ребятам спиной, вдруг коротко, без замаха, снизу вверх ударил Сергуню в подбородок. Удар был таким сильным, что Сергуня отлетел в угол вагона, ударясь о стену. Не сразу, но все же Сергуня поднялся, вытер кровь, втянув голову в плечи, пошел на вожака. Началась свалка, в которой уголовникам на первых порах пришлось туго. Сергуня оказался заправским кулачным бойцом, молотил своими кулачищами направо и налево. Его дружок Санек и Бориска, как могли, помогали Сергуне. Но, как говорят, сила начала ломить солому. Сергуню и Санька повалили на пол, молча и озлобленно били ногами. А здоровяки деревенские притаились на нарах, жались к стенкам, трусливо наблюдая за расправой.
Бориска нелепо размахивал руками, норовил попасть в лицо вожака, делал правильные аперкоты, но удары его были настолько слабы, что "Топорик" их попросту не ощущал. И тогда Бориска обернулся к деревенским:
- Несчастные трусы! Чего дрожите? Земляков ваших бьют, издеваются над вами. Ишь вас сколько, а их… Лупите этих сволочей.
"Бура" ударил Бориску ногой в живот, и он рухнул рядом с Сергуней и Саньком. Уголовники отступили на исходные рубежи, взобрались на верхние нары.
Чуток отдышавшись, Бориска принялся судорожно шарить руками по полу в своем углу, чувствуя, как меркнет в глазах свет, как холодеет сердце. Ни хлеба, ни галет, ни американской тушенки не прежнем месте не было. Жизнь закончилась…
Лишь на восьмые сутки эшелон с мобилизованными в ФЗУ прибыл наконец на место назначения. Случилось это событие ранним утром, едва-едва прорисовался рассвет. Бориска давно уже не спал, первым выглянул из вагона. На фронтоне двухэтажного кирпичного здания прочитал надпись: "Станция Щекино. Западно-Сибирская железная дорога".
Обитатели вагона еще только-только просыпались. Хорошо, что эшелон остановился вблизи высокого дощатого перрона, можно было Бориске легко сойти на землю, оглядеться. Впереди, насколько хватал глаз, возвышались громады заводских труб. Словно нарисованные, висели над землей дымы - оранжевые, желтые, красные, ядовито-малиновые. Это была красивая, но зловещая картина.
Вдруг воздух вздрогнул от сильного взрыва, после которого последовала вспышка. Бориске показалось, что где-то совсем рядом рванула полутонная фугасная бомба. Он повернул голову на звук и увидел: по черной горе текла огненная лава, с каждым мгновением угасая. Кто-то легонько толкнул Бориску в бок. Рядом стоял сумрачный Сергуня. Лицо парня было в сплошных ссадинах, кровоподтеках, один глаз заплыл, разбитые губы бугрились.
- Глянь, браток, куды нас завезли, лешаки, - тихо проговорил Сергуня.
Высыпав из вагонов, деревенские, затаив дыхание, смотрели, как шлаковая река стекала по откосу, дивились разноцветным "лисьим хвостам". Эшелон остановился под виадуком, по которому текла густая человеческая река - тысячи и тысячи мужчин и женщин переходили по этому диковинному для деревенских мосту через железнодорожные пути, видимо, направлялись на работу.
Бориска удивленно покачал головой: "Откуда в сибирской глуши столько народу? Куда это они спешат? Неужели на работу? Думал, они будут первыми европейцами среди сибирских чалдонов-аборигенов, а тут…"
Второй взрыв рванул где-то совсем рядом. Деревенские инстинктивно отшатнулись от дверей вглубь вагона. Разом примолкли все. Забыты были все дорожные распри и неурядицы. Рядом с Бориской напряженно дышал Сергуня.
- Боже ж милостивый, - тихо зашептал парень, - Боже правый! Спаси и помилуй. Как есть - Апокалипсис! Живыми нам отселева не выбраться.
Если бы он знал, как близки были его предположения к истине.
АД КРОМЕШНЫЙ
Нескончаемо-длинная колонна ссыльных немецких женщин, окруженная с двух сторон конвоирами ВОХРа, медленно змеилась по огромной территории номерного оборонного комбината, обтекала железнодорожные составы, стоящие под погрузкой на подъездных путях, вагонов тут было видимо-невидимо. Колонна шла мимо гор руды, заиндевелого на морозе угля. Здесь вольнонаемные рабочие не ходили. Конвой, согласно инструкции, вел ссыльных по черной снежной целине, в стороне от людских глаз. То и дело женщины задирали головы - с вершин отвалов порожней породы, похожей на египетские пирамиды, стекали ослепительно яркие шлаковые реки.
Ссыльные шли молча, каждый нес в душе страшную, но похожую думу: "Майн Готт! Что теперь с нами станется? Долго ли сможем существовать под ружьем, в унижении, в обиде, в муках и голоде? За какие страшные провинности перед властями пригнали их сюда на погибель?" Все они смутно догадывались, что, попав волею судьбы на засекреченный военный объект, они не могут рассчитывать на то, что смогут выйти отсюда живыми. Ведь даже в советских газетах писали, что фашисты убивают иностранных рабочих, которые строили им секретные заводы.
Эльза, дрожа от холода в своем легком осеннем пальтишке, с надеждой и тайным ожиданием то и дело посматривала на Анну, но старшая подруга отворачивалась, избегала разговоров, наверное, очень боялась доноса. У всех на памяти был вчерашний случай: кто-то донес начальству режимной зоны, что двое женщин восторженно говорили о Вагнере. Ночью их забрали. Напрасно они убеждали, что речь шла о немецком композиторе. Что же касается Эльзы, то она не боялась доноса, ибо и сейчас считала себя в душе комсомолкой, ненавидела Гитлера, развязавшего войну, всем сердцем верила, что их высылка - недоразумение, которое скоро разъяснится, и женщины возвратятся домой.
Вчера перед строем ссыльным объявили: "Вы будете работать на военных заводах, изготавливать боеприпасы и оружие для фронта". Эльза, услышав это, впервые поймала себя на страшной мысли: "Выходит, теперь она обязана изготавливать оружие для убийства немцев, ведь не вся Германия состоит из фашистов". Мысль, конечно, была по-детски наивной. Шла жестокая война, в ходу у всех людей в СССР на устах был один лозунг: "Убей немца!" "Смерть немецко-фашистским захватчикам!", но что-то нехорошее засело в груди острой занозой, не давало покоя, так хотелось поделиться тревогой с Анной.