Жили тогда Заяц и Омельянюки на улице Чернышевского. Тихая, не очень красивая улица. Фашисты отключили ее от электролинии - никто из гитлеровцев здесь не квартировал.
Домик Омельянюков - небольшой, деревянный. В комнате Володи, выходившей окнами во двор, на стене висело большое зеркало, а возле него стояла тумбочка. На ней обычно лежали разные туалетные принадлежности, стоял флакон одеколона.
Теперь, после разговора со стариками, он смотрел на свое жилье совсем иными глазами. Прикидывал, что здесь нужно приспособить для подпольной работы.
Вечером позвал к себе соседа - Сашу Цвирко, которому мог кое-что доверить, и сказал:
- Есть у меня одно дело, не знаю, поддержишь ли ты меня.
- Если хорошее дело, то поддержу.
- Конечно, хорошее. До радиозавода не так далеко. Туда дают электричество. Если бы нам удалось провести линию сюда, можно было бы пользоваться электроэнергией. Конечно, это нужно сделать незаметно, чтобы немцы не увидели. Я знаю, у тебя есть "кошки" по столбам лазить. Давай проведем себе линию. Зимой дров не напасешься, а так и погреться и сготовить еду можно. Рискованно, зато выгодно.
Володя знал, что Саша хлопец решительный, потому и рассчитывал на него, и не напрасно. Две ночи не спал тот, пока не провел линию.
За зеркалом в комнате Володи была приделана розетка. В тумбочке стоял небольшой радиоприемник. Включив его, Володя осторожно поворачивал переключатель диапазонов. В приемнике хрипело, трещало, доносились обрывки фраз на немецком языке. Потом зазвучал такой дорогой, родной голос Москвы. Симфонический оркестр исполнял марши. Диктор называл авторов музыки и исполнителей.
Часы показывали без четверти одиннадцать. Выключив приемник, Володя стал ждать, когда наступит половина двенадцатого. Тогда Москва будет передавать сводку Советского Информбюро.
Окна в доме были плотно завешены. На тумбочке горел небольшой каганец, лежала чистая бумага и три очиненных карандаша. Откинувшись на спинку стула и сцепив руки над головой, Володя думал.
Как перевернула всю его жизнь проклятая война! Он уже заканчивал институт журналистики. Учился отлично. Впереди была интересная работа.
Никто, пожалуй, не имеет такой возможности окунуться в гущу жизни и так много видеть и слышать, как работник газеты. С кем ему только не приходится встречаться, где он только не бывает! Изучать жизнь, изучать людей, писать о их работе горячо, взволнованно - вот заветная мечта Владимира Омельянюка. И что осталось от его мечты? Одни воспоминания.
А может, это и не так? Теперь он также будет писать для советских людей. Оттого, что в наш дом ворвались фашистские разбойники, минчане не перестали быть советскими людьми. Они мстят врагу, не поддаются фашистской пропаганде, хотя она назойливо отравляет головы своей ложью. То тут, то там в руинах находят убитых гитлеровских вояк. Владимир Омельянюк также должен бить врага могучим оружием - правдивым словом коммуниста. Его место в этом строю.
В половине двенадцатого снова включил приемник.
- Говорит Москва. От Советского Информбюро...
Торопясь, писал вместо слов отдельные буквы и слоги, стараясь записать всю сводку.
Она была не радостная, но правдивая. На фронтах шли тяжелые, упорные бои. Противнику в ряде мест удалось потеснить наши войска, но и он понес большие потери. Назывались оставленные нашими частями города, цифры потерь немецко-фашистской армии.
Однако какой утешительной была эта сводка в сравнении с немецкой брехней! Уже давно и фашистские газеты, и радио трубят, что гитлеровцы в бинокли видят Москву. А выходит, что до Москвы им еще далеко!
Володя взял пишущую машинку, подготовил бумагу, копирку и начал печатать сводку. До самого утра просидел за работой. В конце сводки добавил от себя призывы к минчанам: бить фашистов всем, чем только можно, отравлять им жизнь, чтобы гитлеровским выродкам тошно стало в советском Минске.
Только на рассвете лег спать. А утром все напечатанное отдал отцу.
- Молодец ты, Вова, - похвалил отец парня и, положив листовки в сумку, понес их Степану Ивановичу.
На другой день листовки со сводкой Советского Информбюро Володя видел на телеграфных столбах, на дверях домов, на досках объявлений по всей Комаровке. Видно, Степан Иванович уже имеет группу надежных людей, которые с успехом выполнили такое опасное поручение.
Оттого, что его работа не пропала даром, что она влилась в общее дело борьбы с врагом и что многие минчане успели узнать правду о положении на фронте, на сердце у Володи стало радостно, светло. Хотелось работать лучше и больше, разжигать огонь ненависти к врагу в сердцах советских людей, пламенным словом звать их на беспощадную борьбу.
Однажды Володя шел по Советской улице и повстречал знакомого студента юридического факультета Васю Жудро. Оба приятеля очень обрадовались встрече. На улице разговаривать было небезопасно, договорились, что Вася придет к Володе вечерком.
Дома, когда остались вдвоем, внимательно посмотрели друг другу в глаза.
- Как живешь? - спросил Володя.
- А как я могу жить? Разве это жизнь? Воевать нужно, друг, воевать. А ты что, иначе думаешь?
- Почему иначе? Но ведь нужно конкретное что-то придумать. Мы - коммунисты, пропагандисты, а пропаганда среди населения в наших условиях - та же борьба. Нужно поднять людей на партизанскую войну. Читал сводки Советского Информбюро?
- Не читал, а слыхал. У моих знакомых приемник есть, слушаем иногда Москву. Я согласен с тобой. Только у нас пока что, кроме желания бороться, ничего нет. Никакой материальной базы.
- Давай обсудим это с некоторыми людьми. Приходи к нам завтра в полдень.
Был конец июля. Над городом висела раскаленная дымка. Все еще пахло горелым, першило в горле. Тяжко было дышать не только от духоты, но и оттого, что по городу разгуливали люди в ненавистных зеленых фуражках с высоким верхом, с кокардой, что на каждом шагу встречалась эмблема - череп, а под ним скрещенные кости, что на каждом столбе можно было прочитать слово "смерть".
Как раз в полдень Вася был у Володи. Здесь уже собралась небольшая группа людей - хозяева квартиры, Степан Иванович Заяц, Николай Александрович Шугаев, Арсен Викентьевич Калиновский и другие. Володя шепотом сообщил, что почти все присутствующие - старые коммунисты.
- Не может быть, чтобы в таком большом городе не было подпольного горкома партии, - говорил Степан Иванович. - Нужно настойчиво искать. По городу распространяются листовки. Значит, кто-то действует кроме нас, энергично, умело действует. Мы должны найти подпольный комитет и установить с ним тесную связь. Общими силами можно сделать значительно больше.
Володя горячо поддержал его:
- Нам бы теперь типографию... Хотя бы маленькую, на многотиражку. Эх, и писал бы я! Огнем и кровью писал бы, чтоб мертвого расшевелить! Без связи с подпольным горкомом типографии нам не оборудовать. Это дело размаха требует, а мы пока что ремесленничаем. Я считаю, что нам нужно установить более тесный контакт с предприятиями. Там же работают наши, советские люди, которых гитлеровцы силой согнали к станкам. Мы не имеем права обходить их. Если на предприятиях мало коммунистов, нужно создавать антифашистские группы. Только так мы можем влиять на население. Прежде всего нам нужно наладить связи с Домом печати и радиозаводом. Там мы найдем надежных людей.
Разошлись по одному только под вечер. У каждого на сердце было радостно. Пусть их еще мало и ничего существенного они пока что не сделали, но уже создается какая-то группа, организация.
Или от приподнятого настроения, или оттого, что солнце уже склонялось над Сторожевкой и на улице посвежело, - дышать стало легче.
Володя сидел в огородике и задумчиво смотрел на восток. Там на бледно-голубом небе появлялись тучки. За крышами ближайших домов он не мог рассмотреть: приплывают ли тучки откуда-то издалека, с востока, или вскипают серой пеной здесь, за городом. Прошло каких-нибудь пятнадцать - двадцать минут, и половина неба уже стала черная. Солнце покраснело и словно расплылось в кипени туч, которые ползли с востока. Сделалось темно, как ночью. Молнии полосовали небо.
- Большая гроза будет, - услыхал Володя за спиной довольный голос отца. - Это хорошо. Дышать станет легче.
Город в первые дни войны и оккупации будто магнитом притягивал к себе людей. Здесь легче было найти убежище, скрыться от врага, получить помощь, наладить нужные связи.
Неудивительно, что и Бориса Григорьевича Бывалого потянуло сюда, в Минск. Правда, у него и выхода другого не было. А произошло все так.
Был он комиссаром артиллерийского полка. Раненный в бою под Волковыском, очутился в окружении. На хуторе между деревнями Большие и Малые Жуховицы один колхозник увидел обессиленного, окровавленного комиссара и пригласил в свою хату.
На следующий день поблизости начали шнырять немцы.
Глядя на звездочку на рукаве Бывалого, колхозник сказал:
- Переоденьтесь, товарищ комиссар, пока не поздно. Зачем понапрасну жизнью рисковать? Все равно сейчас вам командовать не придется и комиссарская форма не нужна. Вот вам наша домотканая одежка, она лучше подойдет, - и подал довольно поношенную полотняную рубашку, посконные штаны, шапку, старые ботинки.
В печке весело потрескивали еловые дрова. Когда Борис Григорьевич переоделся, хозяин собрал его обмундирование, свернул и бросил в огонь. Языки пламени жадно начали лизать добычу.
- А теперь вам удобней будет спрятаться в гумне. Оно у нас на отшибе, среди поля, километра за два отсюда. Я отведу вас туда, а мой отец будет утром и вечером приносить еду. Там и переждете напасть. Не будут же фашисты торчать у нас всегда, им здесь нечего делать. А потом подумаем, как быть дальше.
Пять дней прошло с того времени, как он обосновался в гумне. Здесь было тихо и безлюдно. Ночью выпала роса, и, когда всходило солнце, на небольшом пригуменье сверкала лучистая, с искристыми переливами радуга. Потом роса исчезала. Выбравшись из гумна, Борис Григорьевич лежал на спине и следил, как спокойно плыло по небу белопенное кудрявое облачко - красивое, но холодное, безразличное ко всему.
Около гумна шумело море колосистой ржи. Над красными шишечками клевера с гуденьем кружили шмели. Под легким дыханием ветра еле приметно трепетали синие лепестки васильков. Однако красота цветов уже не трогала души Бывалого.
Тупо, непрестанно болела рана. Она ни разу не была перебинтована и могла загноиться. Надеяться на какую-либо медицинскую помощь не приходилось - кругом только поле да вдалеке виднелся хутор, откуда вечерами заботливый старик приносил еду и воду.
Вечерело. Борис Григорьевич перешел на свое постоянное место - в гумно. Ворота открывались внутрь. За ними на соломе лежали одеяло и свитка, принесенные ему хозяевами. Примостившись, он уже хотел заснуть, как вдруг услышал шум, громкий крик, а затем и стрельбу. Забыв о своей ране, Бывалый подхватился и припал к щели в стене. В негустых еще сумерках увидел, что напрямик по полю за красноармейцем гонятся два фашиста. Время от времени они останавливаются, чтобы выстрелить, а он бежит по ржи в сторону гумна.
Совсем недалеко от гумна красноармеец вдруг свернул куда-то. Немцы погнались за ним.
Спустя некоторое время послышались их голоса. Снова Бывалый припал к щели. По только что проложенной во ржи тропке гитлеровцы дошли до гумна и остановились. Борис Григорьевич немного знал немецкий язык.
- Пойдем посмотрим, - услышал он предложение одного из фашистов.
- А чего мы там не видели? - возразил другой. - Поздно уже, не трать зря времени.
- Нет, на всякий случай нужно глянуть, - настаивал первый. - Может, там какой-нибудь коммунист прячется. От них всего ожидать можно.
И он направился к открытым воротам, за которыми сидел Борис Григорьевич.
В гумне было уже совсем темно. Прижавшись к стене, Бывалый держал пистолет на взводе. Все внутри у него похолодело, дыхание спирало. С надеждой и страхом смотрел он, как луч электрического фонарика скользил по стенам и углам гумна. Вот он проплыл мимо комиссара и метнулся в другую сторону.
Все обошлось бы тихо, но по своей немецкой аккуратности фашист не мог оставить ворота открытыми. Он начал закрывать их. Луч света упал на Бывалого. Борис Григорьевич выстрелил. Немец, державший фонарик, грохнулся на землю. Выстрелил в другого, но только ранил. Фашист успел схватиться за карабин. Тогда Бывалый выпустил в гитлеровца всю обойму.
Когда стрелял, совсем забыл о том, что это его последняя обойма, и теперь он остался безоружным. Потом спохватился: так ведь у немцев есть оружие! Взял карабин, отполз метров на двести от гумна и лег.
Во ржи стрекотали кузнечики. Тихо шелестели колосья. Слышались какие-то таинственные, приглушенные звуки летнего вечера. А человеческих голосов или стрельбы не было слышно. Так во ржи он пролежал часа два, внимательно прислушиваясь.
Мысли набегали одна на другую. Оставаться здесь дольше нельзя. Если не ночью, так завтра гитлеровцы пойдут искать этих двоих. Тогда уже от них не выкрутишься, и хозяев могут схватить.
Поднявшись, поковылял к хате. Тихо постучал в окно. Видимо, в хате испугались, заметались. К стеклу припало лицо хозяина.
- Кто?
- Это я, откройте.
Огня, конечно, не зажигали, говорили шепотом.
- Я там, около гумна, двух фашистов прикончил, - сообщил Борис Григорьевич. - Так вы их сейчас закопайте, пожалуйста, чтоб беды не было.
- Куда же мы вас теперь денем? - засуетился хозяин. - В таком разе и спрятать никуда не спрячешь, искать будут внимательно.
Согласились, что нужно идти в город. Там и опасности меньше, и медицинскую помощь можно получить. Хозяйка торопливо налила бутылку молока, положила в торбу большую краюху хлеба. Сын хозяев проводил Бывалого на большак.
- Вот так и держитесь большака, - посоветовал он на прощанье. - На проселки не сворачивайте, - там стреляют сейчас без разбору. А тут по обочине тысячи людей проходят, на вас никто не обратит внимания.
На другой день кое-как добрался до районного центра Столбцы. Узнал, где госпиталь для военнопленных.
Госпиталь находился в здании райкома партии. Он был переполнен ранеными, лежавшими не только на полу в комнатах и коридорах, но и во дворе. От здания несло невыносимым смрадом. Стоял беспрерывный стон. От одного раненого к другому бегал военный врач, пленный. Улучив момент, Бывалый подошел к нему и попросил посмотреть рану. Врач вначале разозлился:
- Ходят здесь разные гражданские... И без вас тошно, тут военных полно... Ну хорошо уж, давайте вашу рану...
Осмотрел, обработал, перевязал, а потом уже другим тоном говорит:
- Пустяки, с этим до ста лет доживете. Кстати, я в госпитале вас оставить не могу... Здесь раненые военные.
- Тогда, может быть, поесть дадите?
- Что с вами сделаешь... Идите к заведующему хозяйством, можете пока у него остаться, будете помогать ему.
Заведующим хозяйством был коммунист Микола Требников. Когда немцы начали грузить на машины раненых, он набрал продуктов и предложил Бывалому:
- Давайте добираться до Минска.
В середине июля они были уже в столице. Город еще горел. Он напоминал огромное кладбище. Бывалый и Требников бродили по опустелым улицам, но не находили не только знакомых людей, но и знакомых домов. Казалось, огромной силы землетрясение разрушило Минск до основания.
Усталые, сели на скамейку в Центральном сквере. Приближался вечер, а у них еще не было угла для отдыха. А как же ночью, куда деться? В конце концов, можно было бы переспать и под этими каштанами и кленами, но фашисты схватят, и тогда все - погибель.
По аллее тихо шел худой, покрытый дорожной пылью человек. Он держал за руку мальчика лет шести-семи, который еле тащил ноги. Поравнявшись с Требниковым, остановился, пристально всмотрелся в него и вскрикнул:
- Микола, здравствуй!
Они горячо поздоровались. Это был старый знакомый Требникова. Он с семьей пытался эвакуироваться, но в дороге его жену убило бомбой, а он с сыном вернулся в Минск. У него здесь были знакомые. Теперь они живут на углу Пролетарской набережной и улицы Кирова.
Туда и направились всей группой. В одной из комнат какой-то бывшей республиканской организации жили три женщины. Война заставила покинуть обжитые, насиженные места десятки, сотни тысяч людей и гоняла их по городу и вокруг города. И эти три имели раньше квартиры где-то в другом районе, но их дома разбомбило, и женщины переселились сюда.
Увидя обшарпанного, заросшего, раненого человека, они сразу же догадались, что это не иначе как командир Красной Армии.
- Пойдемте к нам, отдохнете, - предложили они Бывалому.
- Теперь от этого не отказываются, - сказал он, заходя в комнату. - Но я должен предупредить, что вы рискуете...
- Дважды никто не умирает...
Одна из женщин полезла в чемодан, вытащила одежду мужа, которая как раз подходила Бывалому, прибор для бритья. На примусе нагрели воды, поставили корыто, и впервые за много дней Борис Григорьевич с наслаждением побрился, помылся и переоделся в чистую одежду. Микола Требников, увидев Бывалого после такой обработки, даже ахнул:
- Вот это здорово! Ну, я теперь спокойно могу пробираться к своим. Буду уверен, что вы попали к хорошим людям. Лечитесь, а потом сами увидите, что делать. Будьте здоровы!
И они простились, как братья.
А Бывалый так и остался жить здесь под видом родственника одной из женщин, случайно попавшего в Минск. Вначале выходил на улицу редко.
В скором времени немцы открыли "заявочное" бюро при городской управе. Все местные жители, потерявшие свои документы, должны были подать заявления, чтобы получить временные удостоверения и прописаться в домовых книгах. Только нужно было иметь двух поручителей. Хозяйки комнаты поручились. Так Борис Григорьевич Бывалый сделался постоянным жителем города Минска. Теперь ему можно было смелей выходить на улицу, встречаться с людьми. Появились новые знакомые, главным образом командиры, попавшие в окружение.
Собравшись как-то у Бывалого, командиры Бочаров, Бодров, Соколов договорились, что нужно добывать оружие. Взять его можно только у врага.
Бочаров и Соколов однажды вечером пошли в парк имени Горького. Давно уж не было дождей, листья стали серые от пыли, и даже на аллеях дышалось тяжело.
Пройдя по берегу Свислочи, свернули в руины. Несмело проложенная тропинка вилась между огромных груд битого кирпича, мимо уцелевших стен разрушенных домов. Зашли за одну высокую стену, сели.
Золотистым багрянцем налилось солнце за Свислочью. Золото постепенно блекло, приобретало малиновый цвет. Командиры сидели задумчивые и прислушивались. Было тихо, будто на кладбище. Сгущался сумрак, и в его бездонной глубине издалека было слышно, как со свистом пролетала над головой летучая мышь. Вдруг где-то в парке послышался надрывный крик совы. Командиры насторожились. Может, это сигнал какой? Откуда же сова в городе?
Крик больше не повторился. Не было слышно и никаких других звуков. Кто его знает, может, война и сову прогнала с насиженного места? Мало ли что может случиться в такую небывалую завируху?