Этого ей, конечно, не следовало говорить. Такие угрозы совсем ни к чему, поскольку Стефан от них не станет более благоразумным, скорее всего, он замкнется в себе, да и мать только угрожает.
Плохо было то, что весь этот скандал произошел в отсутствие отца. Его спокойствие и рассудительность обычно действовали на спорящие стороны умиротворяюще. Но поскольку его часто не бывало дома, споры Фридерики и Стефана с матерью порой заходили так далеко, что отцу потом с трудом удавалось переубедить их.
Фридерика хотела выйти из кухни, но задержалась в дверях. Затрещины привели Стефана в чувство. Он стоял у буфета, перекатывая пальцами хлебный шарик. Фридерика была старшим ребенком в семье, и ей не к кому было обращаться за советом и помощью. Она подошла к брату, взяла его за руку и сказала:
- Успокойся и иди спать. Завтра поговорим.
Мать направилась в комнату близнецов, села в темноте перед детскими кроватками и прислонилась головой к стене. Фридерика на цыпочках подошла к ней. Каким молодым было лицо матери несколько минут назад! Однажды Фридерика уже видела ее такой. Правда, было это довольно давно, но она все хорошо помнила. И вот сегодня Фридерика снова увидела мать необыкновенно молодой. Она удивилась тому, что после стольких лет не только не забыла той сцены, но и не утратила после нее нежности и доверия к матери.
- Спасибо тебе, Рике, - проговорила мать, немного помолчав.
Как давно она не говорила "Рике"! Не один год прошел. Фридерика положила руку на крепкое, округлое плечо матери. Это был робкий жест, потому что такие проявления чувств стали для них необычными. Девушка давно не ощущала прикосновения рук матери, и вдруг мать сжала ее пальцы. Руки у матери теплые, чуть шероховатые, и длилось ее прикосновение всего несколько секунд, но Фридерика была от души рада и этому. Через минуту она поднялась в свою комнату.
Но в этот вечер ей пришлось еще раз спуститься вниз. Из подвала до нее внезапно донесся какой-то подозрительный шорох. Она решила посмотреть, что там делается. В помещении для стирки горел свет. Стефан стоял на коленях и ожесточенно тер куртку. Фридерика молча присела на табурет, наблюдая за действиями брата. Когда же он потянулся за стиральным порошком, она сказала:
- Не делай этого! Порошок съест всю краску, а когда куртка высохнет, в нее будет собираться вся пыль.
Стефан послушался совета сестры и снова начал тереть куртку сильными, равномерными движениями, время от времени поливая из деревянного ведра чистой водой свое новое приобретение. По Стефану было видно, что он очень старается. Этого сестра прежде за ним не замечала, даже когда он делал что-либо для дома. С такой тщательностью, с какой Стефан сейчас стирал, он лишь по нескольку раз в день расчесывал свои мягкие темно-русые волосы, доходящие почти до плеч.
Движения юноши, которые еще несколько недель назад были угловатыми и резкими, стали теперь плавными и уверенными. Фридерика продолжала наблюдать за братом. Видимо, что-то важное было связано у Стефана с этой видавшей виды курткой. Из упрямства или из-за обиды он не стал бы ее стирать так усердно. Вероятно, она значила для него так же много, как для Фридерики жестяные коробки из-под сигар. Может быть, принося в дом эту куртку, Стефан хотел выразить своеобразный мальчишеский протест?
Фридерика снова подумала о своих жестяных коробках. Ни одна из них не лежала у нее пустой в выдвижных ящиках стола. В двадцать лет девушка начала собирать их и заполнять видами различных городов мира, которые она еще и сегодня вырезает из газет и журналов. Только видами Парижа у нее занято пятнадцать коробок. В ее коллекции есть также виды Лондона, Амстердама, Нью-Йорка, Осло, Мадрида, Рио-де-Жанейро, Франкфурта-на-Майне и Гамбурга. В Праге, Варшаве и Минске Фридерика уже побывала. Туда она может поехать еще раз в любое время, так же как в Москву, Ленинград или Будапешт.
Стефан молча продолжал стирать куртку.
- Зачем вы это делаете? - спросила Фридерика брата.
- Что делаем?
- Да меняетесь барахлом.
- Ты все равно этого не поймешь.
- А это уж не твоя забота! - огрызнулась она.
Стефан перестал стирать и с удивлением посмотрел на Фридерику. "Слава" о его сестре давно докатилась до школы, и некоторые учителя почли за благо никогда не произносить вслух ее имени. Но были и другие, которые вспоминали, что Фридерика хорошо училась, что десятый класс она закончила на "отлично", а на уроках обычно задавала очень много вопросов.
Ученики старших классов, в том числе и одноклассники Стефана, нередко расспрашивали его о Фридерике, а потом поджидали, когда она выйдет из дома. Один из одноклассников Стефана, живущий у дедушки с бабушкой в Керкове, старинной деревне рыбаков и охотников, которая находилась километрах в двадцати от границы с Польшей, прошлым летом как-то увидел Фридерику на берегу залива, где она купалась, и долго наблюдал за ней. На следующий же день он рассказал о своих наблюдениях в школе, причем очень подробно описал друзьям фигуру девушки, не забыв упомянуть о родинке на бедре и шраме от операции аппендицита. В тот же день после обеда четверо ребят, поклонники Фридерики, поехали на берег залива, чтобы из-за кустов полюбоваться своим кумиром, но им не повезло: девушку они не увидели, потому что Стефан успел предупредить сестру о предстоящих "смотринах".
Стефан знал, что многие парни неравнодушны к внешности Фридерики. Сам же он внешне выказывал к ней полнейшее безразличие, но внутренне восхищался ею, потому что Фридерику не трогало ни мнение других людей о ней, ни косые взгляды, которые бросали на нее в поселке. К тому же он был уверен, что если кто-то в семье и может понять его, так это Фридерика.
Юноша встал, прополоскал куртку, а затем уселся на перевернутое ведро. Фридерика сидела перед ним на табурете и терпеливо ждала, когда брат объяснится с ней, но Стефан не знал, с чего начать. Да и как объяснишь то, что делаешь без особых раздумий, уверенный, что поступаешь правильно?
- Мне всегда хотелось иметь вот такую походную куртку, - начал он, - а вместо этого милые родители дарят мне меховую куртку, которая стоит более четырехсот марок, а потом буквально каждый день твердят: "Более четырехсот марок! Имей в виду, она стоит более четырехсот марок!"
- И это все? - разочарованно спросила Фридерика.
Брат рассматривал свои ногти и казался несколько смущенным.
- Собственно… - медленно протянул Стефан и, сделав паузу, посмотрел на Фридерику, раздумывая, надо ли вообще ей что-либо объяснять.
Сестра заметила морщинки на его лице, которых вчера не видела. Сегодня они стали глубже, и это придало его лицу строгое и взрослое выражение.
- Есть и другое объяснение, - робко продолжал Стефан. - У нас не то чтобы клуб, просто мы настоящие друзья… Один помогает другому. Между нами нет никаких различий, честно. Я, например, всегда хотел иметь именно такую куртку, а Ханне понравилась моя меховая. Но его мать, у которой, кроме него, четверо детей, не может заплатить за нее. Откровенно говоря, ему такая куртка нужна больше, чем мне. Ведь через несколько дней Ханне полетит из Шёнефельда в Лондон, там сядет на судно и отправится в плавание, из которого вернется только осенью. Вот я и дал ему свою куртку, да и кому-либо другому я тоже ее дал бы, честно. Когда он вернется домой, то отдаст мне ее…
Фридерика смотрела мимо Стефана на стену, на которой висели веревки, ушаты и ведра. Мать любила деревянную утварь и все это привезла сюда от родителей из деревни, где эти вещи славно послужили не одному поколению. Фридерика поднялась и, поеживаясь, потому что ей вдруг стало холодно, начала прохаживаться между чаном и стеной. Куртка лежала перед Стефаном на сером цементном полу, словно птица, подстреленная охотником.
Юноша почувствовал, что его признание обеспокоило сестру, и смутился. Он еще не умел смотреть на себя со стороны и правильно оценивать свои слова и поступки. Пока что он научился лишь проявлять бескомпромиссное упорство. Это была та самая бескомпромиссность, которая так нравится юношам его возраста. Молодым людям с такими взглядами, как правило, не хватало терпения в общений с окружающими.
Вот и сейчас Стефан в сердцах размахнулся и швырнул щетку на пол. И в этот миг ощутил руку Фридерики на своей голове. Сестра стала перебирать пальцами его волосы, а затем прижала голову брата к себе. Этот ее жест так ошеломил Стефана, что он забыл о всяком сопротивлении. Он был удивлен, ведь так обычно до него дотрагивалась мать, и сейчас ему казалось странным это сходство. Такую ласку он видел только в детские годы. Когда Фридерика начала расспрашивать брата, что было дальше, он отвечал ей спокойно и не задумываясь.
- Девушки с вами тоже бывают?
Стефан утвердительно кивнул.
- С ними-то вы хотя бы ведете себя по-джентльменски?
- Конечно! - улыбнулся он.
- А кто такой этот Ханне?
- Ганс Крюгер из Баррина. В прошлом году он закончил курсы и стал наладчиком по ремонту холодильников.
- Он у вас что, главный?
- Главный? - удивился Стефан и энергично тряхнул головой: - Нет, у нас все на равных. Иногда собираемся у Ганса на квартире. Его мать никогда не возражает. Она даже говорит, что мы можем приходить к ним и тогда, когда Ханне нет дома. У нас все делается без принуждения. Просто нам так нравится. Мы встречаемся, разговариваем, поем, танцуем… У всех одинаковые права, неважно, кто ты такой и какой у тебя вид.
- Знаешь, - сказала Фридерика, - ваши сборища выглядят несколько странно. Как религиозные…
Стефан снова затряс головой, но ответил не сразу, раздумывая над ее замечанием. Ему нравился этот разговор, потому что он велся всерьез.
- С религией у нас нет ничего общего, Рике. Никто из нас ничего не проповедует, а что говорят и думают о нас другие - неважно. Вот тебя, Рике, не очень-то интересует, что другие думают о тебе.
Рука Фридерики на голове Стефана сразу стала легче, движение пальцев замедлилось. Сестра, казалось, задумалась. А Стефану хотелось рассказать ей обо всем, поделиться своими мыслями.
Здесь, в подвале, прижавшись головой к сестре, юноша разговорился, как никогда. И Фридерика слушала его, хотя плечи и шея у нее уже начали мерзнуть. То, что он говорил ей, было важно не только для него, но и для Фридерики, и она не прерывала его. Стефан поменял свою дорогую куртку на куртку товарища отнюдь не случайно, поэтому у него не возникло никаких сожалений. То, что Фридерике показалось глупостью, на самом деле было бескорыстным поступком, свидетельствующим о привязанности ребят друг к другу, когда никто из них и не помышляет ни о какой выгоде.
- Мне просто противно было ходить в моей куртке, - говорил Стефан. - Я в ней выглядел среди ребят как белая ворона. Ведь все хорошо знали, что моя куртка стоит более четырехсот марок! Мы можем позволить себе купить такую, у других же дети бегают в дешевых спортивных курточках. А я должен был надевать эту штуковину, чтобы родители могли гордиться мной. Вот почему я, собственно, и отдал ее. Люди, которые любят одеваться напоказ, самые обыкновенные хвастуны. Таких у нас немало. Но что в этом общего с социализмом? Это же самый настоящий вещизм!
- Мне что-то холодно, - поежилась Фридерика.
- Да, тут холодно, - согласился Стефан и встал.
Фридерика помогла брату привести в порядок помещение. Затем Стефан повесил куртку на веревку, натянутую в углу. Фридерика снова обвела взглядом деревянные ушаты и ведра. Они и пустые-то намного тяжелее, чем наполненные водой пластмассовые. Но мать никак не могла расстаться с ними. Такая привязанность объяснялась тем, что ребенком ей приходилось носить в этих ведрах воду из колодца, много-много ведер в день. У матери есть фотография, на которой она стоит с деревянными ведрами на коромысле. Иногда она показывает ее своим детям.
На этой фотографии она запечатлена с косичками, босая, в какой-то рубашке, из-под которой видны отрезанные ниже колен штаны. Если бы не косички, маму вполне можно было бы принять за мальчика. Фотография была сделана в сорок восьмом году, а тогда в родном селе матери, в Пригнице под Витштоком, еще не было ни водопровода, ни электричества.
"Как все изменилось!" - каждый раз говорит мать, вкладывая фотографию обратно в альбом. Эти слова она произносит с гордостью, будто лично участвовала во всех значительных событиях последних десятилетий.
Фридерика выключила свет, заперла подвал на ключ и уже по пути к подъезду негромко проговорила:
- Завтра ты попросишь извинения у матери, понял?
- Конечно.
- И поговори с ней об этом обмене. Объясни ей, как сможешь…
Стефан тяжело вздохнул:
- Думаешь, стоит?
- Надо попытаться…
- Я думал, может быть, ты…
- Еще чего! - перебила его Фридерика. - Не я ведь менялась, а ты…
Глава 4
К десяти часам генерал-майор Вернер закончил проведение рекогносцировки. Присев рядом с Шанцем возле поросшей травкой стенки дренажного рва глубиной в рост человека, он смотрел вслед своим заместителям и командирам частей, которые расходились по местам. Метров через шестьдесят они выйдут к поперечной траншее, тянущейся вдоль широкой дамбы. Вверху дамба укреплена битым кирпичом и шлаком и одним своим концом тянется на востоке до Тополиной рощи. Только там офицеры вылезут из траншеи и под прикрытием деревьев пройдут к машинам, стоящим на опушке.
Один за другим офицеры исчезали за поворотом. Они сами выбрали для себя этот путь. Хемпель, Кулонски и зять Вернера шли слегка пригнувшись. Ни один из них не мог позволить себе небрежности. Приближенность к боевой обстановке - это не лозунг, а основное условие, даже требование, которое относилось не только к солдатам, но и к офицерам. Генерал Вернер в этом отношении не делал скидок ни на звание, ни на должность, ни на возраст. Все в дивизии придерживались этого правила, считая его очень верным.
А всего три года назад нормы поведения здесь были несколько иными, и Вернеру пришлось, когда он стал командиром дивизии, на первых порах принять довольно крутые меры.
Помнится, командир артполка подполковник Хаушильд, например, подъехал тогда на своей машине к самой ложбине, откуда командиры вели разведку местности и позиций противника, спокойно вылез, дал кое-какие указания водителю и пошел во весь рост по песчаной промоине, в которой лежали Вернер и уже прибывшие офицеры. Подполковника это, кажется, развеселило. Он поприветствовал всех дружеским жестом и, показав рукой в сторону леса, сказал:
- Не видите, вон там, в лесочке, вражеский пулемет, а в ста метрах лежит ефрейтор "противника"!
Кто-то засмеялся. Вернер, не вставая с места, повернулся на бок, чтобы лучше разглядеть Хаушильда, и приказал:
- Поезжайте обратно в полк, а сюда пришлите своего заместителя! Он примет командование полком. А вас я отстраняю от дальнейшего участия в учениях. Возвращайтесь в казармы!
На лице подполковника появилось жалкое подобие улыбки, он смущенно смотрел то на одного офицера, то на другого, как будто искал объяснения. Но все, кто лежал перед ним на песке, сосредоточенно молчали. Постепенно улыбка сошла с лица подполковника, и он стал таким беспомощным и растерянным, что Вернеру даже захотелось отменить свое решение, но он не поддался чувству жалости. Он хорошо знал, что о его приказе сразу же станет известно во всей дивизии и уж тогда ни один офицер не посмеет столь легкомысленно нарушить его требование.
При этом генерал руководствовался отнюдь не субъективными мотивами. Напротив, подполковник Хаушильд считался отличным артиллеристом и хорошим командиром. Однако в тот день, не поступи Вернер таким образом, мог бы произойти подобный случай и с кем-либо другим. А тут комдив одним-единственным приказом избавил себя от необходимости проводить воспитательные беседы и давать разъяснения. Приказы подчас лучше убеждают подчиненных, помогают им быстрее отвыкать от плохих привычек.
Полковник Шанц выпрямился, дотянувшись почти до края рва, и положил фуражку на траву. Местность, лежащая перед ними, вдали постепенно переходила в длинный ряд холмов, почти лишенных растительности.
Шанц наклонился, широко расставив ноги, над водой, которая спокойно текла по дну рва, и смыл с рук песок.
Вдали последним за поворотом исчез полковник Бредов.
Вытерев руки уже не очень чистым носовым платком, Шанц снова сел рядом с генералом и проговорил:
- Я считаю, что Бредов не может быть командиром дивизии…
- Это решаем не мы.
- Его можно использовать только на такой работе, где он не будет непосредственно связан с людьми, - продолжал Шанц.
Вернер закрыл глаза и повернул лицо к солнцу, которое будто застыло над рощей.
- Он с отличием окончил Военную академию Генерального штаба. Его просто так не переведешь куда-нибудь.
- Командовать дивизией - это значит командовать людьми, - не сдавался Шанц. - А командир, который не умеет ценить своих солдат, не верит в них, даже если он и окончил академию, вряд ли добьется хороших результатов.
Вернер молчал, но не потому, что не знал, как ответить. Они с Шанцем уже не раз говорили о Бредове. И каждый такой разговор обычно начинал Шанц. Полковник говорил тихо, спокойно, однако в его голосе сквозили нотки раздражения.
- Бредов не понимает солдат, как не понимает молодых людей вообще. Их тревоги и волнения чужды ему. Он один из тех, кто всегда много говорит об индивидуальности, о личности солдата социалистической страны, но своего кумира, которого при каждой возможности он противопоставляет живым людям, создал по шаблону. И как же такие, как Бредов, бывают разочарованы, когда реальные молодые современники не совпадают с их представлением о молодежи. Бредов, вероятно, никогда не сможет стать настоящим командиром.
- После учений будет принято окончательное решение, - сказал Вернер, - и ты знаешь, что с нами будут говорить об этом.
Из Тополиной рощи донесся шум двигателей, показались первые машины. Дорога была еще влажная и потому совсем не пылила. Это командиры частей направлялись в полки, на свои КП, чтобы на месте принять решение на предстоящий марш и бой.
- Знаешь, Карл, - проговорил Вернер, задумчиво глядя на Шанца, жующего соломинку, - когда командиры стоят передо мной, слушают приказ или докладывают о своих решениях, - одни - спокойно и уверенно, другие - поспешно, третьи - с дрожью в голосе, я часто думаю, как бы они повели себя в боевой обстановке, когда рвутся снаряды, радист принял сообщение о внушительных потерях, где-то прорвались танки противника, а только что с трудом наведенный понтонный мост разбомбила вражеская авиация…
- А почему, собственно, тебе это так хочется узнать? - спросил Шанц. Он не любил таких разговоров, считал их бесполезными.
- Потому что я хочу выяснить или хотя бы представить, как они будут чувствовать себя в боевой обстановке, какие примут решения, когда их подразделениям, полкам, дивизии да и всей стране будет угрожать смертельная опасность.
- На это ты сейчас вряд ли найдешь ответ. На войне геройство часто соседствует с трусостью, а непригодность - с закалкой в боях.
- Ты говоришь так, будто прошел через несколько войн.
Шанц рассмеялся и ответил: