Он критически и придирчиво посмотрел на отца и пришел к убеждению, что папка еще хоть куда, молодец комбриг, даже красивый! И тетя Ксеня стоит такого. Ведь если бы показали таких в кино, разве кто-нибудь удивился бы, что они полюбили друг друга, как молодые!.. Иван даже с чувством какого-то доброго превосходства постарался им не мешать и несколько раз уводил с собой из дому Зину.
Все четверо они составляли теперь одну дружную семью, в которой что-то, однако, было не так…
"Что они не поженятся просто? - думал Иван, наблюдая деликатно-усложненные отношения отца и Ксении Владимировны. - Наверное, из-за меня и Зинки", - догадался он про себя.
Он еще не решил: пойти ли на разговор с отцом в открытую, "по-мужски", или же сговориться с Зиной, что она станет звать Петра Николаевича "папой", а он Ксению Владимировну - "мамой"? "Тогда уж им никуда не деться!" - хитро обдумал Иван.
Но он запоздал.
Когда ночью Иван был разбужен звонком, несколько человек незнакомых военных уже находились в комнате. Не раздеваясь, в шинелях, на ворсинках которых поблескивали редкие капельки оттаивающего снега, они рылись в книгах, перелистывали бумаги отца на столе, вытаскивали и связывали пачками рукописи, карты и схемы. Один из этих людей вынул из ящика стола отцовский пистолет. Портфель отца перевязали шнуром и опечатали сургучной печатью.
Иван наблюдал все это в недоумении и растерянности.
Это был тридцать седьмой год, когда прошла по стране волна арестов, порождавших растерянность, откуда у партии оказалось такое множество скрытых врагов?! Как им удалось втереться в доверие и годами притворствовать?! Появились в газетах отречения от отцов, от братьев.
Многие люди, известные до того как беззаветно преданные партии и делу революции, были объявлены врагами. Многие имена, которые все называли до этого с уважением, перестали произноситься.
В семье говорилось глухо, но с явственной болью об арестах военных. Никак не вязалось с представлением о геройской славе этих людей, что они, кого любила и чтила страна, могли изменить. Как могли они так опозорить свои имена, так запятнать честь Красной Армии…
"Конечно, бывают в жизни ошибки. Обыск у папы - это, разумеется, нелепость!" - думал Иван, глядя, как сдержанно спокоен оскорбленный всем этим отец.
В комнату Ивана военные люди лишь заглянули, но в ней ничего не стали искать.
- Вас только двое? - спросили Ивана. - А в тех комнатах?
- Учительница Шевцова с дочерью, - опередив Ивана, поспешно ответил отец.
Отцу предложили одеться и ехать. Только тут Иван неожиданно понял, что это арест.
- Что бы там ни было, знай, что твой отец ни в чем не виновен перед партией и советским народом, - взволнованно сказал Петр Николаевич, обняв на прощание сына. - Тут какое-то недоразумение.
- Да что ты, папа! Как ты можешь подумать?! Я же знаю! - воскликнул Иван…
…Он даже не запер дверь за ушедшими. Как опустился в кресло у письменного стола, так и сидел до утра, глядя без смысла на одну и ту же страницу открытой книги, от которой, по-видимому, оторвался отец, когда пришли его арестовывать. На своей щеке Иван все еще чувствовал прикосновение жесткого ворса отцовской шинели.
- Как все просто и быстро! Быстро и просто! - растерянно произнес Иван, опускаясь в отцовское рабочее кресло.
Иван так и сидел и вспоминал то лето на Волге, когда он единственный раз жил настолько безраздельно с отцом, что даже не сошелся с другими подростками. Он вспомнил лодку и шляпы "робинзонки", костры, которые вечерами они разжигали на берегу, когда впервые Иван почуял и оценил природу, волжскую ширь и покрытые лесом гористые берега, по которым они так мало успели вдвоем побродить…
Да, в сущности, и стихи Иван полюбил и почувствовал с этого лета, может быть, потому, что услышал их от отца, который как-то, совсем неожиданно для Ивана, прочитал наизусть "Медного всадника", в другой раз - почти всего "Евгения Онегина"; оказалось, что он помнит многие стихотворения Лермонтова, Некрасова и даже по-немецки стихи Гейне. А может быть, еще потому полюбились Ивану стихи, что они там сливались с природой и потому звучали полней и сильнее…
"Но что же такое случилось? Как и кому пришла нелепая мысль, что отец может быть хоть в чем-то виновен перед советской властью?!" - возвращался Иван к вопросу. И он вспомнил разговор об ордене Ленина, полученном отцом несколько месяцев назад.
- Папа, за что у тебя этот орден? - спросил он тогда.
- "За важный научный вклад в повышение обороноспособности СССР". Так сформулировал Президиум ВЦИК, - ответил отец
- Ты сумел раздобыть фашистский военный секрет?
- Я неплохо решил одно уравнение с многим и неизвестными, - шутливо ответил отец. - Но говорить об этом не следует ни в школе, ни дома, нигде и ни с кем, - неожиданно строго добавил отец. - Ты понял?
"Да, так в чем же его могли заподозрить?" Ответа не было. И быть его не могло: Иван же знал, что отец ни в чем не виновен…
"Ни в чем… ни в чем… ни в чем… ни в чем…" - повторяли всю ночь часы.
Даже гулкий бой кулаком в широкий медный поднос, которым Зина звала Петра Николаевича и Ивана к завтраку, не встряхнул Ивана.
Завтрак готов! Завтрак готов!
Дядя Петя, мальчик Ваня, здрасте! -
весело выкрикнула Зинушка и распахнула дверь.
Иван молча взглянул на нее невидящими, пустыми глазами и не шевельнулся. Вид его был равнодушный и мертвый.
- Ваня, ты что! Почему все разбросано? Где дядя Петя? - оторопело спросила Зина.
- йе… йе… его нет… П….п… па-апы нет, - ответил Иван, заикаясь и не двинувшись с места.
Зина что-то вдруг поняла или не поняла, но испуганно ахнула и выбежала. Иван не видал, какая бледность покрыла лицо Ксении Владимировны, когда она задала короткий тревожный вопрос:
- Что с Петром? Что случилось? Иван! Что случилось?
- Арестовали, - ответил Иван одними губами.
- За что? - нелепо спросила она, медленно опустившись на стул.
- Да… за что? - повторил Иван.
- А что же он сказал тебе на прощание? Он что-нибудь говорил? Как все было?
- Очень просто и быстро. Так просто и быстро, что я только после опомнился… Очень просто и быстро, - сказал Иван. - Да, он сказал, чтобы я твердо знал, что он ни в чем не виновен перед партией и перед народом, что это какое-то недора…
- Ну конечно! А как же! - перебила Ксения Владимировна. - Конечно!
- Мама! Ваня! Идите сейчас же завтракать! Идите завтракать! - требовательно и строго окликнула Зина. - Ваня, иди умываться! - сказала она еще строже, как будто старшая.
С этого дня Ксения Владимировна окончательно "взяла" Ивана к себе, как берут ребенка. Иван подчинился. Ведь обе они остались единственно близкими ему людьми.
Честность отца для Ивана не подлежала сомнению. Дни и ночи он думал о том, в чем же дело. Часто, сидя над книгой или тетрадью с задачей, он просто глядел на бумагу и ничего не видел…
Несколько дней спустя имя П. Н. Балашова появилось в газете в ряду других упомянутых как враги народа, предавшие интересы родины.
Иван не пошел в школу. Он бродил один целыми днями по занесенным снегом дорожкам Нескучного сада и возвращался домой только тогда, когда в окнах становилось темно.
Три дня спустя, дождавшись, когда он вернется, Ксения Владимировна вошла в его комнату и присела на край постели.
- Ваня, ты мучаешься тем, что разрушена твоя вера в отца? - осторожно и мягко спросила она, положив на лоб ему свою тонкую, суховатую руку.
Он резко сел на постели.
- Как вам не стыдно! - воскликнул он. - Я знаю отца и верю ему все равно… Все равно! - сжав кулаки и сдержав рыдания, сказал он. - Это вы не верите, вы!
- Ошибаешься, - возразила она, стараясь держаться спокойно. - Я тоже верю Петру… Я… во всем, во всем ему верю… Бывают несчастья на свете, и вот… случилось… Но я не стыжусь за него… А ты почему же не ходишь в школу? Стыдишься? Да? - спросила она.
- Ксения Владимировна, да как же мне быть-то? Ведь не могу же я верить обоим! Одно исключает другое… Кто-то ведь, значит, неправ! - с мучительным отчаянием ответил Иван. - Вот я хожу и об этом все думаю, думаю…
- Я, Ваня, тоже все время об этом же думаю. Только об этом. Только об этом! Ты понимаешь? - спросила она опять, положив свою руку ему на лоб.
- Да, понимаю.
- Так вот, ты попробуй себе представить, что бывают на свете трагические ошибки, недоразумения, наконец, умышленная клевета, против которой человек не всегда может сразу найти аргументы… Ведь ты же не изменишь комсомолу и коммунизму из-за того, что с отцом случилось несчастье? А если не веришь отцу, то должен поступить так, как Гусев.
Ксения Владимировна показала Ивану газету, где лейтенант-комсомолец Аркадий Гусев отрекался от своего отца, объявленного врагом народа, и заявлял, что не хочет иметь с отцом ничего общего.
Гусевы жили с ними в одном доме, и Аркадий учился в одной школе с Иваном, но был года на три постарше. Он окончил школу два года назад и уехал куда-то в военном училище.
Прочтя имена их отцов, стоявшие рядом в том роковом номере газеты, Иван не раз представлял себе убитого горем Аркадия.
Оказалось, что здесь было что-то совсем иное…
- Значит, он своему отцу не верит, - растерянно глядя на подпись Аркадия под коротким и решительным заявлением, прошептал Иван. - Но ведь я своему-то верю! В том-то и дело! Значит, я… значит, я не могу поверить… другим…
- А если "другие" ошиблись, например доверясь каким-то ложным уликам?! Ведь в самом деле - врагов у нашей страны и партии оказалось так много! Следствие будет идти своим чередом, и правда в конце концов, рано ли, поздно ли, все равно будет доказана, - собрав все свое мужество, говорила Ксения Владимировна. - Мне Петр так же близок, как и тебе. Он мне муж, - призналась она Ивану.
- Я понял давно, - сказал он.
- А ты стал мне сыном на много лет раньше.
Иван взял ее руку, поцеловал и молча заплакал.
- Мне нужно не меньше сил, чем тебе, чтобы вынести это, - продолжала она, - но я хожу в школу, даю уроки. А тебе… тебе надо учиться. Нашей стране и партии нужны грамотные и честные люди…
Иван согласился ходить в школу. Напряженность учебных занятий в десятом классе отвлекала его. Он работал упорно и сдал все экзамены. Но идти в институт решительно отказался.
- Поднимутся разговоры о репрессированном отце, а я не могу. Для меня это очень не просто, - сказал он Зине, когда она стала ему возражать. - Ты меня не поймешь: твой отец геройски погиб, а моего считают врагом… И, кроме того, что же мать, должна нас двоих на шее тащить?! Мне время работать!
- Странно ты говоришь - "на шее"! Она же тебя своим сыном считает. Ты разве не понимаешь! - спорила Зина.
- Все понимаю не хуже тебя. И все-таки я пойду на работу.
- Без специальности?!
- Специальность дается не только в вузах!
Ни Ксения Владимировна, ни Зина ни в чем его убедить не смогли. Кончилось тем, что старик свекор Ксении Владимировны, метранпаж типографии "Первое мая", устроил Ивана учеником… В тридцать девятом году, к моменту призыва в Красную Армию, Иван работал помощником печатника. И в армии после первого года службы он попал на работу в окружную газету.
То, что Ивана отчислили в ополчение в начале войны, казалось ему знаком недоверия к нему, как к сыну репрессированного. Именно это мучило его больше всего. Он боялся, что не сдержит душевной боли, если напишет подробное письмо домой. И он не писал ничего, хотя понимал, что Ксения Владимировна и Зина волнуются так, как волновались бы мать и сестра.
Не умея лгать и не желая писать о том, что его "не допускают" в действующую армию, а держат на тыловых работах, он послал всего два уведомления о себе, сообщил номер почты, но странно - не получил ответа и тут уже встревожился сам: что случилось?
Уезжая из ополчения, Иван дал себе слово, что сразу по прибытии в действующую часть он, как только будет свободен, отправит еще письмо Ксении Владимировне.
"А вдруг это в самом деле проехал отец? - тут же подумал он, возвращаясь к своему мгновенному видению. - Как же я напишу письмо, умолчав о такой встрече?! Ведь не может быть, да, не может… Но все-таки - это отец! Или случайное сходство? А вдруг даже сходства нет, вдруг просто что-то почудилось…" - заставлял себя успокоиться взбудораженный нахлынувшими воспоминаниями Иван.
Время уже притупило боль утраты. Он относился трезво ко всем обстоятельствам и понимал, что отца, вероятнее всего, давно нет в живых…
"Просто мгновенный обман зрения, а я уже вообразил!.." - вынужден был через несколько минут еще и еще раз повторять Иван.
Глава пятая
В эти два дня Бурнин мотался, как он говорил, между рубежами действующего и запасного КП, готовя передислокацию, организуя связь, ведя наблюдение за постройкой блиндажей. На этот раз было приказано располагаться в лесах, а не в населенных пунктах, не в избах, а под землей, в стороне от заметных дорог, скрытно от воздушной разведки. Одновременно перебазировались на более дальние рубежи и армейские тылы - склады, мастерские, эвакогоспитали, редакции, аэродром. Все подвигалось к востоку. Только то, что служило непосредственно бою, оставалось на прежних местах, чтобы до последней минуты не отдавать фашистам ни пяди земли.
Во всех, с кем соприкасался в эти полтора суток по делу организации запасных рубежей, Бурнин видел ту же тревогу, какую он сам не мог выгнать из сердца:
"Неужели будем еще отступать?! Куда же?! Ведь дальше Москва. Ведь Москва за спиною!"
Штаб армии проводил разведку и создавал уточненный план обороны. Балашов договорился с соседом об огневом взаимодействии на стыке армий, упорно добивался от фронта стрелковых и артиллерийских резервов, доказывая важность своего направления как одного из кратчайших путей к столице.
Командарм выезжал на передовой КП, куда вызвал командиров дивизий для объяснения им обстановки.
КП дивизий не пятились в тыл, - наоборот, по приказу Рокотова, выдвинулись ближе к полкам, чтобы в любой момент немедленно на том участке, где будет опасность, командование дивизии могло вмешаться своею рукой. Командиры дивизий объезжали свои части и с их наблюдательных пунктов лично проверяли надежность позиций.
Член военного совета Ивакин, не довольствуясь политотделами и комиссарами дивизий, выбрался в батальоны и роты для бесед с коммунистами и проведения партсобраний. В нескольких подразделениях он сам вручал партбилеты и кандидатские карточки вновь принятым коммунистам и проводил беседы о роли коммуниста в бою.
Приток заявлений о вступлении в партию в эти дни напряженного ожидания радовал Ивакина, но, выдавая партийные документы и пожимая ребятам их крепкие молодые руки, он мучительно думал о том, как много из них, из этих юных бойцов-коммунистов, может быть, через два-три дня лягут мертвыми на поле боя. Он видел, что многие из них и сами понимают это. Сдержанная торжественность была в их коротких ответных словах дивизионному комиссару, в их взглядах, в дрожи молодых голосов этих мальчиков, едва окончивших десятилетку.
Наштадивы работали над организацией взаимодействия на своих участках между частями и родами оружия, неустанно требовали из тылов противотанковых мин, гранат "в рубашках" и бутылок с зажигательной смесью, просили артиллерийской поддержки, которой хватало не всюду.
Во всех частях командиры вызывали охотников, создавали отряды истребителей танков.
За последний день залпами из простых винтовок в расположении армии были сбиты два вражеских истребителя, которые обстреливали окопы переднего края. Оба случая стали тотчас же хорошо известны всей армии через боевые листки-"молнии", чтобы бойцы уверились, что пехота может сбивать самолеты сама, когда не хватает зенитных средств.
Рекогносцировочная группа запасного рубежа второй очереди связалась по рации с Бурниным и сообщила, что в районе их работ обстановка неблагополучна: работники группы случайно обнаружили несколько брошенных в лесу парашютов. Их связисты наткнулись на КПП, личный состав которого оказался расстрелянным из автоматов. На железной дороге в том же районе убит путевой обходчик и в трех местах разрушено полотно.
Было очевидно, что в тылу орудует довольно крупная вражеская группа.
Бурнин спешил с докладом о готовности запасного КП в штаб армии, но неожиданно по пути его задержали. На одном КПП дежурный назойливо производил у всех проезжающих осмотр противогазов. Эти сумки, болтавшиеся с начала войны на боку без дела, так надоели всем! Но спешившему Бурнину дежурный предложил, как и другим, расстегнуть сумку и проверил, как сложен противогаз.
В штабе царила напряженность. К Балашову входило людей больше обычного.
"Вот уехал, а тут развели базар!" - ревниво подумал Бурнин, полагая, что многие к генералу идут без особой нужды. Однако ему приходилось ждать.
Узнав по приезде о прибытии документа на отзыв Варакина в тыл, Бурнин тотчас выслал за ним штабную машину.
Варакин вышел из операционной, неся впереди себя под умывальник окровавленные руки. Он смертельно устал после долгого дня работы, но в этот момент был счастлив удачно проведенной тяжелой операцией по извлечению двух осколков из бедра молоденького бойца.
- Покурить! - заговорщически кинул он страстной "табашнице", пожилой медсестре.
Она с сочувствием торопливо вложила своими пальцами ему в рот папиросу и поднесла огонек зажигалки.
- Покури, покури! Умаялся? Папиросочка - лучший отдых.
Варакин затянулся, улыбнувшись одними глазами, благодарно кивнул сестре и подставил руки под умывальник.
- Два раза за вами Вишенин присылал своего связного, - сказала сестра. - Говорил, вызывают куда-то.
- Кого вызывают?
- Вас, Михаил Степанович.
- Зачем?
- Ну, уж это… - Сестра развела руками, да Варакин и сам понимал, что вопрос пустой и никто на него ответить не сможет.
Через десять минут угрюмый и угловатый главврач, вручая предписание успевшему побриться, подтянутому Варакину, дружелюбно посоветовал:
- Ты вещи свои захвати уж сразу. Могут ведь срочно отправить.
- Куда? - спросил Варакин.
- Между нами сказать, мне сообщили, что тебя в Москву отзывают… для пользы советской науки, - с кривой усмешкой добавил Вишенин. - Да, в Москву!
Михаил почувствовал, что кровь приливает к голове и лицо его загорелось.
- Что же ты меня не информировал, что у тебя уже есть научные публикации по вопросу шока? - с упреком добавил главврач. - Говорят, институт создается особый, туда и тебя…
"Значит, все же Бурнин не ошибся!" - подумал Варакин, в тот момент невольно представив себе не институт, а как внезапно явится он домой, к Тане…
- Будешь "воевать" в тепленьком уголке на "восточном фронте" - где-нибудь в Ташкенте или в Алма-Ате, - продолжал Вишенин со внезапно прорвавшейся ехидцей.
Словно в чем-то упрекающий тон Вишенина возмутил Михаила.
- Уж придется быть там, где прикажут, Осип Иваныч! - сухо возразил он. - Я сам никуда не просился!