Капитан, командир батареи, доложил Балашову, что тотчас, как дали залп по приказу Острогорова, в направлении леса, в котором группировались танки противника, - он, как обычно, снял с позиции и увел свою батарею в укрытие, в назначенный пункт в лесу, где и ожидал дальнейших приказов. Он слышал яростный бой. Но связь с Острогоровым ими не была уже более установлена, с командиром дивизиона - тоже. Они начали свой дальнейший отход часа через два уже по тылам прорвавшегося противника. Капитан не мог ничего рассказать толково о том, что творится у него за спиной. Ему было ясно одно - что наши части, которые на западе продолжают сопротивление, отрезаны от нового рубежа обороны. Между ними и новым рубежом на Днепре не только снуют вражеские отряды мотоциклистов и танки врага, но и располагаются десантные части пехоты, а бой там идет непрерывно.
…Совершенно стемнело. К западу и к югу от шоссе небо было залито ровным заревом деревенских пожаров. А на северо-западе небосклон трепетал зарницами артиллерийского боя. И вот именно там вдруг далеким гулом один за другим ударили залпы "катюш", вспыхнули их багряные сполохи. Тотчас же кто-то об этом крикнул в блиндаж командарма.
Балашов вместе с Ивакиным выбежали наружу. Они в молчании наблюдали ночное небо. Командарм теперь был убежден, что опытный и бывалый в боях Острогоров вместе с комдивами Лопатиным и Дубравой силится вывести части, пробиться.
Сведения от разведчиков начали наконец поступать. Разведка докладывала, что танки противника, видимо после перегруппировки, выступили с Духовщины направлением на Сычевку и севернее - прямо на Ржев - Зубцов, а с юга - от Ельни, направлением южнее Вязьмы, к востоку…
- Короче сказать - на Москву! - заключил Балашов.
Из сообщений разведки узнали, что на лесных дорогах и по лощинам танки встречают всюду сопротивление рассеянных, рассредоточенных и разбитых, но не сдающихся соединений и отдельных частей, особенно вблизи речных переправ, на подготовленных ранее оборонительных рубежах, за которые всюду цепляются наши отходящие части.
- Боюсь, уж раздроблены наши правофланговые дивизии, - сказал Балашов. - Как только фашисты с ними покончат, так теми же силами рухнут сюда. Значит, наша задача - предельно сорганизоваться, втянуть все наличные силы, которые есть на плацдарме, в наши формирования.
Задачи армии определились так: первая - не допустить прорыва западной линии обороны со стороны Днепра, вторая - предупредить обход армии с юга - южнее Вязьмы, третья - не допустить прорыва противника в свои тылы с севера.
- Танков, самим бы нам еще танков в поддержку! - сказал мечтательно Чалый.
- И с воздуха - штурмовиками! - добавил Бурнин.
- Отставить несбыточный вымысел! Исходить из реальных возможностей, братцы! - возразил Ивакин.
Штаб фронта уже отказал и в танках и в авиации. Он обещал провести разведку противника с воздуха, да, видно, и этого сделать не смог из-за господства фашистских самолетов в небе.
И вдруг, уже глубокою ночью, Чалый, явившись с узла связи, разбудил задремавшего Балашова и доложил, что Генштаб радирует об отправке танков из Москвы для поддержки армии…
- Две танковые бригады! А номера эшелонов, время и станцию выгрузки я не успел запросить: связь прервалась из-за каких-то помех, изволите видеть…
- По телеграфу узнайте, изволите видеть! - раздраженно потребовал Балашов.
- И телеграф не работает, - сказал Чалый.
- Здравствуйте! Что вы, ребенок, Сергей Сергеич! Вязьма же рядом! Гоните кого-нибудь в Вязьму. Не за горами! Посылайте немедленно. Бурнин! Возьмитесь за это дело со всею оперативностью, - приказал Балашов.
Надо было во что бы ни стало встретить и уберечь, довести до места и ввести в оборону армии эти две танковые бригады. Это было не много, но все же они могли оказать значительную поддержку.
Порученец штаба помчался в Вязьму. Но уже минут сорок спустя он сообщил, что в городе авиабомбой разбит телеграф. Город, в котором едва погасили десяток серьезных пожаров, находится в смятении. Жители поспешно эвакуируются. Телеграф же, как говорят, работает с Москвой из Туманова, где в последние дни производится и выгрузка войск.
Организация встречи танков показалась Бурнину важнейшей задачей момента.
- Разрешите, товарищ командующий, я съезжу в Туманово сам.
- Нет, отставить! Пошлите из БТБ человека. Бронетанковый батальон у нас только в названии остался: три снятых с вооружения танкетки да четыре захудалых броневичка. Пусть уж ребята из БТБ и встречают танки! - приказал Балашов.
Помначштаба бронетанкового батальона капитан-танкист с группой бойцов немедленно выехал в Туманово. Балашов особенно строго его наставлял, чтобы обеспечить выгрузку танков зенитною обороной.
Уже к концу ночи Бурнина потребовали на узел связи. Капитан-танкист сообщил, что часа три назад воздушной бомбардировкой разбито два поезда, шедших к фронту, разрушено железнодорожное полотно и связь прервалась еще много дальше к востоку.
Бурнин передал приказ всей встречающей танки группе выехать дальше к востоку, но во что бы ни стало танки встретить, обеспечить прикрытием от авиации и проводите в расположение армии…
Принятие новых решений о переходе к активным действиям имело смысл отложить до прибытия из Москвы танков. Однако ждать их в бездействии тоже было нельзя. Утром следовало готовиться к новому грозному натиску танковых сил фашистов. Больше всего Балашов остерегался их с бывшего плацдарма своего южного соседа, откуда они должны были попытаться выйти к дорогам. Там теперь главным заслоном стоял Чебрецов.
Балашов приказал Бурнину вместе с представителями артиллерии проверить еще до рассвета готовность противотанковой обороны с юга.
Балашов, Ивакин и Чалый решили использовать время, оставшееся до утра, чтобы подчинить единому плану обороны и единому управлению штаба армии все наличные силы на прилегающем пространстве, а в первую очередь - только что пришедшую с севера дивизию соседа, которая, видимо, безуспешно продолжает искать связи с управлением своей армии.
Ивакин взял на себя связаться с артиллерийской частью капитана Юлиса и организовать ей надежное пехотное прикрытие.
Пользуясь наступившим затишьем, Балашов поехал в отброшенную к югу дивизию соседа, которая расположилась по противоположную от штаба армии сторону главной асфальтовой магистрали.
С одним автоматчиком и тем самым молоденьким лейтенантом, с которым выехал в первый раз из Москвы, Леней Вестником, Балашов по ухабам проселков ехал в тумане рассвета к северу. Был последний час предутреннего затишья, когда совсем не слышно ни артиллерийской, ни пулеметной стрельбы.
Но в мутном тумане в кустах и овражках не спали люди. Шла какая-то странная, таборная жизнь. Проезжая мимо, Балашов с досадливым любопытством рассматривал это неспешное шевеление. Он видел кучки и целые оравы слоняющихся без цели бойцов, которые рыскали по колхозным полям и огородам, копали картошку и, укрывшись в кустах и воронках, варили ее в котелках, пекли на угольях и в золе костров. Иным посчастливилось выловить бездомную курочку или заколоть "ничейного" поросенка, и они с бесшабашной беспечностью "пировали"…
"Что с ними делать? - размышлял Балашов. - Тяжелый удар сломал их организацию, размагнитил их дисциплину и волю, но не мог же он уничтожить их преданность родине и ненависть их к фашизму!"
Навстречу Балашову из леса вынырнула запряженная рыженькой лошаденкой плетеная одноколка с политруком на козлах.
- К штабу части так едем? Не сбились? - спросил адъютант Балашова.
- Регулировочный пост впереди, там и спросите, - уклончиво ответил политрук.
Контрольно-пропускной пункт, укрытый в шалашике, зенитная батарея в кустах, отделение бойцов, торопливо шагающее из какого-то пункта боепитания с тяжелой нагрузкой патронами, вдруг подействовали умиротворяюще на Балашова.
Он мог бы говорить с дежурным сидя в машине, но ему захотелось выйти, чтобы вздохнуть этим здоровым армейским воздухом.
Лейтенант на контрольном пункте по-уставному вытянулся перед генералом, отрапортовал и молодцевато отрывисто хлопнул себя по бедру опущенною рукой, предупредительно посадил к генералу в машину проводника-сержанта и приказал проводить генерала к командиру дивизии.
Фамилия командира дивизии оказалась не Зудов, не Лудов, а Зубов. Услышав ее, Балашов нахмурился. Минуту спустя он вошел в блиндаж командира.
Зубов и Балашов в ту же секунду узнали один другого. По лицам обоих прошло как бы замешательство.
"Вот и встреча!" - подумал Балашов, который несколько минут назад уже заподозрил, что это "тот самый" старый знакомый Зубов…
Командир дивизии навытяжку стоял перед ним, глядя прямо ему в лицо. Да, тот самый Зубов, с которого начались все несчастия Балашова. Оба вспомнили тяжкую встречу, которая произошла около четырех лет назад в кабинете следователя по особо важным делам.
Слушатель военной академии и слушатель Балашова, майор Зубов держался тогда не так уклончиво и двойственно, как некоторые другие. Балашов отлично запомнил этого человека: он вот так же прямо тогда смотрел в глаза и с полной убежденностью, смело его обвинял.
Да, с первой лекций комбрига Балашова он, Зубов, понял, что в занятиях, проводимых Балашовым в академии, что-то неблагополучно. Последующие занятия убедили его, что эти сомнения не случайны. Особое возмущение вызывало у Зубова то, что комбриг Балашов говорил не в академические часы, а особенно в перерывах между занятиями, отвечая на отдельные вопросы слушателей. Эти беседы произвели на Зубова впечатление, что, поработав в Германии, Балашов струсил перед вермахтом, или - даже переметнулся в фашистский лагерь, о чем Зубов подал тогда же рапорт.
Как коммунист и командир Красной Армии, Зубов считал своим долгом предупредить органы безопасности, что занятия, проводимые комбригом Балашовым, размагничивают волю командиров, расшатывают их уверенность в мощи Красной Армии. Балашов явно преувеличивает значение германской военной касты, особенно ярко расписывает слаженность в тактическом взаимодействии разных родов войск вермахта. Во время одной из таких бесед комбриг Балашов сказал, что в случае войны мы окажемся перед фактом множественных прорывов фронта, если не сделаем решительного скачка в области развития авиации и танкостроения, в противотанковых средствах и насыщении пехоты автоматическим оружием и если не пройдем в организованности нашей армии "десятилетку в три года".
На вопрос слушателя академии майора Зубова: "Неужели мы так уж от немцев отстали, товарищ комбриг?" - Балашов ответил: "В технике и организованности? Недопустимо отстали!" На дальнейший вопрос: "И в технике, и в тактике?" - Балашов ответил: "Без организованности, без современной техники даже самая умная теория тактики не поможет. Опыт закидывания противника шапками осужден историей русско-японской войны еще в начале столетия".
Каждое слово этого протокола врезалось в память Балашова.
"Балашов, что вы скажете в свое оправдание?" - спросил следователь.
"Товарищ Зубов правильно передал факты", - сказал Балашов.
"Сволочь тебе товарищ!" - выкрикнул Зубов.
И только тут Балашов почувствовал, что обвинения Зубова приняты следствием очень серьезно.
"Свидетель Зубов, держите себя в руках, - остановил его следователь. - Значит, вы, Балашов, не отрицаете показаний свидетеля Зубова?" - сухо спросил следователь, так, будто бы только что младший по званию военный не оскорбил при нем старшего командира.
"Фактов не отрицаю, но толкование их совершенно неправильно", - едва сдерживаясь, сказал Балашов.
"Об их толковании поговорим отдельно, - остановил следователь. - Товарищ Зубов, вы ничего не хотите добавить к своим показаниям?"
"Добавлю, - сказал тот. - Балашов издевался над кавалерией Красной Армии, недостойно и карикатурно рисуя в своей лекции, как кавалеристы "рубают шаблюками" танковую броню".
"Гражданин Балашов, отрицаете?"
"Я говорил об отсталости кавалерии в целом, как рода войск в современной армии, также я говорил о необходимости замены ее моторизованными войсками. Может быть, допустил иронию, шутку…"
Очная ставка с Зубовым на этом была прервана. Если бы Зубову дали тогда выслушать ответы Балашова и его объяснения по существу, это стало бы спором двух коммунистов и двух командиров о методах воспитания кадров, может быть - о допустимости в лекциях шутки, иронии…
Но Зубов был вызван на очную ставку только для подтверждения самих фактов. Объяснений, которые потом давал Балашов, он не слышал.
Встретившись теперь в своем блиндаже с Балашовым, Зубов не проявил никакого смущения. Он поднялся с места так, как встал бы перед всяким другим генералом.
- Здравствуйте, товарищ полковник, - сказал Балашов, не протянув руки и ограничившись официальным военным приветствием.
- Здравия желаю, товарищ генерал-майор! - четко ответил Зубов, уступая Балашову свое место у стола.
Но Балашов не сел. Он почувствовал себя неприятно. Полковник должен был сам явиться в штаб армии, чтобы установить с ним связь и войти в подчинение. Он не явился. Будь это кто-то иной, Балашов не преминул бы сделать ему резкое замечание, но нисколько бы не смутился тем, что сам первым приехал в дивизию. Теперь это выглядело как-то неловко и странно.
Балашов собрал всю бесстрастность и холодность.
- Я приехал к вам потому, что сами вы не явились, а я, будучи начальником штаба армии, принял командование армией ввиду тяжелого ранения генерал-майора Ермишина, - сказал Балашов. - Я считаю с этого часа необходимым координировать действия всех боеспособных частей. За день и ночью мы провели разведку. С утра ожидаем новых атак. Могут случиться еще прорывы, может произойти окружение. Чтобы пробиться к востоку, необходимо создать единство всех наших боеспособных сил. Вы связаны со своим штабом армии?
- До последней минуты пытался установить связь. Не добился. Думаю, что это уже невозможно. При создавшейся обстановке считаю своим долгом подчинить вам дивизию, товарищ командующий, - сказал Зубов. - Я виноват, что сам не явился в штаб вашей армии, но все надеялся, что сумею связаться со штабом своей. Видимо, части нашей армии отошли далеко, к Сычевским лесам. Высланная мною туда разведка в дивизию не возвращалась.
- Установите связь с нашим штабом. Начальник штаба - полковник Чалый Сергей Сергеевич. Дайте карту. Штаб армии здесь, - указал Балашов.
- Слушаюсь! Буду держать связь с полковником Чалым. Сейчас прикажу тянуть провод, вышлю связных, - как показалось Балашову, с подчеркнутой четкостью ответил полковник.
- И с соседями организуйте, конечно, связь. Как у вас стыки с соседями? Взаимодействие есть?
- Укрепляем, товарищ командующий. Недавно был у меня полковой комиссар из ополченского штаба, начальник политотдела. Оставил для связи политрука. У нас с ними разграничительная линия проходит по реке. Река для меня включительно.
- Свяжемся с ними тоже, - сказал Балашов. - А как тут у вас противник? Танки были?
- Нет, только отдельные группы разведчиков, - отвечал Зубов. - Оборона надежна. Стоим на хороших позициях. За эти сутки у нас все пристреляно. Из отходящих подразделений и дезорганизованных групп бойцов формирую себе пополнение. Сформировано два батальона. Можем держаться.
- Продолжайте поиски связи со своей армией. Что будет нового - немедленно докладывать мне. С нашим штабом связь держать, как положено… До свидания, товарищ полковник, - заключил Балашов и с облегчением шагнул к выходу.
- Товарищ командующий! - вдруг почти выкрикнул Зубов. - Разрешите к вам обратиться…
Балашов задержался:
- Слушаю. Обращайтесь.
- Я хочу вам сказать… Я должен сказать, товарищ генерал, что жизнь научила многому. Вы тогда были правы, а я неправ.
- Я это знал и тогда, - сказал Балашов, стараясь держаться спокойно, хотя голос его чуть дрогнул.
- Да, но я вам хочу сказать, что теперь и я это тоже знаю, - отчетливо произнес Зубов, как и тогда, четыре года назад, глядя прямо ему в глаза.
- Ну, это уж ваше личное дело. Лучше поздно, чем никогда… До свидания, товарищ полковник!
- А вот сейчас вы неправы, товарищ командующий, - настойчиво сказал Зубов.
- Почему? - Балашов еще задержался.
- Я эту горькую для меня ошибку признал. Вы считаете, что я должен носить всегда в себе эту рану? Я был честен тогда и честно сказал вам сейчас.
- Ни на одно мгновение, товарищ полковник, я и тогда в вашей личной честности не сомневался, - ответил ему Балашов. - Не знаю, чьи раны больнее, но думаю все же, что старые раны не помешают нам с вами крепко драться против фашистов.
Балашов вскинул руку под козырек и вышел из блиндажа.
Надо было уже торопиться пересечь обратно шоссе до наступления боевого дня. Машина катила по прежней дороге, мелькали все те же кучки людей у дымящих костров. Никто их не призывал ни к какому формированию, и сами они не искали никаких сборных пунктов… Но Балашов пассивно следил глазами за убегающей мутью полян и серыми людьми на этих полянах. Мысли его еще были заняты встречей с полковником.
Да, Зубов, конечно, всегда был честен, и прям, и даже прямолинеен… и, может быть, в этом все дело. Он не был клеветником, карьеристом. Он ничего не выгадывал, не искал, кроме того, чтобы обезопасить слушателей академии от "пагубного" влияния профессора, который вместо простой уверенности в победе добивается понимания ими подлинной силы будущего врага…
Фетишистская вера в заклинание словом, в то, что простой агитацией, развенчанием на словах вражеского военного авторитета можно заменить настоящее накопление сил отпора, - вот что мешало Красной Армии сорганизоваться к этой огромной, решительной схватке. Люди формалистического склада никогда не умели понять, что безосновательная похвала себе называется самохвальством, что успокоительная чиновничья уверенность в собственных силах, если она не основана на действительной организованности и мощи, в самый трудный момент приведет к катастрофе, размышлял Балашов.
Люди, подобные этому Зубову, не лишены ни чести, ни совести. Вот он спохватился сейчас, когда научили его жизнь и время… Но ведь таких, каким был тогда этот майор, ох сколько их, сколько!.. Они думали, что проявляют партийную бдительность, усвоив как догматы поведения параграфы партийного и военного уставов, а курс истории партии восприняли не как уроки великой борьбы рабочего класса, а как "Символ веры"… И вот, несмотря на их субъективную честность, они в обстановке напряженного недоверия, которая создалась в те годы, скосили немало, может быть, светлых и верных народу и партии, так нужных сегодня родине, мудрых голов…
"Кто знает, не было ли среди тех полководцев, чья измена казалась народу чудовищно неожиданной и тем более страшной, не было ли таких же, кто был, как и я, обвинен в результате подобной прямолинейной, слепой и бессмысленной "бдительности", вытекающей все из той же догмы?!"
И перед мысленным взором Балашова прошли знакомые и почти забытые лица людей, чьи имена когда-то гремели славой, связанные с названиями великих сражений, с песенными именами Каховки и Перекопа, с Волочаевкой и Спасском, с Черноморьем и походом на белопанскую Польшу…
"Он не хочет носить, как он говорит, эту "рану". Да ощущает ли сам он по-настоящему те глубокие раны, которые… Что это я?!" - остановил сам себя Балашов, чувствуя, как отчаянно, страшно от этих мыслей забилось его сердце…