- Прав был генерал Острогоров, - сказал Бурнину Балашов, возвращаясь с узла связи. - Погорячился я, предлагая выдвинуть полк Чебрецова. Приказали резервы беречь. Опытный человек генерал Острогоров!.. А все-таки вы устали, Анатолий Корнилыч! - заключил неожиданно генерал.
- Никак нет! - протестующе коротко отчеканил Бурнин.
- А я, признаться, устал, - сказал Балашов.
Простой и теплый тон Балашова почему-то вызвал раздражение Бурнина. Высказанное Чебрецовым отношение к Балашову и столкновение Балашова с Острогоровым все-таки насторожили и Бурнина. Помимо воли даже в своем голосе он сам ощутил холодок. Но в то же время его подкупило признание Балашовым правоты Острогорова. Бурнина влекла настоятельная потребность проверить и взвесить еще и еще раз этого человека.
- А что же вы, сына нашли, товарищ генерал-майор? - спросил Бурнин.
Балашов вздохнул:
- Неудача! Только позавчера откомандирован куда-то в действующую часть. Оказалось, что он старший сержант, специальность - печатник. Куда-нибудь, вероятно, в газету взяли…
- Значит, можно его отозвать через политуправление, - высказался Бурнин. - Возможно, он даже в часть назначения не успел прибыть.
- Как отозвать? - удивленно возразил Балашов. - Так ведь каждый важный начальник начнет отзывать сыновей или братьев, племянников… Нет, Анатолий Корнилыч, на отзыв его я за собой не чувствую права!
Они проходили мимо квартиры Балашова, и с этой последней фразой генерал задержался перед крылечком избы.
"Ну, уж такая излишняя щепетильность - это уж что-то слишком, насчет "не чувствую права"! Очень уж громко!" - подумал Бурнин.
- Знаете что, Бурнин, - продолжал Балашов, назвав его в первый раз просто так, по фамилии, как, вероятно, всегда звал про себя, в мыслях, - я очень хотел бы увидеть сына. Я не видал его целых четыре года. Может быть, даже он не считает меня живым… Когда узнает, что я жив и что в армии, то будет счастлив и воевать ему станет легче. Но для этого хватит и простого письма. Вот новую полевую почту его разузнаю…
- Извините меня, товарищ генерал, но ведь он же не командарм! Старший сержант в Красной Армии - величина легко заменимая! Для этого просто берется бывалый боец, и на петлицы ему садят три треугольника - вот и вся операция!
- Нехитрая операция! - иронически согласился Балашов. - А как вы считаете, Анатолий Корнилыч, если бы у Владимира Ильича был сын, скажем, старший сержант, он его отозвал бы из части ради личной радости быть рядом с сыном?
Бурнин запнулся.
- То есть Ленин? - растерянно переспросил он.
- А кто же еще для всех нас должен служить примером!
- Ну да, примером, я понимаю… Но какая же связь? - возразил Бурнин, опять ощутив преувеличение в словах Балашова.
Он уже пожалел о начатом разговоре. И ночь была неприятной, промозглой, и стоять у крыльца и таким образом "философствовать" показалось нелепым, но уйти уже было теперь неловко, и окончить или продолжать разговор от него не зависело.
- Вопрос о незаменимости и заменимости не так прост, - продолжал Балашов. - Каждый боец незаменим, если он стоит на правильном своем месте. А из незаменимых бойцов слагаются незаменимые армии… Так я смотрю. Вы думаете, мое отношение к сыну - простой формализм? Нет, товарищ майор, в том-то и заключается большевистский принцип, что убеждение, теория и мораль, то есть веления совести, даже в мелочи не должны расходиться с практикой. В этом принципе, Анатолий Корнилыч, я почерпнул силы, чтобы выдержать в жизни очень тяжелые испытания… очень тяжелые! - значительно подчеркнул Балашов.
Несмотря на всю свою настороженность, Бурнин почувствовал, что эти, как он считал - "резонерские", фразы Балашов произнес с подлинной, глубокой убежденностью.
- Знаете что, - безо всякого перехода сказал Балашов, - я страшно проголодался. Черт знает какие колдобины по дороге трясли, потом эти хлопоты, и сейчас только вспомнил - не ел. Заходите, закусим.
- Спасибо, зайду. Я, кажется, тоже проголодался, - согласился Бурнин, уже проходя вслед за Балашовым в избу.
Он почувствовал жадную необходимость понять этого человека.
Балашов прежде всего взял телефонную трубку.
- Четвертого! - вызвал он Острогорова. - Логин Евграфович, я закусить зашел в избу. Только вспомнил - с утра не ел… Нет, спать не буду. Закушу и приду… Пока все спокойно? Хорошо. Еще я хотел сказать тебе: ты был прав, из "Орла" нам строго советуют резервы не тратить без острой необходимости. Значит, и Чебрецова должны мы беречь…
- Ну-с, товарищ майор, так говорите, что рекогносцировочные группы по заданию фронта уже выступили? - спросил Балашов Бурнина, открывая ножом консервную банку.
Бурнин рассказал обо всем, что предпринято. Начальник штаба внимательно слушал, сидя с ножом и полуоткупоренной банкой в руках.
- Да, я вам хотел посоветовать включить в эту группу штабного работника из отдела разведки. Вот только успеть бы… Очень срочное это дело… Возьмите-ка сами хлеб там, на полке, - указал Балашов глазами, принимаясь опять вырезать жестяную крышку с консервов.
Они ели в молчании, думая каждый о своем. Балашов показался Анатолию особенно напряженным, к чему-то прислушивающимся.
- Слышите, тишина какая! Не люблю тишины на фронте: так и жди какого-нибудь подвоха… Слышите, как перестрелка ленива! - вдруг сказал Балашов. - А в тылах у них, по сведениям воздушной разведки, подходят, подходят новые части!.. И на дорогах танковые колонны, и горючее тоже везут…
В самом деле, глухие звуки орудийной пальбы доносились теперь, как редкие громовые удары далекой грозы, с длинными паузами.
- Особенно нехорошая вещь - тишина со стороны немцев. Их-то я знаю! - продолжал Балашов. - Я вот присутствовал в тридцать шестом году на маневрах рейхсвера… Ешьте, ешьте, Бурнин…
- Вы, значит, уже при Гитлере служили в Германии? - сорвался вопрос у Бурнина.
Он смутился, что перебил генерала, но Балашов словно и не заметил:
- Был свидетелем фашистского переворота и по тридцать седьмой год служил. Кое-что я понимаю в их армии, в тактике, в их психологии вообще…
- И ожидаете очень скорого их наступления?
Балашов посмотрел задумчиво и серьезно:
- Видите, Анатолий Корнилыч, предсказывать мы не будем, мы не пророки, но мы с вами всегда обязаны быть готовыми к наступлению противника, а если мы не готовы, то будем не в состоянии отразить это наступление, - строго, тоном внушения, сказал Балашов. - Вы сами-то, Анатолий Корнилыч, поняли во всей глубине, каково же значение задач, поставленных вам сегодня?
- Приходится понимать, что задача направлена к подготовке возможного отступления, - уклонился от прямого ответа Бурнин.
- А вы не пытались взглянуть еще глубже, осмыслить другую сторону? - Балашов ждал ответа, но Бурнин промолчал. - Ведь вам пришлось выполнить две задачи, и первая - это устройство дорог, по которым в ближайшие дни пойдет на передний край втрое больше боеприпасов. Нынешней ночью будут идти на фронт колючая проволока, бутылки "КС", бронебойные снаряды и бронебойные пули, гранаты и мины. Мы сейчас думаем не о своем отступлении, а о вражеском наступлении, которое может нарушить связь, а связь нам надо беречь! Управление армией необходимо держать в руках, даже если будут прорывы. Не к отступлению, а к укреплению обороны направлена наша задача. А наступления противника можно ждать каждый час…
Балашов пристально посмотрел в глаза Бурнину и понизил голос.
- На соседнем фронте, южнее нас, наступление противника уже начато. Есть сведения, что враг прорвался в направлении на Сухиничи. Недооценивать силы фашистов нельзя, но переоценивать их тоже не следует - это ведет к малодушию. Если бы удар наносился всей вражеской силой по нашему фронту, то он был бы для нас страшнее. Сухиничи - это направление Орел - Тула - Москва, как я его понимаю. Наше направление - Вязьма - Можайск и опять же Москва. Тут-то, разом с двумя ударами на двух направлениях, Гитлер и просчитался. У нас будет очень трудно и тут и там. Но зато у Гитлера нигде не будет полной удачи. Мы должны быть готовы к тяжелым боям, но стоять, удерживать рубежи… Вам все ясно, товарищ майор? Я вижу, что вы меня поняли, - удовлетворенно сказал Балашов, - но все-таки червячок остался у вас в душе мол, хотим укрепить оборону, а штабы нацеливаем в тылы утащить, да еще в какие! Значит, все-таки в силы свои не верим! Ведь так, товарищ майор?
Балашов опять не дождался ответа и продолжал:
- А мы не готовы еще к наступлению. Мы слишком чувствительны к появлению даже маленьких групп противника в тылу и на флангах… А немец идет без оглядки. Он так научен: прорвался - так лезь вперед. Не думай о том, что в тылу остался противник, истребить его - это у немцев забота тех, кто идет позади. Еще и еще напирай вперед!.. Ведь вот как немец обучен, вот как нацелен фашистский танкист. У него на первом месте порыв к наступлению, напор! Вот и нам надо выработать напор. Это задача ближайшего времени… И заметьте себе, Анатолий Корнилыч, что именно здесь, на нашем именно фронте, и начнется самое первое напористое наступление Красной Армии. Именно тут, потому что мы не можем позволить врагам висеть над нашей столицей. Любой ценой мы должны отбросить фашистов в первую очередь именно здесь. Даже если они и заставят нас с вами еще на сколько-нибудь отступить…
- Значит, вы полагаете, что мы тут должны перейти к широкому наступлению? - уточнил Бурнин с затаенной радостью.
- А как же иначе-то, Анатолий Корнилыч! - с жаром сказал Балашов. - Не оставим же мы нашу землю под властью фашистов! Что за странный вопрос! Все дело только во времени, а наступать-то мы будем от Белого и до Черного моря везде. И дальше - от Адриатики до норвежских шхер, а может и до Ламанша… Это же историческая непреложность, товарищ майор! Кроме нас, кроме Красной Армии, фашистов не сломит никто. Ну, а мы… С любыми потерями русский, советский народ одолеет их до конца. В Берлине мы все-таки будем. А то и в Париже, - добавил генерал. - Да, может быть, и в Париже… А начинать наступление будем так или иначе с Московского направления. Именно вот отсюда погоним их к чертовой матери по сугробам, в мороз и в метель!..
В избе было тепло. Бурнин отогрелся после прогулки на улице, под осенним дождем. Здесь, в этом тепле, кажется, в самые бревенчатые стены десятилетиями впитался запах дыма, хлеба и человека - запах народа, который не может, не мыслит оставить в руках врага свою землю, свой дом, дым и хлеб. Ясная и простая глубина убежденности Балашова передалась Анатолию, и он вдруг услышал слова своего собеседника как голос народа и радостно ощутил, что в его сердце возвращается доверие, поколебленное было предостережением Чебрецова и намеками Острогорова.
- Засиделись мы с вами, Анатолий Корнилыч, - сказал Балашов, взглянув на часы. - Осерчает Логин Евграфыч. Идемте-ка в штаб.
Генерал вышел вместе с Бурниным. Дождь окончился. Фронт совершенно умолк. И после этой беседы глухое осеннее безмолвие темной ночи Бурнину показалось особенно тяжелым, гнетущим. Он ничего не сказал по этому поводу, но Балашов, как бы отвечая его ощущению, негромко повторил свою прежнюю фразу:
- Не люблю тишины!..
По возвращении Балашова и Бурнина на КП Острогоров отправился отдохнуть. Ночь была напряженной.
Приходили донесения от частей о прибытии противотанковых средств, которые из тылов подбрасывали всю ночь.
Всю ночь также велись по всем направлениям дивизий саперные работы.
Начальник разведки донес, что на правом фланге дивизии Мушегянца благодаря повороту фронта и загибанию флангов при наступательных действиях двух батальонов действительно образовался разрыв на стыке с соседом, но теперь он закрыт. У противника в этом же направлении тоже повис почти обнаженный фланг, и наша разведка прошла беспрепятственно на глубину около полутора километров, где противник ведет какие-то строительные работы. Сторожевые собаки почуяли наших разведчиков, и им пришлось отойти, не установив характера работ, проводимых немцами у себя в тылу. Только что в этом же направлении вышла еще разведка.
Правый сосед армии по запросу подтвердил донесение о восстановлении стыка между его левым флангом и правым флангом дивизии Мушегянца.
Мушегянц сообщил о завершении перегруппировки в своей дивизии, донес, что бывший район разрыва минируется и саперы трудятся всю ночь, устанавливая всех родов заграждения.
- А как же теперь у тебя, Варткез, обстоят дела с эшелонированием обороны? - спросил Бурнин.
- Батальон уже дали. Надеюсь, еще пополнят! Ведь я Чебрецову готовлю позиции, как я понимаю. Он придет - мы уйдем пополняться. А до этого как-нибудь обойдемся. Сегодня-завтра не ждем серьезного натиска немцев. Разведчики успокоили нас.
- Чьи разведчики? Чем успокоили? - тревожно спросил Бурнин.
- Всякие были: мои, Чебрецова, ваши. Даже правых соседей разведчики лазили тут…
- Не обольщался бы ты, Варткез. Успокоение - скверная вещь на войне, - сказал Бурнин. - Не обижайтесь, товарищ полковник, мне это слово не нравится. Не военное это слово…
- Я не ребенок, товарищ майор, - обидчиво сказал Мушегянц.
"Может быть, в самом деле уж очень легко я поддаюсь авторитету и обаянию Балашова, - подумал Бурнин, положив трубку. Он вспомнил слова Чебрецова и Острогорова применительно к Балашову: "оробел", "испугался"… Когда сам Бурнин был начальником штаба дивизии, он думал не раз, что в штабе армии сидят люди, излишне уверенные в том, что только они умеют верно предвидеть. - Вот я и поучаю теперь Варткеза, а он все-таки ближе к фашистам. Наверно, ему виднее!" - про себя заключил Бурнин.
Он передал дежурство своему помощнику, капитану, и направился к начальнику штаба доложить о работе, проделанной в армии за ночь.
Опять моросил дождь.
Балашов молча выслушал доклад.
- Ну что же, вы заработали отдых. Идите, Бурнин. Отдохните часок, пока тихо на фронте. Начнет рассветать - пойдет у всех у нас беспокойство. А ваша забота сегодня, главная ваша забота - новый КП. Командующий приказал завтра в двадцать четыре ноль-ноль начать передислокацию. Значит, у вас на все про все на запасном рубеже первой очереди остается меньше полутора суток. Как только там будет налажена связь, так тотчас же силами той же группы готовить рубеж второй очереди…
- Слушаюсь! - отчеканил Бурнин, памятуя, как ночью промедление с уставным ответом вызвало вопрос Балашова, устал ли он.
Балашов взглянул на него как на мальчика, который бодрится, но усталость которого старшие видят.
- О работах докладывать мне любыми средствами связи каждые два часа. Когда отдохнете, возьмите с собой расторопного порученца. И поезжайте на мотоцикле. Я в эти "эмки" на фронтовых дорогах не верю: чуть что - и садятся в ухабах да лужах, а мотоциклом объедете всякий стоячий транспорт, и маскироваться проще… Идите. Имейте в виду, что у нас в запасе не дни, а часы…
- Часы?! - невольно понизив голос, переспросил Бурнин.
- Часы - это очень крупная мера времени в тактике, где внезапность - решающий фактор, - сказал Балашов. - Вы сами были начальником штаба дивизии и знаете, сколько времени нужно дивизии, чтобы выйти к переднему краю, развернуться и намертво закрепиться. Часы - это очень большая мера. Минуты решают в войне. Если у нас царица полей - пехота, то у немцев царица - танковая масса. Скорость движения танковой армии с поддержкой пехоты - это очень серьезная скорость.
- Да, понимаю, это опасная скорость, - задумчиво повторил Бурнин. - Спасибо, товарищ генерал.
- Идите же! Вам приказано час отдыхать! До свидания.
- Слушаюсь. Приказано час отдыхать! До свидания! - повторил Бурнин и направился к выходу.
Он снова подпал под обаяние авторитета Балашова и думал уже о том, что все-таки может случиться беда, если Myшегянц будет слишком успокоен своей разведкой.
Вместо того чтобы идти отдыхать, он возвратился в оперотдел и вызвал опять Мушегянца, решив еще раз узнать, нет ли новых вестей от его разведчиков.
Глава четвертая
Воинская часть, в которой служил до войны старший сержант Иван Балашов, уже месяца два сражалась с фашистами, а Балашов почему-то с первых недель войны был причислен к московскому ополчению. Печатник по профессии, до войны он работал в газете военного округа, а в ополчение был направлен для строевой и боевой подготовки необученных бойцов.
- Кто-то должен их обучать, товарищ старший сержант! В ополчение отчисляются тысячи кадровых командиров - и младших, и средних, и старших, - утешал его политрук, начальник типографии.
Это была странная, необыкновенная армия: рабочие заводов и фабрик, канцеляристы, торговые работники, литераторы, учителя, музыканты, инженеры, даже профессора. Многие из них были немолоды, не очень-то поворотливы и складны, то близорукие, то страдающие одышкой; некоторые никогда не носили сапог и не знали раньше, что такое портянки; в торопливых пеших походах кое-кто из них покалечил мозолями ноги и не мог ходить. Было немало и тех, кто с непривычной пищи мучился животом. Все исхудали…
Их бросили от Москвы на запад, расположили в лесах в пятидесяти - ста километрах от фронта и приказали тут строить оборонительные сооружения.
Тяжело дыша и до крови обдирая нерабочие ладони рукоятями лопат, они учились выбрасывать из окопов установленную норму кубометров влажной, тяжелой глины. Для лесных завалов они валили деревья, обтесывали бревна, строили блиндажи, эскарпы и дзоты.
Времени для строевой и боевой подготовки у них просто не оставалось. Ивану некогда и не с кем было проявить свои командирские знания. Да и вообще - как было командовать этими людьми, из которых почти каждый по возрасту годился ему в отцы, а по образованию был выше его? Проводя среди них часы отдыха, Иван слушал их несолдатские разговоры, узнавая многое такое, что не было ему никогда известно о разных редкостных, но нужных людям профессиях.
Иван понимал, что многие из этих людей с горечью ощущают какую-то ложность своего положения. Им казалось, что они делают что-то не то, что по своим способностям и знаниям должны были бы делать в эти тяжелые дни. Но раз уж их оторвали от их настоящего, полезного труда, надо же было хоть что-то делать, и они, не жалея сил, выполняли любую работу, на которую их назначали…
Иван, не имея времени для обучения своих подчиненных военному делу, просто трудился в одном ряду со всеми, стараясь служить образцом для своего отделения и для всего взвода.
- Представьте себе, - говорил им пожилой кадровый военинженер третьего ранга, руководивший работами, - что вон из той деревни вышли фашистские танки. От точки, где мы стоим, до их позиции расстояние километр. Нам надо добиться, чтобы враг проявлял беспечность, пока подойдет на шестьсот и на четыреста метров, то есть на столько, на сколько мы сами его захотим подпустить… Представьте себе, что к нашему холму почти вплотную подобралась группа вражеских разведчиков. Она находится вот за тем кустом. Ее отделяют от нас полтораста метров хлебного поля. Возвратясь, эта группа должна доложить своему командованию, что ни оборонительных сооружений, ни противника, то есть нас с вами, на этом холме не обнаружено.