Филипп давал мне выходные как попало, а может быть, руководствуясь какими-то своими соображениями. Изредка они падали на воскресенье, как сегодня. И это было кстати: я рассчитывал застать семью Купшек дома. Тем более что шел дождь пополам со снегом, затянутое тучами небо не сулило ничего хорошего. И хотя традиционные "поездки в зелень" предписывались во все времена года, но не в такую же погоду!
У меня все еще не было теплого пальто, но шерстяной свитер под пиджаком отлично согревал меня. И поверх я надел макинтош. Голову я ничем не покрывал по здешней молодежной моде. Когда я мельком поглядел на себя в зеркало, меня обрадовала мысль, что мой "истинно арийский" вид наконец запущен в дело!
У ворот я встретился с племянницей Шонига: наверное, спешила домой на завтрак, ее швейная фабрика была где-то неподалеку и работала всю неделю: на нужды фронта. Но Лени сказала, что у них сегодня нет работы: не подвезли сырье. Она добавила, что это случается не впервые и виноваты во всем "мисмахеры", срывающие пошив одежды для солдат.
На Лени была коричневая курточка из чертовой кожи, какие носят гитлермедхен, и берет с кокардой. Нацепленная на рукаве повязка со свастикой напоминала о том, что Лени состоит на "вспомогательной службе". Очевидно, это относилось к обслуживанию фронтовиков на вокзале - горячий кофе из термосов и все такое…
- Вы сегодня тоже не работаете? - спросила Ленхен, и черт догадал меня подтвердить это, я просто не успел придумать ничего другого.
Лени оживилась, глазки у нее так и забегали.
- А мы не могли бы?..
Мне была хорошо знакома эта формула, я не дослушал до конца:
- Мне надо встретиться с другом.
Лени, потухнув, кивнула, словно говоря: "Знаю я этих друзей". Возможно, она даже подсмотрела, когда в отсутствие Альбертины ко мне приходила Иоганна. "Плевать!" - решил я. Но Лени не трогалась с места.
И мне тоже не захотелось просто повернуться к ней спиной.
- Знаете, не очень веселая это работа - на вокзале… - сказала она.
- Какое веселье может быть во время войны, - ответил я назидательным тоном, - ваша задача выходить к поездам и окружить теплом, кофе из термоса, а иногда и сосисками героев войны.
- Да, - протянула Лени задумчиво, - но приходят и другие поезда.
Какие другие поезда? Что она плетет? Однако я медлил, ожидая, что будет дальше. Лени крутила пуговицу коричневой курточки, словно ученица, не выучившая урок, у доски.
- Такие поезда пролетают мимо вокзала. Но мы видим, как их разгружают… На товарной станции.
- Ну и что же? Какие там товары?..
- И вовсе не товары. Это люди.
- А, военнопленные! - догадался я, силясь придать своему голосу равнодушие, хотя меня уже била нервная дрожь.
- Ничего подобного. Не солдаты. Мужчины - одни старики. А больше - женщины. С детьми - даже.
Лени подняла на меня глаза, и в одно мгновение, как это теперь со мной бывало, я разгадал подспудный смысл нашего разговора. Лени не была "стойким борцом". Может быть, она даже и не знала, что в наш просвещенный век практикуется варварский угон гражданского населения и в "идеальном государстве" под сенью свастики существует рабство с невольничьим рынком и всеми атрибутами, известными Лени лишь по "Хижине дяди Тома"… Я сам узнал об этом много позже. Откуда могла это знать Лени?
Я видел ее насквозь: у нее в голове не укладывалось- почему женщины и дети? И в растерзанном виде? - можно себе представить! Я видел и другое: Лени боялась говорить об этом со своими гитлердевицами. И уж конечно искать ответа на свои недоумения у правоверного дяди. Она не побоялась поделиться со мной… Это вызывало у меня некоторое беспокойство. Но тут могло сыграть роль просто ее расположение ко мне, которое я всегда замечал. А она, пожалуй, знала не так мало. Об этих поездах…
- Говорят, - продолжала она, - что их всех везут в Мариенфельд, в рабочий лагерь. Что нам не хватает рабочих. И они будут работать на военных заводах.
Пока я переваривал эти вовсе мне неизвестные и такие важные для меня сведения, она неуверенно выговорила:
- Значит, им будут платить за работу…
- Нет, Лени. Никто не будет им платить. Они будут умирать с голоду. И привезут новых.
Прежде чем я закончил фразу, я уже понял всю ее неосторожность. Но ни за что не взял бы ее обратно. Ни ее, ни чувства, которые просто вытолкнули из меня эти слова. С каким-то удовлетворением я увидел, как расширились глаза Лени, мне показалось, что она сейчас заплачет.
- Слушай, Ленхен, лучше будет, если ты ни с кем не будешь трепаться об этих делах.
- Нет! - поспешно заверила она и, покраснев, добавила - Я только вам…
- Ну и хорошо, - я улыбнулся ей и поспешил отойти. Пока она не сказала чего-нибудь лишнего, что вполне могло последовать за этим "только вам", прозвучавшим почти как признание.
Сидя на закрытом империале омнибуса, сквозь шум дождя, барабанящего по крыше, я все еще слышал слова Ленхен и видел, как она крутит пуговицу своей коричневой курточки, потемневшей от дождя.
Тогда я ведь еще ничего не знал. Не знал, что "светоносные войска" фюрера имеют на вооружении не только многие тысячи новейших машин, самолетов, танков и орудий самого последнего образца, но и очень старые средства кары и устрашения - виселицы, орудия пыток и кандалы; что средневековое рабство воскрешено в таких масштабах и формах, которые и не снились варварам далеких эпох! Как я мог знать об этом? Отделенный от действительности унифицированной печатью рейха и многоступенчатой пирамидой пропаганды, начиная от плакатов, расклеенных на тумбах, до радиоистерик колченогого доктора…
Много позже стали просачиваться к обывателю ошарашивающие слухи о лагерях смерти, "зонах пустыни" и "тотальных истреблениях"… Но в то время идеи, преподанные с трибуны Спортпаласа, еще не воплощались для рядового немца в печах Золингена и газах "И.-Г. Фарбен". Это случилось позже.
И недоумения шестнадцатилетней племянницы блоклейтера отозвались во мне таким гулким эхом, что я долго не мог прийти в себя. И вместо того чтобы сесть в трамвай, отмахал пешком до самой Бельалиансплац, где мне следовало сесть в омнибус.
В ожидании его я стоял в продолговатой будке, открытой с одной стороны, смотрел, как струи дождя текут по стеклянным стенам, как мелькают притушенные сиреневатые фары машин и словно плывут по волнам дождя фигуры прохожих, напоминающих марсиан в своих капюшонах и круглых очках. Слушал короткие, отчаянные вскрики сирен и похоронное отпевание ветра в верхушках голых лип. И все во мне было напряжено до предела, все подгоняло, торопило, терзало меня: начать сначала, внести смысл и цель в свое существование… Или - не существовать вовсе!
Потом я опять долго ехал омнибусом по незнакомым мне местам, не очень людным, а какой-то кусок пути лежал даже через лес или, вернее, рощу. Опрятную, немецкую рощу, где под деревьями на ровном расстоянии друг от друга стояли проволочные корзинки для мусора.
И мимо красивых особняков мы проезжали тоже; хотя стоял еще день, было темно, как в глубокие сумерки, и окна закрывали маскировочные шторы. От этого казалось, что дома необитаемы и внутри так же темно и неприятно, как снаружи.
Я нашел нужную мне улицу по плану, висевшему у кабины водителя, и вышел на остановке "по требованию". Дождь все еще шел, но без снега, и потоки смывали грязь с тротуаров и мостовых, которые обретали свой характерный аспидный цвет. Мне показалось, что я очутился в другом городе или даже стране, так внове была мне узкая улица с двухэтажными домами, окруженными голыми фруктовыми деревьями, иссеченными дождем, в маленьких садиках, отгороженных только штакетником.
Что-то единообразное виделось в веренице этих домов, выстроенных как бы по единому плану и вкусу, и я подумал, что, возможно, это фабричные дома для рабочих одного предприятия. Я вспомнил, что мельком из окна омнибуса увидел вывеску "Гебрюдер Шпиндлер" над воротами фабричного типа. Что производили эти братья Шпиндлер, оставалось неизвестным: наверняка работали на войну.
Я думал об этом и других ничего не значащих вещах, чтобы побороть волнение. Сейчас, когда я был уже у цели, меня опять затрясло.
Номера квартир не указывались: находить жильца следовало по указателю в подъездах, но это - в Берлине, а тут? Где кругом такие двухэтажные… Нужный мне дом выглядел так же, как все, можно было определить на взгляд, что на каждом его этаже было по две небольших квартиры. Подъезд оказался незапертым, да было еще рано; по правилу, двери должны были быть на запоре с девяти вечера, я знал, что так было и до войны.
Я споткнулся о пожарное ведро с песком, маскировочная лампочка тускло освещала лестницу, двери имелись направо и налево, на каждой - табличка с фамилией… Я подошел ближе, прочел: нет, не то… На втором этаже - то же расположение, опять две фамилии, опять не те… Я обратил внимание на то, что таблички с фамилиями - не стандартные, не отштампованные, а сделанные кустарным способом, каждая по-своему. Конечно, здесь жили рабочие, мастера, может быть от тех же "братьев Шпиндлер".
Я не знал, что делать. Может быть, под одним номером значится несколько таких четырехквартирных домиков. Решив обследовать весь участок, я вышел на улицу. Дождя уже не было, похолодало. Сейчас же у меня в голове мелькнуло: а каково будет мне этой ночью? Беспокойство вкрадывалось в меня тихо, словно вливалось тоненькой струйкой, как песок в часах…
"Ну что за дурость! Надо спросить кого-нибудь!" Вероятно, эта мысль появилась оттого, что уже послышались голоса: двое мужчин, лениво переговариваясь, шли по дорожке к соседнему дому. Прежде чем я решился, один из них спросил:
- Вы кого-то ищете?
- Да, я ищу квартиру Купшека. Вы не знаете, где тут живет Купшек?
- Купшек? Ты не слышал такого? - спросил он приятеля. - Нет? А номер дома? Здесь каждый дом имеет свой номер… Вы обошли все четыре квартиры? Ну, значит, вашего Купшека уже здесь нет.
Словоохотливый мужчина на этом исчерпался, его спутник пошел следом за ним, напевая себе под нос: "Купшек был, Купшек сплыл…" Я только сейчас разобрал, что они оба навеселе.
Почему-то эта встреча настроила меня на решительные действия: "Да, я все разнесу тут, а добьюсь, куда делось семейство Купшек!" Я позвонил в квартиру направо. Долго никто не открывал, затем детский голос пропищал, что мамы и папы нет дома, а открывать ему не велено. "А ты не знаешь, где живет Купшек?"- наугад спросил я. "Н-нет! Здесь Миндель, там написано". Я и сам видел, что написано.
На звонок в левую квартиру дверь открылась немедля, на пороге стояла женщина, она вытирала руки передником. "О, я давно жду вас! Вы насчет газа?.. Купшек? - она была разочарована. - Мы живем здесь недавно, никого не знаем. Вы спросите наверху, над нами. Они живут здесь с тех пор, как построены эти дома. Еще при Гинденбурге…" Я часто слышал это "еще при Гинденбурге" с такой интонацией, словно речь шла о ледниковом периоде…
Я снова поднялся на второй этаж. Звонка здесь не было, висел молоточек. Я постучал и, пока мне открыли, прочел витиевато исполненную фамилию на латунной пластинке: Госсенс. "Кто там?" - спросил через дверь старческий голос. "Простите, господин Госсенс, я хотел бы поговорить с вами, я ищу одного человека…" Дверь открылась после щелчка замка. Открывший ее был не так уж стар, просто у него, верно, болело горло, оно было обмотано шарфом поверх бинта.
Я извинился…
- Кого вы ищете? Вы что, из полиции? Или…
- Нет, нет, - заторопился я, - просто сам по себе… Вернее, по поручению друга, солдата… Он просил разыскать семью…
- Войдите, - успокоился хозяин. Потому ли, что он был небрит и обвязан, он казался сердитым, взъерошенным, и я спешил объяснить ему…
- Мой друг, он танкист, присутствовал при гибели молодого Купшека и хотел рассказать его родителям… братьям, как это произошло. Но у него было только три дня отпуска. Он не успел. И вот просил меня это сделать… Может быть, вы скажете, где искать семейство Купшек?..
Человек молчал, разглядывая меня маленькими медвежьими глазками.
Я замялся:
- Ведь они живут в этом доме - у меня адрес…
- Жили, - бросил мой собеседник. - Курите?
- Да-да! - Я протянул ему пачку "Фемины", он вытащил сигарету и, помяв ее, бросил в рот.
Пока я нащупывал в кармане зажигалку, он подал мне кресало:
- Мы все теперь такие мастерим: дешево, прочно и не воняет.
Я согласился, что действительно "этот теперешний эрзац-бензин…". Мне было абсолютно не до того. Слово "жили" меня как обухом по голове…
- Господин… - я, как на грех, забыл фамилию, прочитанную на двери, он подсказал мне, но совсем другую: Газфункель… - Уважаемый господин Газфункель, вы ведь тут давно живете…
- Это кто вам сказал? - встрепенулся он, будто я открыл бог знает какую тайну.
- Да у вас внизу, ваши соседи.
Газфункель бросил недовольный взгляд на пол, словно ожидал увидеть там болтунов из нижнего этажа.
- Слабые сигареты, - сказал он и, без всякой связи с предыдущим, объявил: - У меня не ангина, вы не подумайте. Мне горячая стружка резанула по горлу… Как ножом.
Ни про какую ангину я, конечно, не думал, а насчет стружки сказал на всякий случай:
- Ай-яй-яй, какая неприятность. Сейчас часты травмы на производстве. - "Господи, неужели я напрасно сижу здесь и болтаю? А он ничего не знает…"
Так как Газфункель молчал, я извинился за беспокойство и заметил, что, видимо, он не может мне ничем помочь, ничего не зная об интересующем меня… И кажется, попал в точку, - он как будто даже обиделся:
- Я как раз знаю… - он выдержал паузу и веско добавил: - Но помочь ничем не могу. Дело в том, что Купшеков, всю семью, - они жили здесь, подо мной, - он топнул ногой для пущей наглядности, - забрало гестапо.
- Как? - г вырвалось у меня.
Наверное, я побледнел или еще чем-то выдал свое волнение, потому что Газфункель сразу спросил:
- А вы знали Купшеков?
- Нет. Только со слов моего друга. Мне очень-очень жаль, господин Газфункель…
- Подождите. Сейчас вернется мой зять, муж моей дочки, Госсенс. Он пошел за куревом.
Я не спросил, зачем мне его зять Госсенс. Мне было все равно. Ужасное безразличие разлилось, казалось, по всему моему телу, мне не хотелось ни уходить, ни оставаться. Я с ужасом подумал, что должен оторвать себя от стула, на котором я сидел под пытливым взглядом странного человека, раненного металлической стружкой.
В это время кто-то со щелчком открыл своим ключом дверь и завозился в передней.
- Пауль, поди сюда! - требовательно закричал Газфункель.
Вошел молодой парень: видно, он, не сняв даже домашней куртки, побежал за табаком, пачку которого тут же выложил на стол. Обстоятельный парень, работяга. Наверное, он и замок врезал, и устроил молоточек…
- Вот, - кивнул на меня Газфункель, - ищет Купшеков.
Молодой человек то ли нахмурился, то ли удивился. Я начал снова объяснять:
- Мой друг… хотел сообщить родителям… - словом, все сначала.
Парень точно бы отошел: поверил.
- Что я вам могу сказать? Это произошло вскоре после того, как пришло известие о том, что Арнольд Купшек пал как герой… - Он немножко подумал, но все же решился: - Видите ли, когда нагрянуло гестапо, я, по просьбе нашего блоклейтера, пошел понятым в квартиру Купшеков. Там у них даже пол подняли - искали, уж не знаю что. А потом их забрали. Увезли на "Зеленой Минне", - добавил он для точности.
- Всех? - спросил я.
- Старика и двух сыновей. Там еще сестра была, так она с женщинами подалась в деревню с самого лета. Уж не знаю, право, куда. Вы не слышали, отец?
- Нет, - отрезал Газфункель, - я и со стариком-то дружбы не водил.
С усилием я поднялся. Подумав, попрощался "спокойным образом" и вспомнил, что так же и здоровался.
Ни отец, ни сын не произнесли "немецкого приветствия".
- Доброй ночи! - сказал молодой с сожалением.
- Всех благ, - проворчал старший, поправляя сползавший шарф.
Небо было ясно, проступали звезды. Точно угадывалось, что ночью пойдет снег. Я забыл, с какой стороны подходил к дому, и вышел совсем на другую улицу. Мне пришлось долго искать остановку омнибуса. Оказалось, что я попал в тот самый, которым прибыл сюда. Я бы не заметил этого, если бы кондукторша со смехом не бросила мне: "Вы так и будете всегда со мной ездить?"
Ей хотелось переброситься со мной веселыми и незначительными репликами в пустом омнибусе, но я не был к этому расположен.
Я устал. От бесплодности поисков, от надежд и разочарований. От вечного одиночества.
Были тяжелы мои снопы… Где же он, мой отдых?
На Линденвег меня ждало письмо. Я узнал торопливый, нервный почерк Иоганны. Она писала, чтобы я ни в коем случае не заходил к ней в магазин, но обязательно пришел в субботу в обеденный перерыв в кафе на углу Егерштрассе. "Там, где бочонки", - в скобках добавила она, потому что мы уже как-то пили там пиво, сидя на бочонках, заменявших стулья. Я вспомнил еще, что горчицу там подавали в маленьких фаянсовых унитазиках.
Мне не удалась новая жизнь. Зато старая лезла во все щели.
Конец первой части