Я пошел за перегородку, привел себя в порядок и надел белую куртку. В зале никого из посетителей не было. Франц сидел на высоком стульчике возле стойки и тянул через соломинку адскую смесь, которую он сам готовил, если имелся спирт. Называл он ее "коктейль Катьюша", потому что "враз сбивает с ног".
"Садись согрейся!" - предложил мне Филипп. Я сел рядом с Францем.
"Сейчас я тебе намешаю "Катьюшу"", - обрадовался тот.
"Не надо, ему - работать!" - Филипп налил мне коньяку, который я с наслаждением цедил по глоточку, засасывая ломтиком лимона, посыпанным сахарной пудрой и молотым кофе.
Они продолжали разговор, Франц с хвастливой интонацией говорил:
"А кто, кроме меня, знает весь заводишко от головы до хвоста, вместе с его двенадцатью тысячами работяг? И в каждом цеху пожимает не менее сотни лап! И у каждого станка обронит хоть словечко… Кто, а?"
"Ну так уж", - подначивал Филипп. А я подумал, что даже не знаю, где работает Франц Дёппен. Сколько ему лет? Морщинистый и легкий, он выглядел пожилым мальчиком.
Мне было очень приятно сидеть с этими двумя, прислушиваться к их разговору и чувствовать, как согревает меня коньяк. И я выпил вторую рюмку.
"А почему вы - у каждого станка?" - спросил я, просто чтобы участвовать в разговоре.
"Потому что я со своей тележкой, полной запчастей и инструментов, проезжаю по пролетам цехов и подвожу, кто чего требовал по заявкам. Я все равно как сам господь бог: даю и денег не беру…"
"Вы, наверное, на этой тележке развозите и свои анекдоты?" - вставил я, и они оба так захохотали, словно я сказал нечто очень остроумное.
"Да, да! Запчасти вперемежку с анекдотами!" - просто стонал Франц. Довольный произведенным эффектом, я тоже стал смеяться, и в конце концов мне показалось, что они смеются надо мной, но я никак не мог взять в толк почему…
Пока я добирался до бирхалле, впечатление печальных перемен в городе укрепилось во мне. Особенно много было креповых траурных повязок на рукавах у мужчин и черных вуалей на шляпках женщин. И я обратил внимание на то, что у стендов с газетами не замечалось обычной толчеи и болтовни; люди стояли поодиночке и в молчании. Впрочем, это могло зависеть и от погоды, - ветер просто сбивал с ног. Легкий серенький снежок сеялся, словно где-то пропускали через сито недоброкачественную муку военного времени.
В кинотеатрах шел фильм "Великий король". Я остановился у витрины с фотографиями. Речь шла о Фридрихе Великом, и, хотя фильм был поставлен в традиционной манере, что-то сегодняшнее просверкивало в нем, а сам Фридрих, безусловно, напоминал фюрера.
Песочные часы были "поставлены": в обеих колбах- поровну. Песок пересыпался совершенно незаметно для глаза. Как само Время. Оно беспощадно пересыпалось из колбы настоящего в колбу прошлого, и я чувствовал себя обокраденным: это было мое время. Моя молодость уходила бесцельно, преступно бездельно… В чем тут моя вина? Что я мог?.. И я в сердцах перевернул часы.
- Ты что это? Торопишь время? Или, наоборот, останавливаешь его? - позади меня стоял "стрелок". Я уже знал, что его зовут Конрад. Он появлялся в бирхалле не часто. И всегда только для того, чтобы потренироваться в тире. Он действительно отлично стрелял.
"Ему бы в снайперы!" - сказал как-то один из посетителей. Филипп небрежно бросил: "А он и готовится. У него отсрочка. По семейным обстоятельствам".
"По семейным обстоятельствам?" - "Да, у него отец - большая шишка в земельном управлении…"
Меня интересовал молчаливый парень, он и пиво пил в одиночестве, между выстрелами, поставив кружку на барьер, отделяющий "линию огня". Я наблюдал, как экономными, отработанными движениями он открывает затвор мелкокалиберки, вкладывает патрон, вскидывает ее… Выцеливается неправдоподобно быстро, так что можно предположить стрельбу наугад, на спусковой крючок нажимает плавно: он у него идет как по маслу. Первый выстрел всегда преображает Конрада, как будто он только и живет по-настоящему в этом бывшем кегельбане, пропахшем запахом пороха и оружейной смазки. Иногда он напевал что-то веселенькое себе под нос.
Однажды, когда я постучал в дверь тира, чтобы поставить ему кружку пива, он открыл мне просто со счастливым лицом. В руках у него была мишень. Он показал ее: девять отверстий сливались в одну дыру во всю окружность "десятки", десятого не было вовсе. "А десятая - за молоком?" - необдуманно спросил я. "Дурак! - вспылил Конрад. - Не видишь: пунктлих одна в одну!" Действительно, две пули легли одна на другую. Это было необыкновенно. Занимаясь спортивной стрельбой в своей прошлой жизни, я знал, что это значит.
Но почему Конрад с такой страстью оттачивает свое снайперское мастерство? Это не легкая специальность на войне: снайперов выбивают довольно быстро. Они легче попадают в плен, ведь их позиция обычно выдвинута вперед. Если противнику удается перебить ему ноги, снайперу остается только пустить себе пулю в лоб. Способен ли на это Конрад? Пожалуй.
Но что его сделало таким? И я мысленно примерил на него коричневую рубашку со свастикой. Но не такую, какую носили СА - штурмовики, а условный костюм фашиста, нарисованного в том тире в Москве, где я тренировался. Мы стреляли по фигурам фашистов, десятка приходилась им на грудь, нарисованы они были на фанере и довольно аляповато.
На одно мгновение Конрад представился мне одной из наших фанерных мишеней. Обратное превращение мишени в стрелка произошло столь же молниеносно, но все же во мне осталась капелька удовлетворения: снайпер в такой же короткий миг мог превратиться в цель. А "русские - мастера стрелять" - эта фраза была ходкой, и редко кто опровергал ее справедливость.
Сейчас Конрад выглядел необычно: был оживлен, почти весел.
"А ведь он красивый", - заметил я. В фигуре, в лице и в движениях его было что-то определенное, решительное. Словно на всякий вопрос у него есть свои "да" и "нет".
- Мне сказали, что ты - в трудовом отряде. Камуфляжем занимались?
- Овощи перебирали. - Я намотал себе на ус, что, по-видимому, разговоры о том, что строятся "ложные аэродромы" для отвлечения противника, - не пустая болтовня.
- Хочешь, Вальтер, - ему как будто сейчас только пришла в голову эта мысль, - я тебя выучу… Будешь стрелять как бог. В конце концов ты обязательно окажешься на фронте. Ты же не станешь бегать?..
- Конечно, нет, - ответил я вполне искренне, мысленно добавив, что перебежать к своим, уже будучи снайпером, было бы неплохо. - Я бы и сейчас охотно пошел, - сказал я.
Конрад посмотрел на меня внимательно:
- Сейчас это не пройдет. Но время настанет… - Судя по виду, его не особенно печалило наступление такого времени, когда на фронт потащат даже калек.
Он кивнул мне и зашагал прочь, очень элегантный в своем модном "ульстере" и с непокрытой головой, на которую сыпался мелкий снежок.
В бирхалле было почему-то полно народу, хотя еще не наступил час обеда. Лина плавала между столиками своей скользящей походкой в клубах дыма. Таскала тяжелые подносы. Она мне обрадовалась ужасно:
- Хорошо, что ты вернулся. Мой младший не выползает из гриппа, я бросила его на соседку. Филипп поехал в налоговое управление, его совсем затаскали с этими новыми правилами торговли. Скоро будут облагать каждую спичку в коробке. Твоя куртка висит за перегородкой: я ее постирала, только крахмалу не было.
Она делала свое сообщение вразброс, вперемежку с обращениями к клиентам: "Сию минуту", "Марка тридцать", "Простите, кюммеля нет", "Сегодня в гарнире- только капуста"… Лина ловко справлялась с этим. Если бы не дети, да еще сожитель у нее имелся, - ей бы в "Часах" цены не было!
Я с удовольствием облачился в белую куртку. Хотя она и не была накрахмалена, но имела отличный вид: Лина, наверное, прогладила ее, пока она еще не совсем просохла.
Я отпустил фрау Дунц домой и стал мотаться между столиками, никак не уразумев, почему сегодня и в неурочный час такое оживление. Можно было, конечно, предположить, что людям не терпелось обменяться мнениями насчет военных дел, но, как я заметил, разговоры велись главным образом по поводу внутреннего положения.
Толковалось на все лады присвоение фюреру звания "Верховного судьи". Говорили, что в рейхстаге при решении этого вопроса приводились факты массового неповиновения законам со стороны гражданского населения. На приговорах суда следует воспитывать граждан рейха, ибо "не тот отец хорош, который только гладит по головке, а тот, который держит в руке розгу", - будто бы сказал фюрер, принимая пост Верховного судьи.
- У Шлегельбергера как начала трястись голова во время процесса Паразиса, так до сих пор и трясется, - говорил мастер Густав Ланге, имея в виду министра юстиции, который не проявил "арийской воли" в процессе о крупных хищениях дефицитных материалов, за что находился в опале.
- Она будет трястись, пока ее не отрубят, - вынырнул откуда-то Франц: он возникал самым неожиданным образом и ввинчивался в разговор с необыкновенной легкостью.
Ланге приезжал откуда-то из-под Берлина, с Филиппом они вместе были на фронте. И ранило их в одном бою: Филиппа - в ногу, а Ланге - в плечо: он и остался кривобоким.
- На Шлегельбергера давно имеет зуб толстый Герман, - добавил Ланге.
- Ну да, чего они не поделили! - раздалось сразу несколько голосов, - при чем тут авиация?
- А вот вы ни черта не помните! - вмешался снова Франц. - Когда горел рейхстаг, кто был самый главный брандмайор? Герман? И в это время Шлегельбергер…
- А, брось, Шлегельбергер в то время еще на горшке сидел…
- Да? Ну конечно, если под горшком ты разумеешь имперское министерство… - отбил Франц.
Я не дослушал до конца: меня позвали к другому столу. Здесь шел свой разговор - обсуждалось назначение министра вооружения и боеприпасов Шпеера "военным уполномоченным по руководству имперским хозяйством".
"Политикеры" из бирхалле напоминали мне "пикейных жилетов" Ильфа и Петрова.
- Альберт Шпеер - это голова! - убежденно говорил толстый сожитель фрау Дунц, Лемперт, такой краснощекий, словно она его натирала свеклой.
- А! Что может сделать одна голова в скопище задниц! - меланхолически вопрошал Франц Дёппен, и губы его уже сами собой складывались для обычного: "Значит, так"…
Но компании было не до анекдотов.
- Так ведь то, что Шпеера сунули в это дело, доказывает, что вся власть теперь в его руках: он теперь будет заправлять всем хозяйством рейха. Потому что все хозяйство работает только на войну, - продолжал Лемперт, - газеты надо читать.
- А что же господа из Рейнметалла, от концерна "Герман Геринг", от Борзига и Круппа, - что они, сдают власть без боя? - оторопело спросил кто-то.
- Какой может быть бой? Они войдут в какие-нибудь там консультативные советы. Они же заинтересованы в сбыте своей продукции - военный товар не залежится! - Мне нравилась ироничная манера доктора Зауфера, прокуриста фирмы "Дойче альгемайне электрише гезелынафт".
- Им, конечно, делить нечего, - согласился Лемперт.
- Напротив, - улыбаясь, возразил Зауфер, - им есть что поделить: военные прибыли. Вот их они и поделят. Надо уметь газеты читать.
- А сегодня опять судили одну женщину за подделку продовольственной карточки. Отвесили пять лет принудительных - и будь здоров! - объявил простоватый парень, пришедший с Ланге. - И как только их подделывают?
- Нехорошо иметь завистливый характер! - сказал Франц. - Ты тоже хочешь схватить пять лет в торфяных болотах?
- Иногда думаешь, что уж лучше какой-нибудь конец! - простодушно заметил спутник Ланге.
- Смотри-ка! А кто ты вообще такой? Почему ты не на Восточном фронте? - разыгрывал его Франц.
- Оставь парня в покое: у него в обоих глазах вместе - тридцать процентов зрения! - вступился Ланге. - Вальтер, принеси кружку темного, только не нагретого. Я люблю охладить глотку.
- Для охлаждения есть более подходящие способы: под Москвой стоят такие морозы, что каждый второй из прибывших отпускников обморожен, - сказал господин Зауфер.
- Да, да, я видел: лицо как печеное яблоко… - подхватил сожитель Лины.
- Только менее аппетитное, - докончил Франц, - особенно когда обморожен нос. Он даже может отвалиться…
- Ну это ты уже опутал мороз кое с чем другим, чего на фронте не бывает…
- Зато в тылу - выше ушей!
Разговор вспыхивал и погасал. Меня просто разрывали на части; верно, я еще не втянулся: мне казалось, что число столиков удвоилось. Почему-то никто не уходил, а дверь все время открывалась, впуская новых посетителей. "Часы" делали гешефт, словно война уже кончилась. Я избегался до изнеможения, когда явился Филипп с таким видом, будто это не я, а он мотался по бирхалле восемь часов без перерыва. Я слышал, как Франц, подойдя к стойке, спросил его:
- Ну что? Отлаялся?
- Пока - да! "Что вы, говорю, это же патриотическое дело!" И все такое. А они мне тычут: "Нормы расходов на увеселительные мероприятия…" - "Какие увеселения! - кричу я. - Это же по зову фюрера: "Каждый немец должен быть отличным стрелком!" По-вашему, это - увеселение? Тогда я обращусь в партийную канцелярию". Тут они поджали хвост… Ну, в общем, пока что…
Ясно, что речь шла о нашем тире, но мне непонятно было, чего за него держаться, от него доходу было как с козла молока. Мужчины достаточно настрелялись на фронте, а мальчишки воровали у захмелевших фронтовиков патроны и даже оружие и стреляли на пустырях. Огнестрельное оружие стало предметом сделок на черной барахолке, и, несмотря на жестокие кары, оно где-то в подполье оседало и копилось и время от времени обнаруживалось. Говорили о том, что оружие оказалось даже в руках узников одного из концентрационных лагерей на территории рейха. Все это были слухи, но упорство, с которым они повторялись, придавало им весомость факта.
Кому нужен был тир при бирхалле? Разве только чудаковатому Конраду, будущему снайперу? А может быть, вокруг этого тира идут шахер-махеры с настоящим оружием и боеприпасами? Это же выгодное дело. Но уж очень не подходил на это амплуа Луи-Филипп с его осанкой демократического короля, снисходительного к слабостям подданных, но благородного.
Я умаялся необыкновенно за этот длинный и суматошный день. И, добравшись домой, не мог думать ни о чем, кроме постели. Хорошо, что Альбертины не было и, следовательно, - лишних разговоров. Я мечтал повалиться на кровать, и отвернутый прохладный угол подушки маячил передо мной как высшее благо. Одно из немногих доступных мне теперь благ. Я научился ценить самую малость, а это было не так уж мало: растянуться, расслабиться, сказать себе: "До утраты - в снах". Потому что даже в мыслях я всегда оставался Вальтером Зангом.
Итак, я предвкушал желанный час - еще не сна, но его близости, которая приятно путает мысли и заволакивает от тебя все, что давило на тебя днем, и совсем смутно, но все же вселяет в тебя надежды, надежды столь хрупкие, что они только и могут возникнуть в такой смутный час.
Я зарылся лицом в подушки и, наверное, поэтому не заметил, что дверь в "гостиную" оставил неплотно закрытой, так что луч света входил в щель, словно узкое и блестящее лезвие ножа. Я бы так и не заметил этого и уснул, если бы не услышал шаги и разговор. А услышав, притворил бы дверь, если бы не слова, которые услышал. Всего лишь два слова.
Там, конечно, много говорилось, но я ничего не разбирал, я ведь не прислушивался специально. Только два слова, и то вразброд, я как-то схватил, и сон слетел с меня, словно его сдуло дыханием тех двоих, в комнате рядом. Уж голоса-то их мне были знакомы, как свой собственный.
И я живо сообразил, что Альбертина еще не знает о моем возвращении. И Шониг, конечно, тоже. И они считают, что одни в квартире.
Да они же чуть не каждый вечер обсуждали какие-то, на их взгляд очень значительные, события и возводили каждый мусорный ящик или помойное ведро на уровень государственного значения… И я относился к этому чаще всего юмористически.
Но сейчас два слова: "закоренелый" и "список" - в своем сочетании несли что-то опасное. И это было для меня очевидно, хотя я слышал только два слова.
Если бы одно из них, я бы не обратил никакого внимания, потому что слово "закоренелый" употреблялось даже в таких случаях, когда речь шла о том, что кто-то не тушит свет в клозете.
Слово "список" само по себе тоже не внушило бы опасений: списки составлялись по каждому поводу - список жертвователей на "Зимнюю помощь", список желающих получать "Бюллетень награждений" и так далее.
И только в соединении эти два слова приобретали новый, опасный оттенок. Но ведь они произносились не подряд, не рядом… Все равно. Все равно я уже был начеку и силился услышать что-нибудь еще.
Но теперь они заговорили совсем тихо, долетало только низкое гудение Шонига и мяукание Альбертины. Я весь напрягся - ну, еще хоть слово, еще одно хотя бы, чтобы можно было сделать вывод, чтобы разъяснилось, чего от них ждать…
И когда я уже потерял всякую надежду - ко мне пришла ясность, вполне достаточная, чтобы подкрепить мои подозрения.
Шониг поднялся, - я слышал, как он тяжело встал и значительно громче, хотя тоже вполголоса, сказал: "Фрау Муймер, вы сейчас ложитесь, а когда они подгонят машину во двор, вы услышите и тогда сразу подымайтесь в квартиру доктора".
На это Альбертина что-то ответила с интонацией полного понимания и согласия, и я услышал удаляющиеся шаги блоклейтера, а затем тихие, вкрадчивые шаги Альбертины.
И теперь только одно меня беспокоило: чтоб она не прикрыла плотнее мою дверь… В этом случае будет почти невозможно открыть ее бесшумно. А что я ее открою - это я уже твердо знал…
Потому что Вальтер Занг повернулся бы на другой бок и задал бы храпака. А я был не Вальтер и очень хорошо понимал, что все это значит. И так же хорошо и твердо знал, что сделаю сейчас. Потому что был в нашем дворе только один доктор. Доктор фюр националь-экономи Гельмут Энгельбрехт.
Альбертина не прикрыла мою дверь. Она потушила свет в "гостиной" и прошла к себе. Свою дверь она всегда оставляла полуоткрытой.
Я слышал, когда она засыпает, потому что во сне она тяжело, астматически дышала. И даже слегка посвистывала…
И я дождался этого легкого посвистывания. Оделся в темноте. Это у меня очень быстро получилось. Я положил в карман электрический фонарик и вышел на лестницу. Было всего половина второго - я посмотрел на часы. Мне надо было пересечь двор, и я мог бы сделать это кратчайшим путем через площадку, похожую на крокетную.
Но на ней моя темная фигура бросилась бы в глаза, если кто-нибудь смотрел в окно. Поэтому я прошел вдоль стены.
Конечно, подъезд был заперт, и войти можно было только по звонку привратнице, но я знал, что к дверям со двора подходят наши ключи. Я отомкнул дверь и стал подыматься в темноте, боясь, что жужжание выключателя разбудит кого-нибудь в доме. По той же причине я не вызвал лифта: он тоже был шумный.
Я подымался по темной лестнице, вовсе забыв про свой фонарик.