И подымался утром с головой ясной, словно не было бессонной ночи, легко и весело нырял в неспадающее оживление "Песочных часов", а потом, весь собранный и очень уверенный, приступал к главному делу…
Я решил, что обращенные к солдатам листовки должны попасть непосредственно по адресу. Нельзя проникнуть в казармы или на учебный плац… Но есть вокзалы. Вокзалы с их толчеей, в которой так легко замешаться среди провожающих, и поди-ка отдели там "чистых" от "нечистых", ангелов фюрера от дьяволов "мисмахерства"…
Я долго прицеливался, пока не созрел мой план. Долго - в том смысле, что изучал обстановку в течение нескольких часов, потому что считал, что вся моя "Ф-акция" должна уложиться в пять-шесть дней. В мой расчет входил, понятно, вокзал, с которого отправлялись поезда на Восток: Шлезишербанхоф. Были другие, специальные пункты отправки воинских эшелонов, но как туда пробраться? А в случае заминки будешь выглядеть, как муха в молоке!
А на Силезском вокзале к отходу поезда накапливалась толпа провожающих и просто зевак. И был там один такой момент, когда раздавалась команда "Айнштайген!" и новобранцы кидались к вагонам, словно дети, выпустившие подол материнской юбки; а отпускники, наоборот, бравируя, задерживались на перроне, отпуская шуточки и снисходительно обнимая заплаканных женщин; а зеваки раскрывали рты, глазея на вагоны с начертанными на них призывами не жалеть себя во имя фюрера; а железнодорожные охранники, оставив недопитое пиво и недоигранную партию в скат, молодцевато поскрипывая протезами, дефилировали по платформе…
В этот именно момент - последний среди всеобщей сумятицы - и надо было забросить листовки в вагоны. Так, чтобы поезд умчался вместе с этой своей начинкой, чтобы тут ничего не осталось. И никого. Ни листовок, ни того, кто их бросил.
Очень это все я ловко надумал и был доволен собой. "Военные" листки я разделил на две части. С одной я расправился как по писаному: когда наступил апогейный пик, избранный мною, я уже был в сердце-вине толпы у вагонов. Вместе со всеми я притиснулся к площадке, на которой тесно сгрудились отъезжающие, и даже вскочил на нижнюю ступеньку. И кричал вместе со всеми.
"Будь здоров, Гуго! Удачи тебе, Гуго! Пиши!" - обращался я к мифическому другу. И так неистовствовал в своей любви к этому несуществующему Гуго, так наставлял его, что ничем не выделялся среди провожающих. Я имитировал даже попытку войти в вагон. Поднялся на площадку и в тесноте плавно опускал свои листки вниз, к ногам стоявших на ней так тесно, что мои бумаги могли быть обнаружены лишь потом, когда люди разойдутся. Мне удалось, кроме того, забросить листки в незакрытые окна пустых купе, но это - только благодаря случайности, и рассчитывать на это в будущем не приходилось.
Настроение в столице начало подниматься с первыми весенними днями: фронт стабилизировался.
Однако общий тон продолжал оставаться осторожным: уже никто не вспоминал о "молниях", наоборот, руководящие, "дающие меру" статьи и речи изобиловали призывами к жертвам, жертвам и еще раз жертвам…
Но здесь, на Восточном вокзале, каждый надеялся, что жертвой станет не он, а его сосед, и все толкались, и вопили, и веселились, словно на ярмарке.
Среди всего этого я со своей непокрытой головой; с очень светлыми волосами, которые я все-таки "выпрямил", чтобы они не вились, путем употребления "частых сеток"; в своей модной куртке с круглым значком всего лишь за "Сбор утиля", но выглядевшим точно как партийный значок… Со всем этим я был просто неотделим от толпы, непременная ее частица, Вальтер Занг, плоть от плоти этого кодла, орущего, плачущего и хохочущего, вместе с ним, и - "Возле казармы, у больших ворот" вырывалось из множества глоток, и моей, и моей - тоже! И Лили Марлен, девушка у казармы, напутствовала на подвиги не только отъезжавших, но и остающихся… И Вальтера Занга - тоже. Лили Марлен - песенная девушка, навечно застывшая под фонарем у "больших ворот" самой большой казармы в мире…
И - ох как мне было не то что весело, но отрадно в этом потоке, в этой "падающей воде", - потому что поток уже низвергался с высоких платформ, и даже удаляющаяся точка, в которую превратился эшелон, растаяла в весенней перспективе…
Было мне так легко, даже физически, потому, что я не ощущал в карманах плотных пачек с заголовком "Солдаты вермахта…". Но больше - от мысли, что сейчас они уносятся с невозвратностью и быстротой воинского поезда, пропускаемого по графику самых срочных составов, по коду "На Восточный фронт"…
У меня не было больше ничего. Я был опустошен физически и морально, ощущая, что вместе с маленькими листками ушло все, что делало осмысленной мою жизнь. Но еще не проникло это глубоко в сознание, и оттого так легко мне дышалось - ну просто милы мне были закопченные своды старого вокзала, давно не промытая стеклянная крыша дебаркадера и быстро редеющая серая толпа, сразу притихшая и присмиревшая, растекающаяся, как водопад на плоскости.
Неожиданно у выхода я попал в "пробку". Никто не знал, в чем дело, слышались возмущенные крики: "Безобразие! Не дают даже проводить близких на фронт!", "Почему не выпускают?"
Я ринулся к другому выходу, но и там нашел то же самое. И здесь уже услышал: "Вокзал оцеплен", "Опять кого-то ищут!", "Проверяют документы"…
В этом не было ничего особенного: все время проводились облавы на спекулянтов и чернорыночников.
В том приподнятом настроении, которое прочно во мне укрепилось, я нисколько не обеспокоился: при мне ничего не было. Да и вряд ли переполох связан с моей "акцией"; вернее всего, происходит обычная облава, какие время от времени проводятся для обнаружения дезертиров, спекулянтов продовольственными талонами и уклоняющихся - от чего-нибудь… Правда, вокзал- не лучшее место для дезертиров, а спекулянтов проще обнаружить на толкучке на Александерплац…
Проталкиваясь к дверям, я увидел, что два железнодорожных полицианта просматривают документы выходящих и тут же их возвращают владельцам. Следовательно, ищут какое-то определенное лицо.
Только я это подумал, как один из проверяющих задержал молодого человека, положил его документ себе в карман, а самого его отправил куда-то с ефрейтором с красной повязкой на рукаве.
В следующую очередь попадал я: мой паспорт был небрежно просмотрен и также исчез в кармане обервахмайстера. "Лос!" - он указал мне глазами, чтоб я отошел в сторону. Через несколько минут к нам присоединилось еще трое. Мне бросилось в глаза, что все задержанные были молодые люди с непокрытой головой. Это мне не понравилось. У меня пересохло в горле. Но все же я оставался спокоен: никто не мог видеть, как я "запускал" листки в толпу на площадке.
Мы ждали недолго: вернулся ефрейтор и повел нас в комендатуру. Там стояло около десятка молодых людей, в большинстве - с непокрытой головой. Привели еще нескольких… "Не переговариваться!" - приказал дежурный. О чем мы могли переговариваться: впервые увидевшие друг друга?
Потом начали вызывать по одному в комнату с табличкой "Военный комендант". Некоторых держали довольно долго, они вылетали пробкой, говорили односложно и вполголоса: "Кретинство!" Или: "Ополоумели!" - из чего, конечно, трудно было составить мнение о том, что там происходило.
Наконец очередь дошла до меня. В комнате за большим столом сидели двое в эсэсовских мундирах, один в звании штандартенфюрера, что указывало на серьезность дела. Около них стояли в напряженных позах молодой человек с одутловатым лицом дебила, хорошо одетый, с шляпой в руке, и простоватая женщина, по-видимому не имеющая отношения к нему.
Сидящий рядом со штандартенфюрером прыщеватый обершарфюрер держал в руках мой паспорт и, сверяясь по нему, спрашивал мое имя и прочие данные. Потом мне было приказано подойти поближе. Сильный свет настольной лампы, повернутой в мою сторону, почти ослепил меня, и я тотчас понял, в чем дело.
- Нет, - сказал после паузы дебил, которого я не видел из-за этого света.
- Нет, - как эхо отозвалась женщина.
Я почувствовал, однако, что на этом дело не закончилось. Лампу повернули, а мне велели подойти еще ближе. Штандартенфюрер хриплым голосом отрывисто спросил, что я делал на вокзале. Зачем пришел. В руках у него я видел свой паспорт. Свой "верный" и "железный" паспорт.
Я уже знал, что меня об этом спросят. Догадался, когда стали вылавливать молодых людей. И был готов.
- Господин штандартенфюрер, я искал свою девушку. Она выходит на вокзал с командой гитлермедхен. Они предлагают солдатам горячий кофе.
- И где же она, ваша девушка?
- Я ее не нашел, господин штандартенфюрер.
- Кто она?
Я назвал фамилию Лени.
- Это племянница нашего блоклейтера, господина Шонига, - добавил я.
Штандартенфюрер что-то сказал прыщавому.
- Отойдите, - приказал тот.
Я отошел. Меня запихнули куда-то в угол, откуда не было ни видно, ни слышно, что происходит у стола. Но я понял, что предъявление заподозренных этим двум - дебилу и бабе - продолжается. Меня удивило, что дело ведется как-то неквалифицированно: опрашивают обоих "свидетелей" сразу, ничего не записывают. Теперь я уже склонялся к тому, что вся заварушка связана с моими листками, но почему "опознаватели" именно эти? И что они могли видеть?
Мне не пришлось долго ломать себе голову: меня опять позвали к столу. Перед ним стояла та самая подружка Лени, которая участвовала в истории с девочкой. Уж не знаю, что со мной случилось, но у меня начисто вылетело из головы ее имя. А фамилию я, по-моему, никогда не знал. Вид у нее был идиотский, как будто ее среди ночи вытащили из-под рваной перины, - потом оказалось, что они производили побелку в эвакопункте. Увидев меня, она произнесла еле слышно, словно нечто совершенно секретное:
- Это Вальтер Занг, живет на Линденвег.
- У вас не спрашивают, где он живет. К кому он приходит сюда на вокзал?
- К Лени, - прошептала эта дура.
- А фамилия у нее есть? - рявкнул штандартенфюрер и схватился за горло: он и так охрип.
- Наверное. - Все-таки она была законченная идиотка! Лени по сравнению с ней выглядела просто Спинозой.
- Так как же ее фамилия?
- Может быть, Шониг, поскольку она его племянница, - ответила догадливая девица.
Штандартенфюрер вздохнул и посмотрел на нее с глубоким огорчением, как бы говоря: "Ну поколеньице подрастает!"
- Верните ему! - он передал мой паспорт прыщавому, прыщавый ефрейтору, ефрейтор - мне.
Я сделал гитлеровский привет и повернулся кругом.
На улице меня ждала эта дура: теперь, когда все было позади и мне это абсолютно было не нужно, я вспомнил ее имя, фамилию и даже то, что она уже два года живет с партайгеноссе - мясником из нашего квартала. Я вспомнил и его фамилию. Знал же я все потому, что Лени козыряла этим обстоятельством, доказывая свое право на самостоятельность…
- Что ты наделал, Вальтер? - спросила Лиза, прижимая к плоской груди руки, не отмытые от извести.
- Оторвал у банхофюрера руки и ноги, вставил спички и сказал, что так было.
- Ты всегда смеешься. А ведь какой-то мисмахер разбросал красные листки…
- А я при чем? - Я плюнул себе под ноги и произнес вслух: - Ну поколеньице подрастает!
Но я так и знал, чувствовал, что "это еще не вечер". Около самой Линденвег меня настигла сирена воздушной опасности. Деваться было некуда, я стал под козырек подъезда магазина похоронных принадлежностей. Это был большой магазин с огромным выбором: сюда приезжали даже с Курфюрстендамм. И подъезд был внушительный, с фонарями по бокам, которые теперь, конечно, не зажигались. Магазин, естественно, был закрыт ввиду позднего времени, но под козырьком собралась компания таких же случайных прохожих, как я. Здесь был солдат-артиллерист в обнимку с толстой девицей в облезлой меховой жакетке, пожилая дама в черепаховом пенсне, с собачонкой на руках, и какой-то странный тип в таких аккуратных лохмотьях, словно только что сбежал с театральных подмостков, на которых он играл в "Опере нищих"… Что, собственно, было невозможно, потому что Брехта предали анафеме еще в 1933-м.
Сразу после меня в этот Ноев ковчег втиснулся пьяный неопределенного возраста, в мятой фуражке почтового ведомства. Нам как раз его не хватало: он с места в карьер начал ко всем приставать…
Сначала он сказал оборванцу:
- Подвинься, падаль.
Пока тот испуганно вжимался в створку двери, пьяный обратился к артиллеристу, заметив, что, конечно, веселее по подъездам девок щупать, чем стрелять из пушки по большевикам.
А тот, видно, вообще заводился с пол-оборота, к тому же не хотел сплоховать перед облезлой девицей. Он аллегорически высказался в том смысле, что тыловая свинья, как все свиньи, видит только то, что в корыте. Пьяница не остался в долгу, объявил, что здесь собрались подонки и недоверы и лучше всего было бы со стороны томми сделать из них всех блин, причем немедленно…
И как раз в это время где-то поблизости ударил фугас.
- Сотняга! - сказал артиллерист.
Под нами заколебались цементные плитки, сверху посыпалась сухая известка.
Дама заплакала, прижимая к себе собачку.
- Постыдитесь! - патетически воскликнул тип в лохмотьях. - В такой момент!
- Я тебе сейчас покажу момент! - заорал пьяный и изготовился дать типу по шее.
- Мужчины! Да сделайте же что-нибудь, он его убьет до всяких томми! - кричала дама.
- Постой минутку! - сказал артиллерист облезлой девице и прислонил ее к фонарю, как будто она не могла стоять без подпорки.
Он схватил почтовика за шиворот, но тот, проявив почти профессиональное умение, стряхнул с себя его руку и развернулся для сокрушительного удара. Я заломил ему руки назад. Вдвоем мы еле удерживали его и не знали, что с ним делать дальше.
Воздушный налет продолжался. Томми стали бросать осветительные ракеты, они повисали на деревьях, как разноцветные лампочки на рождественской елке. Бомбовые удары следовали один за другим. Было просто глупо стоять так, скрутив руки пьяному, и слушать его ругань под аккомпанемент недальних взрывов.
- Ты заткнешься наконец? - закричал я в самое ухо пьяного почтовика и при этом удивился, что от него совсем не пахло алкоголем, разве только чуть-чуть пивом.
Где-то поблизости опять трахнуло, но я хорошо услышал, как почтовик прошептал мне тоже в самое ухо:
- Будь человеком, сдай меня патрулю…
Только сейчас я заметил три фигуры в касках посреди мостовой, они были уже близко.
Я не очень хотел связываться, но артиллерист опередил меня: он окликнул патрульных, и мы с ним потащили этого бедолагу из подъезда. Патрульные тотчас поставили присмиревшего почтовика в середину своего как бы треугольника, открытого спереди, и прошли дальше, стуча подковами сапог и слабо подсвечивая лиловыми светиками электрических фонариков, висящих у них на пуговице.
Когда мы вернулись под свой козырек, оказалось, что типа в лохмотьях и след простыл.
- По-моему, он сбежал от патруля, - простодушно предположила дама.
Отбоя не объявляли, но звуки взрывов удалились, слышно было только, как кругом падают на асфальт битые стекла, как будто они все время раздумывали, падать ли, и теперь наконец решились. Ночь стояла ясная. Осветилки погасли, и стало видно, что над улицей висит луна, похожая на обгрызенный ломоть сыра.
Я собрался восвояси, но в это время вплотную к нам бесшумно подкатил черный "хорьх" с красной карточкой за лобовым стеклом - разрешением на езду во время воздушной опасности. Молодчик в длинном кожаном пальто, висевший на подножке, спрыгнул на ходу и бросился к нам.
- Вы не видели здесь мужчину среднего роста, темноволосого, в берете? - он поочередно впивался глазами в каждого из нас.
Мы заверили его, что не видели, так дружно и слаженно, словно хор из оперы "Нюрнбергские певцы".
Машина уже тронулась, когда я услышал знакомый голос:
- Подождите. Я здесь выйду!
С заднего сиденья поднялась женская фигура.
- Спасибо, господин лейтенант, большое спасибо! Я уже дома! - Женщина неловко вылезала из машины, путаясь в подоле длинной юбки. - Помоги же мне, черт возьми! - закричала она, и я окончательно узнал Ленхен.
Я крепко схватил ее под руку и потащил по направлению к Линденвег. Впрочем, она не сопротивлялась.
- Что ты делала в этой машине? - кричал я, словно имел какие-то права на нее.
Лени не обратила на это никакого внимания.
- Вальтер, - зашептала она самым сладким шепотом, - ты правда искал меня на вокзале?
- Конечно. Ты же теперь не приходишь к нам. - Что я мог еще сказать?
- Я не хожу и на вокзал. Но ты мог бы позвонить мне по телефону. Снизу, из будки.
- Это неудобно. Из-за Шонига.
- Вот еще!
Теперь мы шли нормальным шагом, словно гуляли. Но отбоя не было. Бомбили северный район Берлина, далеко отсюда. Они могли еще вернуться, если не отбомбятся.
- Ты не ответила мне, что это за машина, что ты в ней делала?
- Но, Вальтер, что же можно в ней делать? Это же служебная машина…
Мозги у нее были настроены только на одно!
- Понимаешь, Вальтер, я узнала, что ты меня искал… И сразу поехала домой. Но омнибус остановился из-за воздушной опасности. Я стояла на углу, не зная, куда бежать. И тут подъехала машина. И лейтенант спросил, знаю ли я, где проходной двор на Фрейбургштрассе. Я сказала, что знаю, и они меня взяли в машину, чтобы я показывала им дорогу. Но они никого так и не нашли.
- А кого они искали?
- Какого-то человека из типографии. Я так поняла, что во время воздушной опасности там печатали запрещенные бумаги…
- Кто печатал? - я так допрашивал ее, словно она была там сама, в этой типографии.
- Наверное, красные мисмахеры, - предположила она.
И я не успел сделать и двух шагов, как окончательно уверился, что это безусловно так и было. А я ведь все время гадал, где, как могли напечатать тот номер "Роте Фане"…
Все еще не объявляли отбой. Мы стояли у подъезда Лени. Я только сейчас заметил, что она раскрашена, как проститутка с Лейпцигерштрассе, и в шляпе с бантом. Черт те что.
- Вальтер, - зашептала она, прижимаясь ко мне, - когда я узнала, что ты меня ищешь… Я так помчалась домой…
- Ты уже говорила мне, Лени… - Она стала мне "тыкать", отметил я, вот что сделала шляпа с бантом!
- Ты не хочешь поцеловать меня за это?
- С удовольствием, Лени. С большим удовольствием.
Я хотел чмокнуть ее в щеку, но она впилась в мои губы, как оса, своим пухленьким ротиком. Я и охнуть не успел, как она повисла у меня на шее! Я еле разжал ее маленькие сильные руки.
- Ты недобрый ко мне, Вальтер. Давай подымемся потихоньку ко мне в комнату. Мы могли бы…
- Я сам знаю, что мы могли бы. И не думай!.. - Я сказал это довольно грубо. - Извини меня, Ленхен. Я просто не в настроении.
- Когда ты будешь в настроении, позови меня.
Она поправила волосы, но не уходила, глядя на меня с сожалением, может быть даже относящимся ко мне: она все-таки была добрая девочка.
- А ты плохо себя ведешь, Лени. Ты ведешь себя не как правильная гитлердевица, - сказал я.
Она посмотрела на меня нагловато:
- А ведь ты, Вальтер, тоже не совсем правильный гитлерюноша.
Я ненатурально засмеялся:
- Дурочка! А какой же я?
- Немножко странный… - она пожала плечами. - Но мне это все равно. Мне жаль, что у тебя нет настроения.
Луна зашла за облако, лица Лени уже не было видно.