- Я сказал ей: "В Берлине сейчас совсем не подходящая для вас обстановка, фрау Муймер. Достаточно, если вы напишете письмо насчет Вальтера, а я его передам. И можете быть спокойны: ведь к нему лично нет претензий. А что есть? Есть сомнения. И вы одна можете их рассеять". Так я сказал, и она согласилась со мной. И даже добавила, что я всегда спокойно и правильно рассматриваю каждое дело.
И она тут же села за стол и стала писать… Она писала очень долго. Сначала - черновик. А потом переписывала. Иногда вздыхала и даже подносила к глазам платок…
А я в это время с другой дамой, которая живет в одной комнате с фрау Муймер, тоже очень достойной, вдовой старшего лейтенанта артиллерии, которого вместе с его орудием разнесло в куски под какой-то станцией Касторная, и еще с двумя дамами, постарше, мы играли в покер. Оказалось, что они все здесь очень любят играть в покер. По маленькой. И хотя у меня дважды сорвался банк, я все время прислушивался, как фрау Муймер пишет и вздыхает, пишет и вздыхает… Ах, Вальтер, она ведь святая женщина, наша фрау Муймер, не правда ли?
Я с жаром подтвердил.
- Пока она кончила свое письмо - оно было не такое длинное, но очень убедительное, она мне дала его прочесть, - эти дамы обыграли меня на семь марок пятьдесят восемь пфеннигов… Знаете, покер - это такая игра… А ведь у меня был "стрит".
- Да, я знаю, господин Шониг. Что же было в этом письме?
- Там, знаете, было так хорошо и детально изложено все, что она мне говорила! Ну, что она знает каждый ваш шаг, что вы добровольно отправились под трудовые знамена… Дважды. А последний раз она просто силой увезла вас с торфоразработок, потому что вы обязательно хотели довести их до конца. И это может подтвердить штандартенфюрер Оке, который привез ее на своем автомобиле в трудовой лагерь, начальник которого Цоппен дал самую лучшую характеристику… И много еще чего.
- Где же это письмо, господин Шониг?
- Как это "где"? Я передал его в собственные руки инспектора, который меня о вас спрашивал. Но он как-то уже потерял интерес к этому делу. Он сказал только, что это письмо он приложит к переписке, но ничего против Вальтера Занга они не имеют, потому что с места его рождения получены справки об отце Вальтера Занга, Петере Занге, как об очень усердном и толковом рабочем, партайгеноссе и сборщике утиля… И о матери, Эльзе Занг, - активной деятельнице Союза домохозяек…
Вторично у меня перехватило дыхание: так вот что означали "железные документы" Вальтера Занга!
Теперь речь Шонига журчала в моих ушах безмятежно, как ручеек:
- "Вы понимаете, господин Шониг, - говорит мне инспектор, - наша обязанность все проверить, и это очень хорошо, что такие люди и партайгеноссен, как вы и фрау Муймер, присматриваетесь к окружающим вас людям". И он пожал мне руку.
И я вышел. И решил сначала все рассказать вам. А потом написать фрау Альбертине, чтобы она не беспокоилась.
- Я вам очень благодарен, господин блоклейтер.
- Это еще не все. Когда фрау Муймер рассказала этим достойным дамам о том, что случилось и как Вальтер потерял место по вине злопыхателей, то вдова артиллериста сказала, что ее зять, то есть муж ее дочери, - они устроили ее в Дом, чтобы она не переживала все эти налеты, - что он работает в качестве брандмайора. И у них там очень много работы, поскольку при каждой воздушной атаке что-нибудь да горит… Им нужны молодые люди, не подлежащие призыву… Эта достойная дама написала записку своему зятю… Если вы к нему обратитесь, он вам найдет работу. Потому что количество пожаров, говорит этот зять, растет в геометрической прогрессии, а пожарных- в арифметической… Что-то в этом духе.
Я снова горячо поблагодарил и взял записку артиллерийской вдовы, адресованную господину Теодору Кальбу, проживающему в собственном доме в районе Ванзее.
…Бутылка была пуста. Блоклейтер - опустошен длинным и эмоционально насыщенным рассказом. Я проводил его домой: протез плохо его слушался в подобные минуты.
Вернувшись к себе, я машинально привел все в порядок и, улегшись, впервые за много времени уснул мертвым сном.
Брандмайор Теодор Кальб высоко ценил в мужчине обыкновенную, без дураков, физическую силу. "Огонь требует очень много воды, а зажигательные бомбы - много специальной смеси. А там, где чего-то надо "очень много", - нужна сила. Можешь себе представить, - сообщил он доверительно, - прислали мне списанного из части ревматика, который вместе с брандспойтом упал в канализационную канаву и утонул! А? Да это что? Нагнали стариков, которые сыпятся с лестниц как горох. И грудных детей: они же не то что огня - воды боятся! И каждый скорее сам сгорит, чем кого-то вытащит… А мне что надо? Мне главное: блокировать! Блокировать очаг - создать заслон! Действовать синхронно водой, топором и ломом! Наступать на огонь в строю, слушать команду!.." - Теодор так разгорячился, словно кругом нас горело…
Это был коротконогий, плотный господин с черной повязкой на глазу, темпераментный, как испанец. И очень смешным показалось мне, что на голове у него буйно росли огненно-рыжие волосы, словно даже голова его была в пламени.
Я прошел ускоренный курс обучения и стал солдатом огня. Мы были на казарменном положении, но два дня в неделю разрешалось проводить у себя дома.
Я ломал себе голову над тем, как дать знать о своем новом положении Генриху или Конраду. У меня всегда была с ними односторонняя связь.
Не придумав ничего лучшего, я оставил Конраду записку в винном погребке. Я написал, что считаю нашу размолвку несерьезной, - мало ли что бывает между друзьями, когда они малость переберут!.. И назначил ему свидание тут же, через неделю. У меня, впрочем, не было никакой уверенности: он ведь не бывал здесь систематически…
Встреча наша была для меня праздником. И для Конрада - тоже. Но погребок, вероятно, вызывал у него неприятные воспоминания.
- Я бываю здесь по необходимости, - сказал он, - встречаюсь с человеком, который в другое место не пойдет.
И мы перешли в первое попавшееся заведение, где не подавали ничего, кроме гороховой похлебки с микроскопическим кусочком шпика и суррогатного кофе. Но зато играла механическая музыка и можно было говорить обо всем, если сесть рядом и не обращать внимания на Буби Кэт, которая мужским голосом заверяла, что "лишь солдаты, лишь солдаты - настоящие мужчины!".
Здесь Конрад шепнул мне, что Генрих - цел, но доступы к нему очень трудные. Он попробует передать Генриху все, что я вкратце рассказал о себе.
- А ты? Как ты, Конрад?
- У меня все нормально. В каком-то отношении даже стало легче: много полуразрушенных домов… их даже не восстанавливают…
Я не понял, почему ему легче от разрушенных домов, но задавать вопросы не полагалось.
- Ты в самом деле тушишь пожары? - заинтересовался Конрад.
- Конечно. Тушить мы тушим, но потушить - это совсем другое дело!
- Знаешь, тут есть возможности… - задумался Конрад.
- Наверное. Всюду есть возможности, - я не соображал, что именно имеет в виду Конрад.
Мы говорили о том о сем, но вдруг, среди разговора, замолкали. И молча думали об одном и том же.
- Ты ничего не знаешь о Франце?
Конрад слышал, что он жив и работает.
- О, Франц! Это мастер, сколько лет он благополучно развозит в своей тележке по цехам самое-самое… Ты ни разу не был там?.. У бирхалле.
- Нет. Не мог.
А Конрад был:
- Ты знаешь, там ничего уже нет…
- Как ничего?
- Одни развалины. Их даже не убрали. Только оградили. Ни бирхалле, ни лавочки напротив. Ничего.
Мы помолчали.
- Ты все-таки будь осторожен на этих пожарах, Вальтер, - сказал мне на прощанье Конрад.
Как будто то, что он делал, было менее опасным, чем огонь.
В тот день я еле добрался до Линденвег, - очень был измучен. К тому же горящая балка пришибла мне палец на ноге. Борьба с пожарами оказалась бесцельной и никому не нужной затеей. Все было обречено и так. Я скоро убедился, что, подобно мне, никто всерьез ничего не тушит. Но все равно приходилось крутиться в огне и рисковать.
Я завалился в постель и сразу заснул.
Звонок у входной двери, ворвавшийся в тишину квартиры, показался мне пожарным сигналом. Я не сразу сообразил, что я не в казарме.
Конрад? Это было неожиданно и потому - пугающе.
- Что случилось? - спросил я, а то, что "случилось", я увидел по его лицу.
- Убит парень, которого я охранял… Два года я трясся над ним, чтобы он спокойно делал свою музыку… Он был мне как брат… Нет, как сын. Таким сыном можно гордиться! Я таскался за ним с места на место два года… Создал ему условия. Он был у меня в безопасности… Я принял бы любой удар на себя… Убит случайной пулей во время облавы!
Конрад уронил голову на стол и заплакал.
Генрих прислал мне открытку с видом Нового стадиона. Это означало, что он назначил там свидание. Фраза в тексте указывала время встречи.
Я еще не видел этого сооружения, о котором много писали до того, как оно было повреждено бомбежкой. Я не думал, чтобы стадион восстановили: во всяком случае, никаких спортивных действ там не объявляли.
Поехал я омнибусом. Гнилая берлинская зима была в разгаре, но за городом, вероятно, лежал снег: в омнибусе ехала молодежь с лыжами в аккуратных чехлах из пятнистой маскировочной плащ-палатки. Молодежь была совсем зеленая, но все равно им вот-вот выпадало - в маршевую роту, девочкам - во "фляк", зенитную артиллерию или в госпиталь. В последнем случае им повезет: на передовую женщин не отправляли. Вряд ли из соображений гуманизма, а вернее всего - утилитарных: волокуши почему-то мало применялись, тащили раненых на себе.
Мне лезли в голову всякие не относящиеся к делу мысли, и я не отгонял их: так задерживают даже случайного гостя из боязни остаться один на один с воспоминаниями.
Генриха я не видел с разгрома бирхалле. То, что он уцелел, было великим счастьем. Помимо всего, еще и потому, что внушало мысль: значит, все-таки можно уцелеть.
Иногда мне снилось то, что уже было, но с вариациями: Генрих говорил о моих родителях, но каждый раз другое. Однажды он сказал: "Их уже нет". И я проснулся с сильно бьющимся сердцем и долго не мог понять, где я, в этой своей новой комнате с окнами на Кройцберг, по которому беспрерывно шагали солдаты и пели "Лили Марлен". Я переехал сюда после того, как разбомбили Линденвег.
Лыжники вышли вместе со мной на остановке "Новый стадион". Они тотчас зашумели, заспорили и побежали на горку. Старший из них был, вероятно, мой ровесник; может быть, его не взяли по зрению - он носил темные очки. А может быть, очки были защитные.
Я думал о чем угодно, только не о предстоящей встрече: даже не радовался ей. Хотя бездеятельность тяготила меня и ей не виделось конца. Уцелело ли хоть что-нибудь? Или вокруг нас с Генрихом - пустыня?
О Марте я по-прежнему боялся думать: не впускал ее к себе.
Остановившись, я огляделся, стараясь ориентироваться на местности.
Мои усилия дали неожиданный результат: место показалось мне знакомым. Оно наполняло меня тревогой. Что-то крылось за серой громадой стадиона, пустынной и суровой, словно склеп, фамильный склеп для десяти тысяч усопших; за тремя мачтовыми соснами, как сигнал бедствия вздымающими флажки бурой хвои там, в конце асфальтовой дорожки, так энергично взбегающей на пологий холм…
Вдруг я вспомнил. Да, это здесь, в отчаянии, я положил голову на рельсы. Но не ощутил их холода и услышал дальний шум поезда…
Генрих подошел сзади и взял меня под руку. На нем была его отличная шуба, но она уже немного поблекла. Шляпу он держал в руке.
- Здравствуйте, товарищ Генрих!
- Здравствуй, Руди.
Как обычно, как бывало много раз. И все же по-иному…
Он все еще держал меня под руку, и мы пошли вверх по асфальтовой дорожке, которой тогда вовсе не было.
Мы поднимались медленно, но без остановок, как люди, привыкшие много ходить.
Было очень тихо вокруг, и я хорошо услышал его слова, хотя он произнес их шепотом:
- Во время облавы случайной пулей убит радист. Ты примешь рацию.
Конец
Примечания
1
Буквально "служебное", здесь - в порядке приказа (нем.).
2
Совершенно секретно (нем.).
3
"Липа", "чушь" (жарг.).
4
Спекулянт (нем., жарг.).
5
Küche, Kinder, Kirche - кухня, дети, церковь (нем.).
6
Игра слов: "Тодт" - военно-строительное управление, названо по имени его основателя. "Tot" - мертвый (нем.).
7
Дамская прическа - "длинные волны".
8
Хвастун - сказочный персонаж (нем.).
9
Хижина дяди Тома (нем.).
10
Ночных ресторанов (нем.).
11
Фирма дешевых магазинов.
12
Канцлер Бисмарк носил мундир кирасирского полка.
13
Немецкие автоматы.