Одиночество мое было полным и беспросветным. Никто из друзей не мог, не имел права со мной видеться. Меня выпустили из бирхалле - это было ясно- как манок, на который кто-нибудь да прилетит.
Я убедился в этом, когда голод выгнал меня из дому. На коротком отрезке улицы до булочной и колбасной лавки меня сопровождало двое. Когда в сумерки я вышел купить газету, у самой двери стоял и поплевывал в смородинные кусты тип в коротком пальто и с зонтиком под мышкой.
Я сократил свои выходы из дому, потому что неотступное наблюдение доводило меня до бешенства. Кроме того, я боялся встретить знакомого человека, может быть, кого-то из посетителей "Песочных часов", и невольно втянуть его в орбиту наблюдения.
Но, спросив себя, что сделал бы в такой ситуации Вальтер Занг, обыкновенный малый, потерявший место при таких чрезвычайных обстоятельствах, я подумал, что он, наверное, стал бы искать другую службу.
Я начал заходить по объявлениям в разные места, не для того, чтобы действительно устроиться там - об этом я и не помышлял, - а стремясь создать картину нормального поведения Вальтера Занга. Я стремился к этому, потому что где-то, на глубине, у меня теплилась надежда: быть может, я отвяжусь от слежки и пригожусь еще на что-нибудь.
Итак, я заходил во множество заведений, где нуждались в не подлежащем призыву уборщике, официанте, даже грузчике. Всюду требовали рекомендацию хозяина с последнего места работы, но в конце концов я сообразил, что меня может выручить Шониг.
Впервые вспомнив о нем, я удивился, что он ко мне не заходит: не значит ли это, что он боится со мной общаться? В таком случае дело мое плохо. Да и что могло быть хорошего, когда за мной топали, чуть не наступая на пятки!
Вероятно, дело сыска тоже понесло большой урон в людях, потому что в иные дни за мной таскались даже девицы. Одна из них шла за мной вечером по безлюдной улице. Мне было слышно, как стучат ее каблучки по панели. И то, что мирный и приятный для уха стук связывался с такой пакостью, привело меня в ярость.
Я круто повернулся, подскочил к ней - это была длинная, тощая сука с красными глазами - и схватил ее за шиворот:
- Ну, пойдем! Сколько ты берешь?
Она испуганно дернулась и застучала каблучками прочь от меня.
Моя выходка вывела меня из прострации. Я вспомнил, что все это время не заглядывал в почтовый ящик. Среди счетов и призывов к жертвам - такие маленькие плакатики рассовывали по ящикам вместе с почтой - я обнаружил письмо Альбертины.
Она беспокоилась. Она всегда беспокоилась. Это теперь было, вероятно, ее основное занятие. Сейчас - особенно: из ее намеков можно было понять, что - в связи с газетными сообщениями о налетах авиации.
В самом деле, кажется, сильно бомбили, я даже слышал взрывы совсем близко. Но не реагировал на них.
С упоением она сообщала, что живет "как в раю": в полном покое, среди "приятных старых дам", каждая из них выписывает какую-нибудь газету, а потом они обмениваются. И вяжут для нужд фронта носки, перчатки, наушники и наносники. "Так что связь с нацией не ослабляется".
Конечно, мы переживаем тяжелые времена, но не надо терять надежды и к этому она меня призывает, потому что я молод и дождусь светлых дней. Не возьму ли я маленький отпуск, чтобы посетить ее?..
Действительно, я просто рвался в этот "рай", где старые мегеры читают нацистские газеты и вяжут наносники!
И я подумал с горечью, что ничего другого мне, собственно, не остается.
Повертев в руках конверт, я заметил тщательно замаскированные следы вскрытия письма. Они вовсе не напоминали грубую работу военной цензуры.
Все шло нормальным путем: за мной топали, письма читали. Так… Значит, - ко мне и - мои?
И я тут же написал Альбертине.
Это было письмо Вальтера Занга, молодого, наивного официанта из второразрядной пивной, искренне недоумевающего, в чем мог провиниться его хозяин, всегда аккуратно плативший по счетам и ни разу не нарушивший полицейского часа…
Письмо Вальтера Занга, озабоченного исключительно лишь поисками работы…
Отправляя его, я снова подумал о Шониге: здесь что-то крылось, что-то он знал, мешавшее ему искать, как прежде, моего общества. Да, ясно: он ждет, что меня схватят, и не желает быть свидетелем этого. Он и раньше прятался в кусты. А посылал Альбертину… "Все равно его найдут", - кажется, так она сказала…
Что ж, может быть, и нашли. Но в ту пору еще была возможность удрать за границу.
Странно, что все это время я вовсе не вспоминал о господине Энгельбрехте. А ведь с него, благодаря ему, все для меня началось.
Впервые за эти дни утешительная мысль коснулась меня: я делал, что мог. И если сейчас, на последнем рубеже, погибну, то все-таки не зря же я жил. Останутся другие: не может быть, чтобы все рухнуло!
Впервые, прикованный мыслью только к Филиппу, я подумал, что есть где-то победительный Конрад. И глубоко закопавшийся, влиятельный прокурист известной фирмы - "доктор Зауфер". И Марта…
О ней я подумал тоже впервые за эти дни, боялся даже в мыслях приблизить ее к себе. Да, боялся. Не думал ни о ней, ни об отце и матери. Ни о ком, кого, вероятно, должен буду оставить… "Оставить, оставить…" Как же давно это было: Вердер, танцплощадка среди деревьев, "просто жизнь"… Она не удалась мне, "просто жизнь", и я благодарил судьбу за это.
Ничего не изменилось в моем положении в этот вечер раздумий, и все-таки мне стало легче. Я был готов ко всему, и маузер номер два на боевом взводе лежал во внутреннем кармане моего пиджака. Я перекладывал его в карман пальто, выходя на улицу.
Блуждая по городу в поисках места, которое вряд ли могло мне пригодиться, я увидел многое.
Разрушения уже не могли быть скрыты, они стали глобальными. Газеты все еще трубили о "новом оружии", о "последнем шансе", о "непреклонной воле фюрера к сопротивлению"…
Слово "жертва" стало самым популярным, оно порхало на устах, - его повторяли в очередях и убежищах, оно гремело железом на страницах печати и набатно звенело в речах ораторов. Народ призывали к жертвам, принося в жертву народ.
Черты одичалости проявлялись в толпе, в уличных сценах, в случайных репликах прохожих. Редко кто теперь извинялся, толкнув соседа в омнибусе, чаще всего это был предлог для попреков, ругани, угроз. Разгоралась нелепая ссора с незнакомым человеком, в которую втягивался весь вагон. Я видел, как прилично одетая дама острым локтем отпихнула старуху, чтобы занять ее очередь к лавке. Та завопила, но никто даже не оглянулся.
Картина города изменилась и от того, что, по распоряжению Геббельса, были закрыты почти все увеселительные места, исчезли афиши кабаре и кинотеатров. Вопреки программным заверениям партии, ликвидировали тысячи мелких предприятий, их имущество просто-напросто обращали на нужды войны, а владельцам выплачивали ничтожную компенсацию.
Мало кто теперь нуждался в подсобной силе. Впрочем, и предлагалась она не так уж часто. Вальтер Занг с его хромотой мог оказаться находкой.
Однажды я забрел в район ярмарки, не сразу сообразив, где я. Может быть, оттого, что был вечер, а фонари военного времени кидали совсем скудный свет.
Но невдалеке что-то светилось. Я пошел на этот свет и с глубочайшим изумлением увидел… Лизелотту. Она нисколько не изменилась за эти годы: на ее восковом лице не было ни морщинки, ни пылинки. И улыбка ярмарочной Джоконды - все та же - позвала меня, как будто это была живая женщина, а не восковая кукла. И под ее странным, рассредоточенным взглядом я опустил монету в щель.
Механизм сработал что надо. Лизелотта пошарила рукой на столе перед собой и выбросила картонку…
Мне предстояла женитьба на дочери "благородного иностранного негоцианта", которому не дано было засидеться на этом свете, результатом чего явится крупное наследство!
Я даже не улыбнулся: со мной происходили вещи более удивительные.
И еще как-то в сумерки я очутился на небольшой площади в западной части города. Чем-то знаком показался мне поворот узкой улицы, выбегающей из площади, как ручей из озера. Я последовал ему и узнал вывеску на винном погребке и дверь, окованную железом. Не успев продумать последствий этого шага, я спустился по каменным ступенькам.
К моему удивлению, здесь, как и прошлый раз, оказалось полно. Как будто это было заколдованное место, не подверженное никаким влияниям извне. Стоял обычный гомон уютного заведения, где можно, хотя бы с отрывом соответствующих талонов, толково поесть и даже выпить. Просто не верилось, что в голодном и холодном городе есть такой оазис. Я нашел место в углу, но был тотчас замечен хозяином. Он обратился ко мне, как к старому знакомому:
- Вы давно у нас не были! - Эта обычная формула ресторанного гостеприимства прозвучала пародийно, потому что я был здесь лишь однажды.
Он предложил мне устроиться в свободной нише. Я отказался, сказав, что никого не жду.
- Ваш друг, молодой господин Гогенлоэ, заходил на днях.
- Вот как! - вырвалось у меня.
Хозяин удивился:
- Разве вы не встречаете господина Конрада?
Я вынужден был наскоро придумать, что между нами произошла размолвка, в общем пустяковая.
Он добродушно засмеялся:
- Между такими веселыми молодыми людьми, не подлежащими отправке на фронт, какие могут быть раздоры.
Неужели я еще был похож на веселого прожигателя жизни?
Когда я вышел из погребка, переулок был пустынен, и я почувствовал, что мне вроде чего-то не хватает… Я осторожно огляделся: никого! Прошел до угла, резко обернулся: никого!
Тут мне вспомнилось, что, выходя из дому, я тоже не заметил за собой хвоста. Но подумал, что соглядатай как-то маскируется, а потом не стал присматриваться: я уже привык к этим теням, скользящим за мной, как и они тоже, наверное, привыкли следовать по малозначительным маршрутам Вальтера Занга.
Но их больше не было: ни теней, ни даже тени теней. И по всей вероятности - уже с утра.
Я проделал целый комплекс проверки, боясь ошибиться, не доверяя себе, - так легко в моем положении желаемое принять за действительное! Я предпринял длинный кружной путь домой, несколько раз меняя омнибусы, выходя на остановках "по требованию"…
Ощущение свободы было таким сладким, словно я вышел из тюрьмы.
И вдруг оно погасло: наблюдение снято, потому что меня уже сегодня возьмут.
Да, это безусловно так. Ничем другим нельзя объяснить, почему за мной перестали топать.
Стоял холодный вечер, ветер дул в спину, подгонял меня к моему дому и к моему концу, - я не мог его избежать. И я переложил пистолет в карман пиджака, решив, что пальто сброшу на лестнице.
Когда я вошел во двор и поглядел на окна квартиры, то не поверил своим глазам: на обоих окнах нашего "зала" были опущены черные маскировочные шторы. Этого не было, когда я уходил, готов был голову прозакладывать!
Но не могут же они там, в засаде, палить свет просто для того, чтобы глазеть друг на друга!.. Нет, нет, тут что-то другое! Все опасения мои испарились, и я взлетел по лестнице в самых радужных надеждах…
Но это был Шониг. Всего только Шониг. Правда, какой-то необычный или, вернее, несколько приближенный к тому, прежнему, каким он был когда-то.
В рябеньком пиджаке прежних времен. И охотничья шляпа висела на вешалке. А главное - вид у него был такой, словно "новое оружие" пущено в дело на всех фронтах.
- Извините, Вальтер, что я вошел в квартиру в ваше отсутствие… - начал он торжественно.
- Как вы вошли, господин Шониг?
- Фрау Муймер передала мне свои ключи. Она настоятельно просила, чтобы я немедленно поговорил с вами… А я боялся пропустить ваш приход.
- Вы получили ключи по почте?
- Нет, Вальтер. Я лично говорил с ней. - Он произнес это "лично", словно был на приеме у рейхсминистра.
- Вы ездили в Пельтов?
- Вот именно, дорогой Вальтер, вот именно.
Он произносил свои реплики повышенным тоном, как бы говоря о чем-то важном. И как я понял, для меня - тоже. Дурацкая мысль, что все-таки имеется в виду некая новость в масштабах рейха, заставила меня поежиться…
- Да вы садитесь, Вальтер, - любезно предложил он, точно не я, а он был здесь хозяин. Впрочем, раз старуха дала ему ключи… - Разговор у нас будет дружеский и - дискретный, и поэтому… - Шониг выставил на стол бутылку с мутной жидкостью. - Подарок фрау Муймер, - с умилением произнес он.
Я выказал искреннее удовольствие. Когда я брал из буфета рюмки, мне было совсем спокойно. Я ничего не помнил, ничего не опасался. Тупое равнодушие пришло на смену нервному возбуждению. "А, будь что будет!" - звучало во мне. "Будь что будет!" - прозвенели рюмки, когда мы чокнулись с Шонигом, словно старые друзья после долгой разлуки.
Зелье было приятное на вкус, и, кажется, довольно крепкое. Во всяком случае, сразу ударило мне в голову. Но, как теперь часто со мной случалось, не затуманило ее, а, наоборот, обострило мое восприятие. Я разглядел пристально, словно какое-то насекомое на булавке, это мелкое, лысоватое создание, дитя своего времени, рожденное им и уходящее вместе с ним. Шониг, растерявший свою деловитость и энергию, а может быть, и надежды, был мне почти приятен в своем ничтожестве.
Но какой-то "живой водой" все-таки окропила его Альбертина. Я почувствовал ее действие, когда он приступил к "дискретному" разговору.
За время моего знакомства с Шонигом он становился все менее разговорчив, что я приписывал общему положению. И сейчас с удивлением отмечал некий рецидив.
- Дорогой Вальтер, не скрою: был такой момент, когда я усомнился в вас… Вы знаете, что своей деятельностью на пользу рейха я снискал уважение и даже доверие важных лиц. Не было такой кампании во имя нашей победы, в которую я не внес бы свою лепту…
Шониг говорил как по писаному, и видно было, что самый процесс речи доставляет ему удовлетворение.
- Когда русская пуля выбила меня из седла, она не обратила меня в дорожную пыль: Шониг продолжал действовать на другом поприще. И тут, Вальтер, много, очень много для меня значило сотрудничество с такой выдающейся личностью, как фрау Муймер…
Шониг закатил глаза и вздохнул, - это было смешно и становилось все интереснее.
- Мы мужчины, Вальтер, - неожиданно изрек блоклейтер. - И, как таковые, склонны к преклонению перед женщинами. Если находится достойная преклонения особа. Я такую нашел… Мои чувства к ней чисты и озарены великой целью, которой мы оба служим…
Я увидел, что Шониг обрел свой высокопарный тон и это надолго.
- Но вы сказали, что усомнились во мне, господин блоклейтер. А не в фрау Муймер. Не вернуться ли нам к этому?
- Дорогой Вальтер, я как раз подхожу к цели… Итак, безграничное уважение к личности фрау Муймер пробудило и у меня добрые чувства к вам, Вальтер. - Он посмотрел на меня ласково. - Ведь ОНА относилась к вам, как к родному сыну…
- Именно так, - подтвердил я с воодушевлением.
- Когда она покидала нас, я дал ей слово, что буду наблюдать за вами и окажу моральную поддержку своему молодому другу, если она понадобится.
Вот как! Значит, попечения блоклейтера были организованы! Браво, Альбертина!
- Все шло, на мой взгляд, как надо, и я не имел оснований вмешиваться в вашу жизнь, пока однажды не случилось нечто из ряда вон выходящее…
Мутная жидкость оказала на Шонига свое влияние: по-моему, он вообразил себя приносящим свою исповедь не одному мне, а, по крайней мере, небольшому кругу слушателей, - такие он делал ораторские жесты и разные финты голосом.
- Однажды ко мне обратились облеченные высокой государственной властью господа: "Старый солдат Шониг! - сказали мне. - Деятель на ниве патриотических сборов и всевозможных кампаний! Партайгеноссе Шониг! В течение трех с лишним лет вы живете под одной крышей с неким Вальтером Зангом, услужающим бирхалле "Песочные часы". Что вы можете сказать об этом молодом человеке?"
Не скрою, Вальтер, я думал не о вас, а о НЕЙ, когда со всей искренностью ответил: "Я всегда считал его весьма достойным молодым человеком. Будь это по-другому, такая особа, как фрау Муймер, известная своей патриотической деятельностью и высокими моральными качествами, не отнеслась бы к нему с материнской заботой, что, как мне хорошо известно, имело место". - "Вот как, - сказали мне, - значит, фрау Муймер проявляла материнскую заботу?" - "Безусловно", - подтвердил я.
"Дело в том, Шониг, что хозяин этой паршивой кнайпы с песочными часами на дверях, как оказалось, - опасный мисмахер. Возможно ли, чтобы ваш хваленый молодой человек, прислуживая в кнайпе в течение трех с лишним лет, не разобрался в обстановке? А если разобрался и не сообщил об этом, не следует ли сделать вывод о его сопричастности?.."
И тут я задумался… Но, Вальтер, задумавшись, я все же не дал себя убедить и ответил: Вальтер Занг - выходец из глухой провинции. Это не тертый-перетертый сын большого города. Ему присуща наивность и некоторая ограниченность деревенского парня. Таково мое мнение. Поэтому я лично допускаю, что он не был в курсе событий в паршивой кнайпе. Так я ответил, но мысленно решил, что не могу взять на себя это дело… На себя - нет! "Мы запросили аттестацию Вальтера Занга с места его рождения", - сказали мне…
Дальше я не слушал Шонига, потому что на этом, собственно, мой интерес к его рассказу кончился… И вообще все кончилось. Я мог быть Вальтером Зангом только до этого момента: до запроса "места рождения"… Того места, где был рожден настоящий Вальтер Занг. Я же переставал быть им и становился неизвестной личностью, иксом… Поскольку ни при каких условиях не назову себя…
Как только я так сказал себе и утвердился в этом твердо, как никогда раньше… Да раньше я просто не думал о таком именно повороте дела! По своему недомыслию… Как только я пришел к этому, и уже знал, с какой стороны грозит мне опасность, и приготовился к ней, - я весь обратился в слух…
Что-то я пропустил, и Шониг продолжал:
- Она, конечно, очень обеспокоилась. "Бедный мальчик, - говорит она, - надо же ему по простоте души попасть в такое ужасное гнездо марксистов, злопыхателей и бог знает кого еще! Которые только и мечтают, чтобы русские варвары смели всю нашу цивилизацию и превратили наши города в глинобитные поселения своих диких казаков…"
Про "глинобитные поселения диких казаков" я уже слышал и потому не удивился, а продолжал следить за извилистым течением рассказа, полагая, что он неизбежно должен вернуться к единственно интересующему меня вопросу: краху моей легенды, легенды Вальтера Занга.
- "Как вы думаете, герр Шониг, - спрашивает она, - нужно ли мне самой выехать в Берлин и заверить этих господ, что мне известен каждый шаг Вальтера? Что это ребенок, сущий ребенок…" Вальтер! Я должен вам сказать, я должен вам сообщить… - голос его дрогнул, - что в этом месте фрау Муймер прослезилась…
Я сам бы прослезился, если бы мимо меня пронесло эту грозу, но веское слово даже такой влиятельной дамы, как фрау Муймер, вряд ли перешибло бы простую справку с места рождения настоящего Вальтера Занга!