Ну, и, кажется, с этим парнем случилась беда. Он провалился то ли в трещину ледника, то ли еще куда-то и сломал ногу, но все же с трудом доковылял до своей хижины, где его ждал верный пес - никак не мог запомнить его клички. После этого у парня началась лихорадка, и он лежал, изнемогая от страшной боли, и при нем был только его верный пес, который, конечно, немногим мог ему помочь, но старался вовсю: это была разумная, смышленая собака, и охотник - или кто там был этот парень - научил ее приносить спички, или воду, или что там нужно было бедняге.
Но пищу никто не мог приготовить - само собой, тут собака ничем не могла помочь, - и охотнику становилось все хуже и хуже, боль терзала его, он видел, что собака в тревоге, но что же делать? И вот, издав короткий лай, пес выпрыгнул в окно, и больше его не было слышно.
Конечно, бедняга охотник решил, что единственный друг его покинул, и уже примирился с близкой смертью, но не меньше страданий, чем боль, доставляла ему мысль, что его покинул единственный друг.
Но собака не теряла зря времени. Она бежала что есть мочи, чутьем угадывая заметенные снегом тропки,
все вниз и вниз, к далекой деревушке, и прямо к дому доктора, где несколько лет назад была однажды со своим хозяином.
Дверь была слегка приоткрыта, собака проскользнула в столовую, прямо к ногам дока, и тихонько заскулила.
"А ну марш отсюда! Как ты вообще сюда попала?" - удивился доктор, не понимая, конечно, в чем дело. И он выгнал собаку на двор и закрыл дверь. Но собака не отходила от порога, скулила и всячески старалась привлечь внимание доктора, пока его жена не догадалась: что-то неладно. И они осторожно впустили собаку в дом и хотели ее накормить, но она ничего не ест и все тянет дока за брюки, пока он наконец не говорит: "Может, я где-то нужен, и смотри-ка, кажется, это собака того охотника в горах, помнишь, он приходил с ней к нам!"
Как бы там ни было, но доктор решается - конечно, где живет этот парень, он не имеет ни малейшего представления, однако снаряжает сани, и собака бежит впереди, выбирая лучшую дорогу, и они добираются до хижины через много-много часов, и док входит и видит этого парня: его лихорадит, нога сломана, ему очень плохо. Ну, док сделал все, что нужно, сготовил ему еду и уже собрался перевезти парня вниз, поближе к цивилизации, как вспомнил о бедной собаке, которая спасла своего хозяина. Он ищет ее глазами - а бедный пес свернулся в уголке и испустил дух, обессиленный ужасной гонкой ради спасения жизни!
"Вот на что способны собаки", - говорю я и рассказываю еще несколько абсолютно достоверных историй о собаках, потом мы долго пререкаемся, и наконец Мэми говорит: "Ладно, пусть уж у меня будет пес, но чтобы в дом он не совался, я могу построить ему будку рядом с гаражом".
Да ведь знаешь, как оно бывает. Как-то раз встал я пораньше, сам приготовил себе завтрак, а тут Джеки скулит снаружи. Конечно, я пользуюсь случаем, впускаю его и кормлю, и вдруг эта кошка важно вступает в комнату, словно священник епископальной церкви во главе процессии; Джеки метнул на нее взгляд и загнал ее на буфет; вот тут-то и входит Мэми.
Послушай, чтоб мне спастись, мало было залезть на буфет - я б остановился только на верху Башни Второго Национального Банка. Право, она задала нам с Джеки такого перцу.
В этот день Джо Минчин устраивал вечеринку с покером, и я не собирался идти, но за завтраком Мэми так на меня накинулась, что я решил: пойду, - и пошел и нализался - по правде сказать, еле ноги передвигал.
Вернулся я поздно, чувствую, что я кум королю, но тут у меня закружилась голова, и, пока Мэми подбирала выражения, чтобы внести меня в список домашних сукиных сынов, я уже не мог мешкать - должен был мигом добраться до ванной, и там, знаешь, меня вывернуло наизнанку. Вот так-то, брат!
Ну, Мэми была со мной чертовски мила. Помогла мне добраться до постели, и положила на лоб мокрое полотенце, и дала выпить черного кофе - только я бы охотней хлебнул коктейль из цианистого калия, - и когда я утром проснулся, она засмеялась, и я уж подумал: ну, на этот раз обойдется без супружеской плетки, - я правда так подумал - и это после двадцати лет семейной жизни!
Когда моя распухшая голова стала всего только в шесть или семь раз больше обычного и я вышел к завтраку с опозданием не больше чем на двадцать или двадцать два часа, она все еще улыбалась, и - господи, какое блаженство! - не раскрывала свою пасть, и не заговаривала о спасении души, ну, я и решил, что я в безопасности, и только когда я встал, шатаясь, из-за стола и решил поехать в контору, если удастся вспомнить, где я оставил вечером машину,- тут Мэми улыбнулась еще ослепительнее, чем обычно, и сказала своим милым, любезным, ледяным голосом, словно из холодильника:
"Пожалуйста, Лоу, присядь на минутку. Я хочу тебе кое-что сказать".
Ну -
Тут я решил погибнуть с честью, я попробовал взять баррикаду с налета, как Дуглас Фербенкс. "Знаю, что ты хочешь сказать, - выпаливаю.- Хочешь сказать, вчера я нализался. Но это не ново. До того уже старо и всем известно, что попало в задачник для шестого класса. И потом вот что, - говорю, - тут не только моя вина. Мы пили у Джо богомерзкую самогонку. Будь это просто виски, все бы обошлось".
"Ты был просто отвратителен, - говорит она. - Если б мои бедные родители не отошли в лучший мир и если б сестра Эдна не стала такой отчаянной теософкой, что с ней невозможно жить, я бы ушла от тебя еще до зари, даю слово".
Тут я разозлился. Я не такой уж вспыльчивый, сам знаешь, но после двадцати лет совместной жизни все эти угрозы насчет ухода немного надоедают.
"Вот и чудно, - говорю. - Ты всегда уверяла, что знаешь толк в нарядах. Буду рад сбагрить тебя фирме "Бенсон, Хенли и Кох" - может, они поставят тебя продавщицей в отдел женского платья, тогда тебе больше не придется жить с такой гориллой, как я".
А она в ответ: хорошо, видит бог, она согласна! Ну, мы еще повздорили, потом я попросил прощения, а она сказала, что не хотела меня обидеть, и мы оба занялись своими делами.
"Но все равно, - говорит,-я не потерплю в доме этой собаки. Ты совсем не считаешься с моими чувствами. Столько толкуешь о своих добрых старых друзьях, вроде этого ужасного Джо Минчина, но ни на минуту не задумаешься, что мне нужно или что мне нравится. Даже не знаешь, что значит слово "заботливость".
"Хорошо, посмотрю в словаре, - отвечаю. - Да вот, кстати, о заботливости. Вчера вечером перед уходом я обнаружил, что ты брала мою безопасную бритву и не вымыла ее; я так спешил, а тебе и горя мало. Бог мой, - говорю, - когда я был мальчишкой, у мужчин были собственные свитеры - ни жена, ни сестра их преспокойно не надевали, - и собственные бритвы, и свои парикмахерские".
"Да, и свои кабаки - они и сейчас твои, - напустилась она на меня. - И ты еще говоришь "не позаботилась"! Тебе не только нет дела до меня, когда ты так напиваешься, и до детей - хорошенький пример подаешь им, но ты пренебрегаешь также церковью и религией".
"Ну да, я ведь всего только церковный староста", - отвечаю. Знаешь, с сарказмом.
"Да, и ты отлично знаешь, почему принял эту должность: она поднимает тебя в глазах религиозных людей. Каждое воскресенье, если только удается, ты увиливаешь от службы и идешь играть в гольф. Вот и в то утро, когда проповедь читал д-р Хикенлупер из Центральной Методистской, когда бедный д-р Эдварде болел и не мог прочесть ее сам -"
"Болел? - говорю. - Он был здоров, как бык. Только слегка охрип после лекционной поездки, молол языком во всех женских клубах, чтоб зашибить лишнюю деньгу, нет чтобы остаться дома и исполнять свои обязанности".
"Все это к делу не относится,- говорит она, - все равно, вместо того, чтобы, как полагалось, слушать д-ра Хикенлупера, ты и еще несколько старост прохлаждались в приемной при церкви".
"В этом есть доля правды, - говорю. - Хикенлупер - прекрасный человек. Он горой за благотворительность - если какой-нибудь богатей даст на нее денег. Наверно, он в жизни своей не курил и не пробовал спиртного. Он делает честь методистскому духовенству. Правда, он орет на жену и детей и без конца пилит секретаршу, но ведь не станешь упрекать человека, занятого божьим делом, за некоторую раздражительность. Одна только беда с этим святым - мир не видел такого беззастенчивого и упорного лгуна.
Я сам слышал, как он выдавал за собственные переживания то, о чем прочитал в книгах: я заглядывал в эти книги. А одну историю рассказал нам священник Эдварде. Кажется, встречает его Хикенлупер как-то в понедельник утром у нашей церкви и говорит: "Знаете, д-р Эдварде, мой зять был вчера на вашей проповеди и говорит, что ничего лучше сроду не слышал".
"Очень приятно, - отвечает д-р Эдварде, - но как раз вчера я проповеди не читал".
"Наверно, я просто глупый болтун, - говорю я Мэми, - и в общем-то самый заурядный бизнесмен, а Хикенлупер выступает на собраниях Шатоквы, в колледжах и на методистских собраниях, пишет статьи и милые книжки о том, в каких он теплых отношениях с богом и закатами, но если б этот святой лжец только знал, что о нем думают простые, незаметные деловые люди вроде меня и как они между собой отзываются о нем, он бы убрался потихоньку в пустыню и не открыл бы больше рта!"
Ну, тут Мэми просто вышла из себя - и не думай, Уолт, что она меня слушала и не перебивала. А про этого Хикенлупера я тебе не соврал - с виду он чемпион по боксу, глотка такая, что может выкрикивать номера в цирке, и лжет, как политикан, - и все так и есть, и она это знает. Я и сам могу присочинить, но чтоб так безбожно врать! Но Мэми втайне им восхищается, наверно, потому, что он широкоплечий и сильный, целует детей и шутит с девушками. И уж тут она разошлась и чего только не наплела - эх!
Говорит, это я научил Робби курить. И сам я никогда не пользуюсь пепельницей, стряхиваю пепел куда попало - боюсь, тут она права. И мои друзья без конца толкутся в доме, просто надоели. Тут я закричал, что нечего ей задирать перед ними нос, а она стала говорить, что я слишком быстро езжу, а я ответил ей двумя-тремя теплыми словечками насчет любителей давать советы водителю - она первая советчица по этой части во всех обитаемых частях света.
И пошло…
Вот так обычно и проходят у нас дома собрания Правления, и мне это здорово надоело.
Хотя, кажется, я и не так сварлив, как она.
Но, ей-богу, я сохранил старину Джеки!
А вся эта петрушка мне страшно надоела.
Не то чтобы Мэми, сам понимаешь, была хуже какой другой, когда не злится. В тот раз, что мы были у тебя, а потом поехали в Вашингтон и долго толковали там с Кулиджем, она была веселая всю дорогу. Однако…
Послушай, уж не знаю, стоит ли тебе говорить об этом, но та девушка, с которой я познакомился в Нью-Йорке, - да нет, в общем, она уже не девушка, но ей всего тридцать восемь, на семнадцать лет моложе меня, - зовут ее Эрика, и, знаешь, я мало видел таких талантливых женщин.
На самом деле она могла бы стать художницей с мировым именем, но ей всегда чертовски не везло, и вот уже несколько лет она работает в компании "Пилштейн и Липшиц: Рождественские и Пасхальные Поздравительные Открытки"; я там всегда заказываю поздравительные открытки. В общем-то, я не торгую канцелярскими принадлежностями, мое дело - конторское оборудование, но в предпраздничное время, по-моему, эти красивые открытки освежают бизнес, а доход - слушай, в год это дает мне сотни монет.
И Эрика рисует такие открытки - чертовски остроумная, смышленая женщина: она и рисует, и пишет Стихи, и все прочее. Да ты, наверно, видел некоторые из них. Ведь это она придумала ту - помнишь, что так раскупали: двое обмениваются рукопожатием перед старой школой, вокруг листья остролиста, а внизу стихи:
Пускай метет, пусть воет вьюга,
Мы с тобой не забудем друг друга.
Зимой любовь не остынет в мире.
Напротив: сердца раскрываются шире.
Давно прошли наши школьные годы,
Уроки, забавы, труды и походы,
Уж мы не виделись много лет,
Но старой дружбы не стерся след.
Послушай, ты себе не можешь представить, сколько таких открыток покупают прожженные бизнесмены и посылают своим однокашникам, с которыми давно не виделись. Я скажу тебе про этого Мэнни Пилштейна: вот гений. Конечно, и раньше были поздравительные открытки, но он организовал их производство на научной основе, с рекламой в национальном масштабе; он первый стандартизировал и пустил на конвейер все эти Рождественские Пожелания. Говорят, оборот увеличился на 10 тысяч процентов - теперь дело поставлено так же солидно, как сеть фирменных бакалейных магазинов или даже День Матери.
У Мэнни я и встретил Эрику; я тогда был в Нью-Йорке один, и пригласил ее в ресторан, и угостил отличным обедом с бутылкой настоящего домашнего кьянти. Мы поговорили с ней по душам, и оказалось, что она, бедняжка, почти так же одинока в Нью-Йорке, как и я.
И каждый раз, когда я появляюсь в Большом Городе один, я встречаюсь с ней -
Послушай, наши отношения так же чисты, как первый снег. Может, я другой раз и поцелую ее в такси и, правду оказать, не знаю, как далеко бы я зашел, отправься мы с ней в Атлантик-сити или еще куда. Но бог мой, я занимаю такое положение и несу такую ответственность, и финансовую и общественную, что я не хочу никаких осложнений. Правду сказать (тебе только одному и скажу), как-то вечером я поехал к ней на квартиру - всего один только раз! И до того перепугался, что потом мы виделись только в ресторанах.
Но как бы там ни было, отношения наши были чисто дружескими и интеллектуальными, и знаешь, что она мне сказала?
Услышав мое мнение о своей работе - а для меня нет в Америке художницы, рисующей лучше поздравительные открытки, - она ответила, что моя похвала будет для нее громадной поддержкой и самым большим стимулом совершенствоваться в искусстве! И сказать по правде, ничто меня, в свою очередь, так не обрадовало, как этот ее ответ на мою похвалу. Ведь дома - Стоит мне только сказать Мэми, что она удачно сыграла в бридж, или что ее новое платье элегантно, или что она очень мило пела на церковном празднике, словом, что-нибудь такое, как она поджимает губы, словно говорит: "И откуда ты взял, черт возьми, что ты в этом смыслишь?"
Господи, наверно, так и будем тянуть волынку, но будь я помоложе -
Эх, да что уж теперь!
Ну, Уолт, пора уж нам на боковую, поздно - тебе надо завтра в контору, а мне на вокзал, поспеть на 12.18, если только достану место в пульмане.
Очень тебе благодарен за откровенный разговор. Конечно, я воспользуюсь твоим советом. Не буду столько разглагольствовать и молоть языком - вот ведь сегодня, ты заметил, за ужином я почти рта не раскрывал, все слушал твою милую жену. Ей-богу. Я извлек урок. Сосредоточусь теперь на продаже товаров и оставлю эту болтовню.
Надеюсь, ты вплотную займешься моим проектом и дашь мне взаймы.
Ты ведь помнишь: я всегда тянулся к тебе. Помнишь тот месяц, что мы провели на ферме у твоего деда, когда нам было лет по двенадцать.
Вот было времечко! Просто идиллия, можно сказать, такого уже не вернуть в наши годы, когда одолевают заботы и уж не до поэзии. Помнишь, как мы украли у старика фермера дыни, а когда он стал горячиться, пришли еще раз и разбили все остальные? А помнишь, как мы спрятали в церкви будильник и он зазвонил во время проповеди? А как мы смазали жиром трамплин у реки и тот ирландец поскользнулся - малый чуть спину себе не сломал. Вот было смеху!
О, это были славные деньки, Уолт, и мы с тобой всегда понимали друг друга, и не забывай: наша фирма дает такие гарантии, каких ты нигде не получишь.
Часть четвертая. Что за люди эти родственники
Ей-богу, не зря говорят: в гостях хорошо, а дома лучше. Как дела? Послушай, Мэми, у твоей машины тормоз в порядке? Ну и отлично.
Что? Да, конечно, Уолт наверняка одолжит мне денег. Но ведь знаешь, что за люди эти родственники. По глазам было видно: они в восторге от моих условий - я ведь даю солидные гарантии, - но надо ж ему было поломаться, и мне пришлось весь вечер слушать, как они препираются с женой.
Бог мой, до чего ж болтлива эта женщина, да и Уолт не лучше! Ему надо было рассказать мне, со всеми подробностями, как он ездил на рыбалку, - мне-то было совсем не интересно -
И до чего ж любопытен - меня еще никто так назойливо не расспрашивал, но ты ведь знаешь, что за люди эти родственники. Боже, какие он задавал вопросы, какие делал намеки! Ему хотелось знать, цапаемся мы с тобой когда-иибудь или нет -
Ну вот, к примеру. Я упомянул как-то Джеки, а он и спрашивает: "А что, Мэми позволяет тебе держать его в доме?"
Ну, я только посмотрел на него и сказал довольно холодно: "Мы с Мэми оба считаем, что дом не место для собаки и ей же самой куда лучше в конуре у гаража".
А то еще - это просто чуть не вывело меня из себя, - он говорит: "Послушай-ка, за время твоих поездок в Нью-Йорк уж не завел ли ты себе там какую крошку?"
Ну, я только посмотрел на него спокойно и говорю: "Уолт, - говорю, - я никогда не думал, что человеку, женатому на милейшем из божьих созданий, стоит даже глядеть на других женщин. Такой человек, естественно, хочет сохранить все лучшее, что у него есть, для той единственной, которая согласилась разделить его судьбу и дать ему счастье".
И тебе тоже стоит запомнить, что я ответил Уолту, - ведь и ты иногда словно выведываешь, не приглашаю ли я в Нью-Йорке девушек обедать.
И тоже заметь, что я сказал Уолту насчет Джеки. Черт меня побери, если я могу понять, почему хотя бы изредка нельзя запирать эту кошку в кухне и пускать Джеки в дом. Но самое главное: хотел бы я, чтоб ты слышала, в каком тоне я говорил с Уолтом о тебе. И знала б ты, как некоторые болтают о своих женах.
Ну, хватит об этом. Лучше рассказать в двух словах о самой поездке.
На поезд я поспел, еще три минуты оставалось, и пообедал в вагоне-ресторане, совсем, кстати, неплохо - помню, ел я овощной суп, и жареного цыпленка с картошкой и кукурузой, и яблочный пирог со сбитым кремом, - эх, если бы ты расшевелила эту литовку, чтоб она взбивала нам крем хоть изредка, - бог мой, и чего эта девчонка думает, за что мы платим ей в месяц добрых шестьдесят пять долларов! - а потом я зашел в салон-вагон выкурить сигару и разговорился с одним джентльменом, он как раз прочитал книгу "Охотники за микробами" и мог рассказать много интересного насчет бактерий и бацилл. Знаешь, одна бактерия порождает в час, кажется, десять тысяч, нет, миллион новых, если я правильно запомнил; во всяком случае, скорость просто поразительная, и этим, понимаешь, объясняются многие болезни.
Разговорился я с этим джентльменом - он, кажется, адвокат,- и он упомянул, что сам родом из Брейнерда в штате Миннесота, и я спросил, не знает ли он случайно Алека Даплекса из Сент-Клауда, тоже в Миннесоте,- помнишь, мы с ним познакомились в Калифорнии,- и что же оказывается: этот джентльмен - троюродный брат Алека! Подумать только!
"Да, сэр,-говорю я ему,-в конце концов мир действительно тесен!"
Ну, часов эдак в девять я решил, что пора лечь и попытаться уснуть; хотя странная вещь - я уж тебе, кажется, говорил - первую ночь в пульмане мне почти никогда не спится; но я решил: возьму и попробую, - проводник как раз расстелил мне постель, и я разделся, завел часы и забрался под одеяло -