Гейер, заметив молодого человека, вздрогнул, часто замигал, его руки задрожали. Юноша нагло, фамильярно и полупрезрительно кивнул адвокату и, пристально посмотрев на Иоганну светлыми, дерзкими глазами, склонился перед ней в поклоне. Усилием воли Гейер превозмог себя, продолжая спокойно сидеть, и смотрел не на молодого человека, а только на Иоганну. А она, та самая Иоганна Крайн, перед которой он только что расточал свое красноречие и ум, поднялась и пошла танцевать с чужим, совершенно незнакомым ей человеком сомнительного, легкомысленного вида, пахнущим сеном и кожей. Но откуда было ей знать, что это Эрих Борнхаак, его сын.
Лишь когда Иоганна отошла от стола, позволив молодому человеку кружить, бросать и швырять себя по залу, Гейером овладел панический страх, который он с трудом подавлял. Что делает мальчик здесь, в Гармише? Тренирует лыжников? Пользуясь инфляцией, занимается темными махинациями? А может быть, использует в своих целях падких до приключений дамочек с толстыми чековыми книжками? Они очень давно не виделись. Мальчик обычно появлялся неожиданно, затем снова надолго исчезал. Когда кончится танец, Эрих наверняка подойдет к столику. Тогда он сможет расспросить его. Либо просто поговорить с ним о том, о сем. Ведь Эрих лишь молча поклонился, и он, Гейер, так и не услышал от него ни слова. Вернувшись к столику, мальчик, верно, разожмет свои красные губы, и он услышит наконец его голос. Иначе снова могут пройти годы.
Ерунда. Довольно. Хватит. Он возвратится в Мюнхен сегодня же, вечерним поездом. Но не следует ли ему предостеречь Иоганну насчет ее партнера? Ерунда. Зачем искать предлог? Он что, опекун этой решительной женщины? Она лучше, чем он, разбирается во всем. Он не стал ждать, пока Иоганна вернется. С трудом поднялся. Было заметно, что негнущаяся нога причиняет ему неудобство при ходьбе. Да, он выедет в Мюнхен вечерним поездом. Прихрамывая, он пересек зал, глаза его часто мигали, и теперь лицо не казалось больше выразительным. Он скрылся в лифте. Молодой человек, проводив Иоганну к столику и не увидев там адвоката, презрительно и понимающе усмехнулся своими красными губами. Какой-то миг он колебался, не подсесть ли к Иоганне. Без стеснения окинул ее оценивающим взглядом светлых, наглых глаз. Потом довольно небрежно поклонился, сказал, что курортик-то невелик и они наверняка еще встретятся. И ушел, оставив после себя характерный запах сена и кожи.
А Иоганна еще некоторое время сидела одна за столиком, слегка взбудораженная. Она смотрела прямо перед собой, машинально кроша пирожное. И среди танцующих в сплетении роз крестьян в зеленых шляпах ей виделись люди с пожелтевшими лицами, вероятно, мертвецы, а позади всех - министр юстиции Гейнродт, который, то и дело изысканно-вежливо кланяясь, предъявлял счета родственникам убитых.
13
Смерть и преображение шофера Ратценбергера
Ресторанчик "Гайсгартен", в котором шофера Ратценбергера и его единомышленников всегда ждал стол завсегдатаев, прозванный ими "Здесь не скупятся", находился в одном из переулков, в старой части города. За этим столом вместе с Ксавером Ратценбергером обычно усаживалось человек двенадцать - монтеры, извозчики, булочник, а также владелец небольшой типографии. Собутыльники пили много пива, ели мелко нарубленное легкое под кислым соусом, жареную телятину, картофельный салат, спорили о делах городских и государственных, толковали о "большеголовых", о трамвае, об иностранцах, революции, духовенстве, монархии, о боге, о Ленине, о погоде. Компания, восседавшая за столом завсегдатаев, была для ресторанчика верным источником дохода. Без нее хозяину заведения, существовавшего почти семьдесят лет, пришлось бы, пожалуй, его прикрыть.
В последнее время владелец типографии Гшвендтнер стал частенько приводить с собой двух братьев, боксера Алоиса Кутцнера и монтера Руперта Кутцнера. Тяжелодум Алоис, тупой, неуклюжий боксер старой школы, сидел облокотившись о стол, прислушиваясь к разговорам, пыхтел, часто вздыхал, что-то бурчал про себя, но сам говорил мало. Зато монтер Руперт Кутцнер, в то время безработный, был куда как словоохотлив. Он говорил много и напыщенно, и в его звонком голосе звучали истерические нотки. Слова беспрестанно слетали с его тонких, бледных губ. Речь его подкреплялась убедительными жестами, которые он, очевидно, перенял у сельских проповедников. Его охотно слушали, у него на все была своя точка зрения, позволявшая удивительно легко разрешить общегосударственные и каждодневные проблемы. Во всех бедах виноват финансовый капитал, Иуда и Рим. Подобно тому как туберкулезные палочки разрушают здоровое легкое, так породнившиеся между собой еврейские капиталисты разрушают немецкий народ. Стоит только выкурить этих паразитов, как все устроится и станет на свои места. Когда монтер Руперт Кутцнер умолкал, его лицо с тонкими губами, крохотными темными усиками над ними и расчесанными на пробор напомаженными волосами, становилось похоже на пустую маску. Но едва этот человек открывал рот, как его лицо начинало странно подергиваться в беспрестанном тике, утиный нос мелко подрагивал; Руперт Кутцнер неизменно вселял в своих собутыльников энергию и веру.
Молва о красноречивом Руперте Кутцнере, который нашел гениально простой способ оздоровить и очистить от скверны общество, распространилась по городу. Все больше людей приходило, чтобы послушать новоявленного проповедника, они внимательно, с явным одобрением внимали его речам. Владелец типографии стал выпускать газетенку, пропагандировавшую идеи Кутцнера. Правда, в напечатанном виде они выглядели малоубедительно. И все-таки, благодаря газете, в памяти людей запечатлевался живой образ человека, убежденно размахивающего руками в такт своим словам. Так или иначе, но в ресторан "Гайсгартен" стало захаживать все больше людей. Хозяин ресторана, владелец типографии, боксер и два шофера основали партию "истинных германцев", во главе которой стал Руперт Кутцнер, отныне именовавший себя уже не монтером, а политическим писателем.
Франц Ксавер Ратценбергер, как и прежде, восседал на своем месте за столом завсегдатаев "Здесь не скупятся". Вначале ему не очень-то нравилась вся эта кутерьма в ресторанчике. Но, как большинство жителей Баварского плоскогорья, он обожал всякого рода лицедейство и шумное, хмельное веселье. Постепенно он смирился с переменами, потом они стали ему даже нравиться. Примитивные, легко доступные идеи Руперта Кутцнера пришлись ему по вкусу. К тому же Кутцнер еще выше поднял его, Ксавера Ратценбергера, престиж, которым он по-прежнему пользовался как главный свидетель обвинения на крупном процессе, имевшем политическую окраску. Кутцнер постоянно выставлял его мучеником, который из-за своих показаний стал предметом гнусных инсинуаций врагов.
Стол завсегдатаев "Здесь не скупятся" принимал самое активное участие в спорах, подогреваемых красноречием Руперта Кутцнера. Трезвость марксистских идей, о которых они вообще-то знали лишь понаслышке, отталкивала этих мелких буржуа, а программа Руперта Кутцнера отвечала их романтическим чувствам. Им повсюду мерещились тайные союзы и заговоры; стоило городским властям снизить тарифы таксомоторов, как они усматривали в этом козни масонов, евреев, иезуитов.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что за столом "Здесь не скупятся" горячо обсуждались всякие романтические версии. Известны ли досконально все те способы, с помощью которых евреи добились мирового господства? Жив ли еще баварский король Людвиг Второй, который, по утверждению его рвавшихся к власти родственников, якобы в состоянии помешательства бросился в Штарнбергское озеро, что, однако, никем не доказано?
За столом завсегдатаев эти вопросы без конца жевали и пережевывали. Приводили всевозможные подробности, точные данные о состояниях наиболее крупных еврейских денежных тузов. Эти цифровые данные покоились не на научном анализе, бухгалтерских выкладках или сведениях о налогах, а исключительно на эмоциях. Например, в душу шофера Ратценбергера мысль о несметных капиталах евреев запала глубоко и мучительно с тех самых пор, как однажды он увидал в одном иллюстрированном журнале снимок надгробия некоего Ротшильда, известного еврея-банкира. Этот поистине княжеский памятник на могиле иудея стал для него олицетворением бурной, роскошной жизни этих людей, вызывая жгучую зависть.
Вообще шофер Ратценбергер по сугубо личным мотивам проявлял живейший интерес к надгробным памятникам. Дело в том, что его старшая сестра, умершая старой девой, большую часть своего наследства завещала на сооружение внушительных размеров медного ангела на ее могиле. Сильно разросшейся семье Ратценбергеров после смерти сестры жилось трудно. Все пятеро оставшихся в живых братьев и сестер Ратценбергер, за исключением одного, жили в предместьях Гизинг и Хейдхаузен, все они во время войны и затем в период инфляции изрядно голодали. Семья одного из братьев, Людвига Ратценбергера, состоявшая из семи человек, ютилась в единственной комнате, и все - мужчины, женщины, дети, - спали буквально вповалку. Между родственниками начался раздор: все следили друг за другом, как бы кто-нибудь не продал медного ангела и не прикарманил деньги, которые каждому очень бы пригодились. Ангел был средних размеров, вернее, даже вполне солидных, он скорбно склонял большую пальмовую ветвь и был облачен в широкое, с пышными складками одеяние, на которое ушло немало меди. Государство тогда нуждалось в меди, и по закону ангела полагалось переплавить на пушку. Но то ли случайно, то ли, как предполагали родичи Ратценбергера, благодаря его связям с местной полицией, но только ангел уцелел во время кампании по сбору металлолома. Права собственности на ангела были достаточно спорными. Однако бесспорной оставалась попытка одного из наследников - а подозрения падали на Людвига, сына Франца Ксавера Ратценбергера - утащить сей надгробный памятник, каковая потерпела крах лишь из-за непомерной тяжести медного ангела. После этого семьи долго еще следили друг за другом, постоянно выставляя на кладбище настоящие дозоры. Какой-то практичный человек посоветовал памятник продать, а деньги поделить между всеми родственниками. Но так как старая дева, над бренными останками которой безутешно горевал ангел, была добрейшей души существом, а самое главное, так как семейство никак не могло договориться, кому сколько причитается, то полюбовное соглашение не состоялось. Из-за этих семейных дрязг, в которых Франц Ксавер Ратценбергер принимал самое деятельное участие, однажды даже ранив в голову одного из братьев, о чем упоминалось на процессе Крюгера, он живо интересовался надгробными памятниками, и мавзолей Ротшильда запал ему в завистливую душу как грандиозный символ полноты власти.
В городе Мюнхене в те времена проживало несколько евреев по фамилии Ротшильд. Падкий, как и большинство жителей Баварского плоскогорья, до романтических измышлений, шофер Ратценбергер находил прямую связь между этими Ротшильдами и величественным надгробным памятником. В частности, он утверждал, будто Ротшильд, владелец шляпного магазина в центре города, - из семьи этих магнатов. Когда же ему заметили, что вряд ли столь богатый человек стал бы лично обслуживать покупателей и подбирать им шляпы по размеру, Ратценбергер, ловко нарезая редьку на ломтики, объяснил, что это-то как раз и подозрительно и тут ярко проявляется коварство и хитрость этих зловредных подонков. Однако собутыльники скептически отнеслись к его доводам. И тогда шофер Ратценбергер вконец распалился, отшвырнул редьку, соль и нож и предложил собутыльникам разнести вдребезги витрины у этого поганого пса Ротшильда, а его самого избить. Приятели встретили предложение шофера без особого энтузиазма, а булочник, его сосед по столу, принялся даже защищать владельца шляпного магазина, которому он уже не один год поставлял хлеб. Ротшильд, по его словам, очень спокойный человек, и весьма неправдоподобно, чтобы он развязал войну. Шофер Ратценбергер совершенно рассвирепел: он злобно кусал свои густые, пшеничные усы, а его круглые светло-голубые глаза в бессильной ярости сверлили булочника. Он отхлебнул пиво.
- Таких убивать мало, - сказал он, вытирая пену с усов и злобно глядя на булочника. Он, Ратценбергер, точно знает, что этот Ротшильд входит в тайный союз. Однажды он вез на своей машине этого Ротшильда вместе с галицийским раввином и понял из их разговора, что они готовят заговор. Шофер снова отпил пива.
Столь явная ложь возмутила булочника, человека вообще-то смирного. Это был худой, меланхоличного вида человек с похожей на грушу головой и зобастой, как у многих жителей этих мест, шеей. Он глотнул пива. Затем негромко сказал:
- Собачья ты морда, лжесвидетель, прохвост.
Шофер Ратценбергер, собиравшийся было поставить кружку, так и застыл, держа ее на весу. Секунду-другую он сидел с раскрытым ртом, потом вскинул голову, и щеки его порозовели, как у ребенка.
- Ну-ка, повтори еще раз, - сказал он.
Все притихли. Ведь каждый отлично понимал, почему булочник обозвал шофера Ратценбергера "лжесвидетелем и прохвостом".
Однажды вечером, спустя несколько месяцев после процесса Крюгера, а точнее, в день поминовения усопших, когда члены семейства Ратценбергер никак не могли договориться, сколько с кого причитается на фонарики и бумажные цветы для медного ангела, угасшая было ссора вспыхнула с новой силой. В тот день в ресторанчик "Гайсгартен" заявился один из братьев Франца Ксавера, и начался громкий скандал с грубыми взаимными оскорблениями. В пылу спора брат обозвал Франца Ксавера подлым лгуном. Его показания насчет Крюгера, вопил он, тоже сплошные враки. Он, Франц, сам ему в том признался, да еще хвастался своей ловкостью. При этой перепалке присутствовало человек пять, в том числе и булочник. Они ясно слышали слова брата шофера, тот несколько раз повторил их, - то с ядовитой угрозой в голосе, то злобно крича, он называл вещи своими именами. Впрочем, Франц Ксавер ничего и не оспаривал, а лишь бурчал в ответ: "Кто? Я? Это я-то лгун?" Пятеро присутствовавших при этой сцене больше помалкивали, ограничиваясь неопределенными восклицаниями: "Подумать только! Ну и чудеса!" А так они все больше молча переглядывались. Ведь шофер Ратценбергер-то давал свои показания во имя упрочения порядка и нравственности. И потому не положено иметь на сей счет собственное мнение и подходить к его поступку с обычной меркой. Все же слова брата крепко засели в памяти у всех сидевших тогда за столом, и теперь они прекрасно понимали, что имеет в виду булочник, называя лжесвидетелем и прохвостом мученика, смело дававшего на суде свои показания.
Итак, все молча, напряженно смотрели на худого, унылого вида булочника и побагровевшего от ярости шофера, который, сказав: "Ну-ка, повтори еще раз", - ждал, вытянув шею и подавшись всем телом вперед. А булочник тихо, упрямо и мрачно сказал: "И повторю. Ты собачья морда, лжесвидетель и прохвост". Тут шофер неторопливо, как при замедленной съемке, встал и поднял пивную кружку, намереваясь разбить ее о голову врага. Но враг тоже поднял свою кружку и столь же неторопливо, но весьма сильно первым опустил ее на голову шофера.
И пока Франц Ксавер Ратценбергер валился на пол, перед ним быстро и удивительно отчетливо пронеслась вся его жизнь. Как он, окровавленный, грязный, дико вопя, играл с мальчишками в цветные камешки, умудряясь ловко их дурачить. Как в школе, спасаясь от побоев после очередной двойки, он приносил господину учителю пиво с меньшей шапкой пены, чем другие ученики. Как, во время конфирмации, наряженный в черный костюм, растерянный, он, будто проглотив аршин, держал в руке свечку, косясь на брелок своего крестного отца. Как его, уже работавшего механиком, из-за недобросовестности, лени, злоязычия, отовсюду выгоняли. Как он спутался с Кресценцией и сделал ей ребенка, как влил первый глоток пива в рот своему сынишке Людвигу. Как ему пришлось пойти на фронт, как сперва он слонялся по тылам, по польским кабакам и публичным домам, как не раз посылал товарищей на верную смерть, хитро подменяя приказы, пока его самого в конце концов не засыпало землей в разрушенном снарядами окопе. Как он валялся в лазарете, бездельничал, теперь уже на законном основании. Быть может, это было самое счастливое время в его жизни: пива, правда, малость жидковатого, было хоть залейся, а бабы были сговорчивы. Как потом на деньги невесты купил таксомотор, стал сам себе хозяин, как лупцевал жену, буянил. Как мчался на чужих роскошных машинах со своим карапузом Людвигом по ночному Форстенридскому парку, распугивая кабанов королевского заповедника. Как отомстил владельцу частной машины, проколов ему шину. Как на Изаре с криком "Адью, чудный край" прыгнул с парома в реку. Как яро сражался со своими братьями и сестрами за медного ангела. Как отличился в деле Крюгера, оказав большую услугу отечеству. Как он, всеми уважаемый, заслуженный борец, сидел за столом завсегдатаев в ресторанчике "Гайсгартен". Все это шофер Ратценбергер успел пережить в те мгновения, когда кости раздробленного черепа вонзались ему в мозг. Прекрасная была жизнь. Как хорошо было бы пережить все это снова. Он охотно прожил бы ее в третий и в четвертый раз. Но ему суждено было всей тяжестью рухнуть на стол и отдать богу душу.
Собутыльники, увидев, что Ратценбергер так и остался лежать между кружкой пива и нарезанной ломтиками, но не съеденной редькой, были сильно озадачены. Булочник, правда, пробормотал: "Получил теперь свое, тупой баран", - но всеобщая ярость обратилась на шляпочника Ротшильда, явившегося подлинным виновником смерти заслуженного шофера.