Вообще вся эта поездка была полным идиотизмом. Директор "Баварских автомобильных заводов" Отто с довольно кислым видом передал ему, что барон Рейндль желает поговорить с ним и просил его, Прекля, при случае заглянуть в Гармиш, в Палас-отель, где барон остановится дней на восемь - десять. Так неужели он, Прекль, обязан был тотчас же нестись сюда в Гармиш, точно собака по свистку хозяина, точно какой-нибудь лизоблюд? Темнее тучи, привлекая всеобщее внимание своим неряшливым видом, Каспар Прекль в наступающих сумерках тяжело шагал по фешенебельному, уютному курорту. Электрические дуговые фонари, отражаясь на снегу, светили каким-то неприятным светом. Из кафе и ресторанов доносилась джазовая музыка: для обитателей Гармиша это был час послеобеденного чая и танцев. Когда он справился о бароне Рейндле, обслуживающий персонал и рассыльные Палас-отеля с издевкой и любопытством уставились на подозрительного субъекта в порванной и замусоленной кожаной куртке.
Но барон Рейндль оказался у себя в номере и - надо же! - сразу принял этого типа. Здесь, в Гармише, - доверительно, прямо-таки дружески поведал барон Рейндль молодому инженеру, - он ведет переговоры кое с кем из французских и американских промышленников. Сейчас появилась некоторая надежда на то, что он сможет приступить к выпуску серийных автомобилей Прекля. Пятый евангелист, изрядно расплывшийся, расхаживал по комнате в роскошном домашнем фиолетовом халате и тонких кожаных туфлях без каблуков. Огромная голова с иссиня-черными волосами, казалось, покоилась прямо на фиолетовой ткани халата, круглые, карие глаза смотрели пристально. В комнате было жарко. Фон Рейндль посоветовал Преклю снять куртку. Позвонил, велел принести чай. Прилег на диван, и теперь его и Прекля разделял изящный столик. В неестественной, неловкой позе сидел инженер Прекль напротив массивного человека, возлежавшего на диване.
Слушая торопливые объяснения о важнейших технических особенностях новой машины, фон Рейндль помешивал ложечкой чай, небрежно кивал в ответ на невежливое "понятно?", листал какую-то толстую книгу, разглядывал свои руки, с внешней стороны - очень узкие, а ладони - мясистые, крошил печенье, даже не давая себе труда сделать вид, будто слушает. Прекля бесило полнейшее безразличие со стороны шефа.
- Вы собираетесь читать или слушать меня? - не выдержав, резко спросил он. - Собираюсь пить чай, - не откладывая книги в сторону, вежливо ответил г-н фон Рейндль. Он позвонил и велел горничной потушить несколько ламп, - в комнате было слишком светло. Прекля возмутило, что этот человек даже такой пустяк поленился сделать сам. С минуту Прекль сидел молча. Фон Рейндль отпил из чашки сладкий чай; Прекль хоть и изрядно продрог с дороги, к чаю даже не притронулся. И вдруг Пятый евангелист, необычайно оживившись, спросил: "Послушайте, вы не согласитесь спеть мне несколько ваших баллад?"
Как ни странно, но Прекль не рассердился. Даже не сказал: "Вы что, для этого так спешно вызвали меня?" Или что-нибудь в этом роде. Больше того, казалось, он только этого и ждал и в Гармиш приехал лишь затем, чтобы спеть свои баллады Пятому евангелисту.
Он только и сумел сказать: "Ничего не выйдет. Для этого нужно банджо или какой-нибудь другой инструмент". "Ну, это пустяки", - живо ответил фон Рейндль. И тотчас же приказал принести банджо. Те десять минут, пока искали инструмент, Прекль и Рейндль сидели молча, сгорая от нетерпеливого ожидания.
Когда наконец принесли банджо, Прекль подошел к двери и включил полный свет. Потом стал посреди комнаты и звенящим резким голосом, на сочном диалекте, очень громко и дерзко стал исполнять свои баллады, аккомпанируя себе на банджо. Эти бунтарские баллады тонко, зло, беспечно, с большим настроением повествовали о маленьком человеке, затерянном в большом городе, о его жизни и серых буднях, увиденных и услышанных совершенно необычно - по-новому. Человек в фиолетовом халате лежал на диване, внимая каждому слову баллады; он то оттопыривал верхнюю губу, опушенную иссиня-черными усами, то его одутловатое лицо утрачивало обычное напряженное выражение, и на нем тогда отражались одновременно негодование, ирония, одобрение, досада и удовольствие. Каспар Прекль, впившись в него взглядом, выкрикивал прямо в это холеное, жирное лицо свои непристойно дерзкие, крамольные стихи. Потом взял смешной позолоченный стульчик, выдвинул его на середину комнаты и, в своей грязной одежде, с мальчишеским вызовом уселся на него верхом. В ярком свете ламп отчетливо проступала каждая щетинка на небритом, худом лице Прекля, резиновые подметки разбитых коричневых ботинок с налипшей на них грязью оставляли следы на ковре. Человек в фиолетовом халате слушал не двигаясь, лишь мускулы его лица то напрягались, то расслаблялись, когда он смотрел своими круглыми глазами на этого чудака с большим кадыком на тонкой шее, выступавшей из-под мягкого цветного воротничка.
Раздался стук в дверь. Фон Рейндль даже не пошевелился. А Каспар Прекль продолжал непринужденно выкрикивать свои стихи. Человек в фиолетовом халате, прервав его на полуслове, тихо, но отчетливо и внятно произнес: "Пожалуйста, убавьте свет!" Инженер Прекль мгновенно умолк, но остался сидеть на стуле. "А вы позвоните горничной", - сказал он. "Благодарю", - ответил г-н фон Рейндль. "Так вы думаете выпускать мою серийную машину?" - после недолгого молчания спросил Каспар Прекль. "Нет, не думаю", - дружеским тоном, приподнявшись и с милой улыбкой глядя на Прекля, ответил г-н фон Рейндль. "Тогда прошу меня уволить", - сказал инженер Прекль. "Вы уволены, - ответил Пятый евангелист. - Но вы даже не притронулись к чаю, - с мягким укором прибавил он. - Надеюсь, вы отужинаете со мной?" "Не думаю", - ответил Каспар Прекль. Он бережно поставил инструмент в угол. "Где моя куртка?" - спросил он. Г-н фон Рейндль позвонил. Портье сообщил, что куртка г-на инженера висит в гардеробе. Г-н фон Рейндль встал, пружинящим шагом подошел к шкафу, достал увесистый том в кожаном переплете. Это было роскошное издание сонетов Шекспира. "Разрешите вам подарить", - обратился он к Преклю. Каспар Прекль без долгих разговоров взял толстую книгу. "Вы издавали свои баллады?" - поинтересовался г-н фон Рейндль. "Да, в двадцати экземплярах", - ответил Прекль. "Могу ли я получить экземпляр? - спросил г-н фон Рейндль. - Предлагаю вам за него сто английских фунтов". В тот день 100 английских фунтов соответствовали 107 068 маркам. В Мюнхене батон хлеба стоил тогда 8 марок, фунт какао - 24 марки, отличная грубошерстная куртка - 350 марок, простой скромный костюм от 375 до 725 марок, дамское пальто можно было купить за 190 марок; за 100 английских фунтов можно было приобрести дом. Человек в фиолетовом халате неподвижно лежал на диване и, устремив на Прекля непроницаемый взгляд карих глаз, ждал ответа. Но Каспар Прекль ушел, так ничего и не ответив.
Досадуя на самого себя, сидел он в холле гостиницы. Он вернулся бы в Мюнхен в тот же вечер, но дороги прихватило льдом, и ехать по ним было небезопасно. А так как денег у него кот наплакал, придется переночевать в этом до омерзения фешенебельном Палас-отеле, потому что здесь за него платит г-н фон Рейндль. Он поступил как настоящий кретин, когда заговорил об увольнении. Анни, его подружка, только руками всплеснет, узнав, какую он сделал глупость. Раз он ушел с работы, то и машину придется вернуть, мог бы взять хотя бы те сто фунтов! Что ж, он пошлет Рейндлю оттиск баллад и вместо ста фунтов оставит за собой машину. Его раздражали все эти полуобнаженные дамы, увешанные драгоценностями, которых хватило бы на пропитание целой семьи. Глубоко запавшими глазами он исподлобья смотрел на мужчин в обязательных для господ из общества черных вечерних костюмах. Эти господа всячески пыжились и вытягивали шеи из-под воротников неудобных белоснежных накрахмаленных рубашек, столь вредных для здоровья. Он решил было повидать Иоганну Крайн. Но, заметив ее издали, когда она шла через холл, опираясь на руку одного из этих господ в черно-белом, напудренная и одетая, как и другие дамы, в роскошное вечернее платье, он потерял всякую охоту говорить с ней, благо она его не заметила.
Он поужинал в небольшом, напоминавшем пивнушку зале, при Палас-отеле, так называемом "погребке", куда заглядывали по большей части местные жители. Там он крупно поскандалил: ему не хотели верить, что за него платит барон Рейндль. После этой стычки настроение у него поднялось, и он завернул в какое-то кафе, уселся там и закурил. Потом решил почитать газету. Потребовал "Роте Фане", крайне оппозиционную берлинскую газету. К его большому удивлению, "Роте Фане" в кафе получали. Но, как объяснил кельнер, в данный момент ее читает вон тот господин в противоположном углу. Каспар Прекль увидел, что господин в углу читает какую-то другую газету, но на его столике лежит целая стопка газет. Прекль подошел и спросил, свободна ли "Роте Фане". "Нет", - ответил незнакомец высоким, скрипучим голосом. "Когда она освободится?" - спросил Каспар Прекль. Незнакомец, прищурившись, взглянул на него и весело ответил: "Может, через час, а может, через два". Каспар Прекль, оглядев незнакомца, отметил про себя, что этот рыжеволосый человек с морщинистым, странно оголенным лицом и продолговатой головой, плечист и крепок. Но Каспар Прекль пребывал в сильнейшем раздражении и нуждался в разрядке; и потому, невзирая на очевидную опасность, разворошил стопку газет и отыскал "Роте Фане". Тут незнакомец свободной рукой ухватился за палку с подшивкой газет с другого конца. Каспар Прекль одной рукой крепко держал палку, а другую занес над головой незнакомца. "Я бы вам не советовал, - своим скрипучим голосом весело сказал господин, внимательно наблюдая за Каспаром Проклей. - Если вы не владеете приемами джиу-джитсу, ваше дело гиблое". Еще раз взглянув на незнакомца, Каспар Прекль подумал, что тот прав. "Кстати, зачем вам нужна "Роте Фане"? - продолжал незнакомец. - Если вы всерьез интересуетесь политикой, можете сесть за мой столик и прочесть газету здесь". Каспару Преклю этот человек понравился, и он присел за столик. Господин вежливо протянул ему "Роте Фане", прищурясь, посмотрел, что именно Каспар Прекль читает, и увидел, что то была статья о значении художественных музеев в большевистском государстве.
- Вам не кажется, что этот тип пишет чушь? - спросил господин.
- Боюсь, не найдется и десяти человек, способных сказать по этому поводу что-либо путное, - нелюбезно ответил Прекль. - Это область совершенно неизученная.
- Я потерял целый год, - весело проскрипел незнакомец, - пока не пришел к выводу, что марксизм имеет для меня смысл, а затем - еще год, прежде чем обнаружил, что он не имеет для меня никакого смысла. - Каспар Прекль быстро, испытующе взглянул на него своим глубоко запавшими глазами и снова погрузился в чтение "Роте Фане".
- Трудность для меня заключается в том, - продолжал Тюверлен, - что я занимаю межклассовую позицию. Ведь я все-таки писатель…
- Дадите вы мне наконец спокойно читать? - зло, но тихо произнес Каспар Прекль.
- В настоящее время, - весело продолжал скрипеть господин, - я убежден, что побудительной причиной моих действий является удовольствие. Только удовольствие. Понимаете? Одна из античных пьес - сплошная апология удовольствия. В этой пьесе удовольствие воспринимается, в сущности, как симбиоз цивилизующего разума с естественным инстинктом. Пьеса эта была создана человеком по имени Еврипид, и называется она "Вакханки". Вы ее, случайно, не читали?
- Нет, не читал, - ответил Прекль, откладывая в сторону газету, - но я согласен с вами, эта статья - сплошная ахинея. - Он более внимательно посмотрел на своего соседа по столу. - Кстати, что за чушь вы тут несли насчет удовольствия и социологии?
Вот с этого и начался горячий спор о марксизме писателя Тюверлена и инженера Каспара Прекля. "Вы самый нелогичный человек из всех, с кем мне доводилось встречаться", - с уважением сказал в конце спора Жак Тюверлен. Он заказал довольно много крепкого пива и пил с явным удовольствием. Прекль, против обыкновения, от него не отставал. Оба они говорили очень громко, Прекль своим пронзительным, резким голосом, Тюверлен - скрипучим, так что остальные посетители поглядывали на них, кто неодобрительно, раздраженно, а кто со снисходительной усмешкой. Прекль то и дело ударял по мраморному столику толстым, в кожаном переплете, томом сонетов Шекспира, подарком капиталиста Рейндля. Они говорили о материалистическом мировоззрении, о буржуазной и пролетарской идеологии, о паразитарном существовании художника в современном обществе, об усиливающемся переселении народов, о смешении европейской цивилизации и азиатской культуры, об истоках ошибок в образе мышления, учитывающего лишь социологическую основу фактов. Они спорили горячо, с азартом и выпили немало пива; случалось, один даже выслушивал доводы другого. В заключение г-н Тюверлен потребовал почтовую открытку, и на мокром, липком мраморном столике кафе "Верденфельс" Жак Тюверлен, в данное время проживавший в Гармиш-Партенкирхене, написал господину Жаку Тюверлену, в данное время проживавшему в Гармиш-Партенкирхене, в Палас-отеле, открытку следующего содержания: "Дорогой господин Жак Тюверлен, не забывайте, что вы независимы и потому не обязаны обладать классовым сознанием. Никогда не забывайте, что вы существуете на свете только для самовыражения. С искренним уважением ваш преданнейший друг Жак Тюверлен". Когда кафе закрылось, выяснилось, что оба живут в одной и той же гостинице: Жаку Тюверлену в конце концов надоело каждый день спускаться из своего домика на горе и потом снова тащиться в гору. Он пригласил Прекля к себе в номер. Морозной ночью они вместе отправились в гостиницу, которая была совсем рядом. Дойдя до места, Жак Тюверлен вынужден был вернуться немного назад: он забыл по дороге опустить открытку. В комнате Тюверлена они еще долго спорили, пока соседи все более решительно не стали выражать свое возмущение их криками. Оба собеседника вели полемику с редким ожесточением, но так ни до чего не договорились. Прощаясь с Тюверленом, Каспар Прекль, собиравшийся вначале выехать в Мюнхен рано утром, решил задержаться в Гармише до полудня и условился снова встретиться с писателем, чтобы продолжить разговор.
20
И все же - ничто не гнило в баварском государстве
Доктор Иозеф Пфистерер, писатель, мюнхенец, проживавший в ту пору в Гармише, пятидесяти четырех лет от роду, католик, автор двадцати трех внушительного размера романов, четырех пьес и тридцати восьми солидных повестей, отправив Иоганне телеграмму о предстоящем прибытии на курорт кронпринца Максимилиана, надеялся, что теперь он сможет, здесь в Гармише, часто с ней видеться. Между тем он постоянно встречал ее в обществе этого циника Жака Тюверлена. Доктор Пфистерер охотно отдавал должное другим людям, но Жак Тюверлен был ему неприятен. Эмоционального баварца раздражало уже само голое, морщинистое лицо этого уроженца Западной Швейцарии. Этот тип с его привычкой вечно щуриться, одним своим присутствием отравлял ему, Пфистереру, всю радость от встреч с Иоганной. Были и другие причины, подтачивавшие его дотоле стойкий оптимизм. При ближайшем рассмотрении дело Крюгера все более настораживало. Его трудно было истолковать иначе, как умышленное нарушение законности. Пфистерер верил в свой народ, в своих баварцев, и уже одна мысль о возможной необъективности обходительного председателя земельного суда Гартля причиняла ему боль. Ну а Кленк, который возвышается над всеми, словно утес, неужели он действительно гнусный преступник, способный упрятать в тюрьму искусствоведа с большими заслугами только за то, что его, Кленка, не устраивает программа этого человека?! Уму непостижимо! И тем не менее он уже не мог думать иначе, не мог отделаться от всех этих мыслей. Он упрямо наклонял шею, точно большой курчавой головой собирался боднуть невидимого врага. Сердце у него и раньше пошаливало, теперь же его особенно часто мучила одышка. Он утратил вкус к жизни.
У него по-прежнему происходили резкие столкновения с доктором Маттеи. Этому тяжеловесному человеку в пенсне, с исполосованным рубцами, злым, бульдожьим лицом было в Гармише неуютно. Его тянуло домой на Тегернзее, к своей охоте, собакам, оленьим рогам на стенах, к своим трубкам, лесничему, медлительным, хитрым крестьянам. Но удерживала Инсарова. Одно время он изучал медицину и в своем весьма материалистическом отношении к женщинам признавал лишь грубую физиологию, по поводу любой эротической связи он отпускал сальные остроты. Хрупкая русская женщина глядела на него своими раскосыми глазами, облизывала язычком уголки рта, говорила какую-нибудь колкость, которую баварец воспринимал как жеманную, дурного пошиба остроту. И все никак не уезжал. Посмеиваясь над собой, посылал танцовщице шоколад, цветы, фрукты. Злился на весь свет. Всячески третировал Пфаундлера, устраивал ему отвратительные сцены за то, что тот недостаточно рекламирует Инсарову.
Обычно миролюбивый, Пфистерер прямо-таки искал ссоры с Маттеи. Оба всячески чернили жизнь, творчество, успехи, тело и душу соперника. В своих остротах доктор Маттеи был грубее и злее, но и Пфистерер отлично знал самое уязвимое место противника. Он рассказывал ему, будто кругом предлагают пари, что Маттеи ничего не добьется от Инсаровой. И хотя многие уже добились от нее всего, никто не соглашался принять пари. Доктор Маттеи допивал пиво и, дымя трубкой прямо в лицо своему врагу, отвечал, что, даже если Крюгера и выпустят из тюрьмы, Пфистереру все равно не попасть в постель к Иоганне Крайн. Двое пожилых, апоплексического вида мужчин сидели друг против друга, тяжело дыша и по-бычьи наклонив головы.