Ночью в лавке было необычно тихо и очень холодно. Но Каэтан Лехнер не замечал холода. Он включил все лампы, ларец был теперь хорошо освещен, и, тщательно вытерев красные, потрескавшиеся руки, погладил свое любимое сокровище. Полмиллиона - большие деньги. Но и ларец - вещь ценная. Собственно, вся его, Каэтана Лехнера, жизнь связана с этим ларцом. Он вспомнил о том, как намеревался посвятить жизнь искусству, добывать средства к существованию художественной фотографией. В своем честолюбии он не удовлетворялся фотографированием только крупных предметов: мебели, человеческих лиц. Нет, его мечтой было запечатлеть мелочи - поллитровую пивную кружку, коллекцию жуков, "Безделки с живой душой", как называл все это художник Ленбах. С такими вещицами он, Лехнер, готов был возиться бесконечно и не успокаивался до тех пор, пока взорам зрителей не открывались их мельчайшие особенности, навсегда западая в душу. И в том, что искусство не стало содержанием его жизни, был повинен ларец.
Он наткнулся на него примерно через полгода после того, как встретился с Розой Хубер, молчаливой, набожной девушкой, истой католичкой с твердыми взглядами. Обслуживая в трактире самых разных посетителей, она хорошо узнала, что такое жизнь. Не девушка, а сущий клад… Что ни скажет, все толково, умно. Он, Каэтан Лехнер, с первой же их встречи задался целью создать вместе с нею домашний очаг. А сопротивление Розы, недоверчиво относившейся к планам Лехнера посвятить свою жизнь искусству и твердо решившей выйти замуж лишь за человека самостоятельного, только распаляло его мужицко-баварское упорство. Она охотно встречалась с ним, и он ей, несомненно, нравился. С грустью вспоминал он сейчас о тех чудесных утренних часах в "Китайской башне", колоритном ресторанчике в Английском саду. Как он в танце кружил свою Розу в веселой толпе простолюдинов - служанок, кучеров, белошвеек, дворников, почтальонов, которые, прежде чем отправиться к мессе, с утра пораньше отплясывали здесь под громкие звуки духового оркестра… Роза охотно ходила с ним на танцы и на всякие увеселения, но выйти за него замуж до тех пор, пока он не займется чем-либо серьезным, основательным, не соглашалась. Так обстояло дело до того дня, когда он, Каэтан Лехнер, углядел на ярмарке среди всякой рухляди и прочего хлама "комодик". Тогда сердце у него еще было крепкое. И все-таки он лишь с трудом скрыл свой восторг от многоопытной и зоркой старьевщицы. Но только когда "комодик" уже стоял у него в комнате, стал его собственностью и когда пришел еврей-антиквар и предложил за ларец восемьсот марок, тогда у Розы наконец открылись на него, Каэтана Лехнера, глаза. Она согласилась выйти за него и все свои сбережения вложила в его лавку на Унтерангере. И он сказал себе: "Эх, бог с ним, с искусством".
С тех пор у него часто появлялось искушение продать ларец. Но он устоял, считал эту вещь талисманом, приносящим счастье. В лавке появлялись и вскоре исчезали статуи богоматери, расшитые женские головные уборы, сундуки, кресла, старые мундиры, но, радуя глаз знатоков, неизменно стоял на своем месте чудесный старинный ларец. Потом Роза умерла. Теперь он часто думал - может, это и к лучшему, что она умерла, не дожила до последних лет с их мерзкой едой и еще более мерзким "военным" пивом, не мучилась из-за идиотской связи Анни с чужаком и, особенно, из-за этой истории с мальчиком.
Сплошное свинство. Когда он, Каэтан Лехнер, вспоминал о травле, которой подвергли его сына, металлическая отделка ларца казалась ему темнее, а красное дерево - грязным. Каэтан Лехнер был консерватор, он стоял за спокойствие и порядок. Но ведь ясно как божий день, что правительству нужен был убедительный довод в пользу сохранения "гражданской самообороны". Ради этого они и упекли его мальчика в каторжную тюрьму. В молодости Каэтан Лехнер не был чересчур уж ревностным католиком и ходил в церковь больше ради Розы. "Эй, старуха, не дури", - крутя зобастой шеей и добродушно похлопывая жену по заду, неизменно повторял он припев немудреной народной песенки всякий раз, когда его Роза впадала в чрезмерную набожность. После осуждения сына, несмотря на то, что вызволить его из тюрьмы помог духовный отец, вера Каэтана Лехнера и вовсе пошатнулась. Нет, на бога тоже нельзя положиться, и священник не сумел дать вразумительный ответ на его, Лехнера, вопрос, как ему поступить - продать "комодик" или оставить у себя. Полмиллиона - большие деньги. Если уж ему не повезло с детьми, то хоть яично-желтый дом господь бог должен ему "пожаловать во владение". Очень уж этот дом ему приглянулся, он не может его не купить… Должен же он, наконец, выбиться в люди. Если дело не выгорит - просто беда. Он почти с угрозой посмотрел на висевшее рядом с ларцом грубое деревянное распятие. Нет, он должен стать домовладельцем, хозяином большого яично-желтого дома на Барерштрассе. Нынешний владелец Пернрейтер - бессовестный скряга, но перед полмиллионом ему не устоять. Сегодня, раньше чем отправиться к голландцу, он, Лехнер, снова ходил смотреть на свой будущий дом, долго стоял у подъезда, простукал стены, ощупал старинную бронзовую надпись на воротах. Поднялся по ступенькам пологой лестницы, поглаживая перила, рассмотрел таблички с фамилиями жильцов - четыре фарфоровые, две эмалевые, две медные - пристально, как прежде рассматривал предметы, которые собирался фотографировать.
Далеко уже не молодой человек в домашних туфлях и порыжевшем пальто, среди ночи стоявший в освещенной лавке перед ларцом, продрог. И все-таки он не спешил погасить свет. Поглаживал свои светло-рыжие бачки и растерянно-сердито смотрел на ларец водянистыми голубыми глазами. Вот и завтра вечером он будет стоять здесь же в лавке на Унтерангере, но "комодика" на прежнем месте уже не будет. От этой мысли ему стало не по себе. Домов на свете много, в одном только Мюнхене их пятьдесят две тысячи. А "комодик" один, другого такого нет. "Чертов голландец, пес проклятый", - проворчал он, тяжко вздохнул и поплелся назад, в теплую комнату.
И вот он опять сидит в глубоком кресле и в который раз взвешивает все за и против, хоть уже давно все взвесил. Если он сейчас продаст "комодик", то радости от этого будет немного, если не продаст, тоже радости мало. Он подумал: "Да, нелегкое нужно принять решение, а времени в обрез". Завтра рано утром он должен пойти к голландцу либо расстаться с мечтой о яично-желтом доме на Барерштрассе. Он подумал также, что утро вечера мудренее, и что другой такой возможности разбогатеть может и не быть, и что он уже не молод. И еще о том, что тот не накопит талера, кто не хранит пфеннига. Он живо представил себе, как в черном сюртуке из добротного сукна впервые предстанет перед жильцами своего дома в качестве нового владельца. И еще - как он сообщит о своей покупке приятелям по "Клубу любителей игры в кегли". Они станут насмехаться над ним, но сами будут здорово злиться; он им во всей красотище распишет свой новый дом, и они будут помирать от зависти.
Антиквар Каэтан Лехнер поднялся и, кряхтя, стал одеваться. Вот она радость от детей! Жаждешь близкому человеку душу излить, а приходится, на ночь глядя, в зимнюю стужу тащиться куда-то. Он отправился в "Клуб любителей игры в кегли", твердо решив не рассказывать там ни о "комодике", ни о покупке дома: если он проговорится, они станут над ним потешаться.
Но потом не удержался, обо всем рассказал приятелям, и они потешались над ним.
В тот вечер он изрядно выпил и по пути домой на чем свет стоит честил своего сынка Бени, этого подонка, красного пса. Войдя в переднюю, он услышал ровное дыхание спящего сына. И хоть Каэтан Лехнер был сильно пьян, он, не зажигая света, снял резиновые сапоги и осторожно, чтобы не разбудить мальчика, добрался до своей кровати. И уже в полусне тихонько напевал давно забытую песенку. "Эй, старуха, не дури".
18
Керамическая фабрика
Вернувшись в Мюнхен после бракосочетания с Крюгером, Иоганна попыталась заняться графологией. В Гармише у нее иногда появлялась неодолимая потребность вновь сидеть перед своим аппаратом и со страхом ждать того мига, когда в очертаниях букв выкристаллизуется характер писавшего. Но теперь, очутившись у себя в комнате, сидя за письменным столом и глядя на окружавшие ее предметы, на книги по специальности, она не находила во всем этом ни смысла, ни радости. И прежде всего в себе самой. Она вспомнила, как Гейер действовавшим ей на нервы голосом спросил: "Да, на каком основании?" Вспомнилась его дурацкая манера моргать глазами. И ее опрометчивый ответ: "Я выйду за него замуж". Она попыталась представить себе лицо Жака Тюверлена, тетушки Амстсридер, лица знакомых из гармишского Палас-отеля, когда они прочтут в газетах о ее замужестве. "Похоже, я сделала глупость, сделала глупость", - повторяла она про себя, и на лбу у нее обозначались три вертикальные морщинки. "Похоже, я сделала редкую глупость", - произнесла она неожиданно громко, вслух. В следующие два дня она, собственно, без всяких причин, отказалась от нескольких заказов и без большой охоты занялась теоретическими вопросами графологии. И когда г-н Гесрейтер вторично предложил ей осмотреть его фабрику, она подумала, что это очень кстати. Фабрика "Южногерманская керамика Людвиг Гесрейтер и сын" находилась в пригороде Мюнхена. Это был огромный, красный и отвратительный на вид корпус. Гесрейтер водил Иоганну по чертежным залам, конторским помещениям, машинному отделению, мастерским. На фабрике г-на Гесрейтера в большинстве своем работали девушки, пятнадцати-семнадцатилетние заморыши. Все здание было пропитано кисловатым запахом. В мастерских этот запах был таким сильным и стойким, что Иоганна невольно спрашивала себя, смогут ли эти люди хоть когда-нибудь вытравить его из одежды и тела. Во время осмотра фабрики Гесрейтер говорил без умолку, шутил. И хотя было жарко, так и не снял шубы. Рабочие его любили. Он говорил с ними на диалекте, беседовал о всякой всячине. Они охотно отрывались от дела, чтобы поболтать с ним, и вообще относились к нему с симпатией, особенно девушки. А вот в конторе его встретили куда менее приветливо. Когда хозяин и его гостья собрались уходить, служащие конторы даже не пытались скрыть своей радости.
Напоследок г-н Гесрейтер показал Иоганне складские помещения. Тут штабелями стояла художественная продукция фабрики, предназначенная на экспорт: девушки, черпающие кувшинами воду из ручья, олени и косули, длиннобородые гномы, огромных размеров трилистники, приютившие нагих, непорочных дев со стрекозьими крылышками за спиной, аисты в натуральную величину, стоящие перед пещерами - ящиками для цветов. Исполинские мухоморы с красными и белыми шляпками. Каждая вещь в сотнях, в тысячах экземпляров - скопище чудищ, источавших кисловато-терпкий запах. Иоганна огляделась вокруг, неприятный запах буквально бил в нос, от вида всех этих уродцев и отвратительного запаха у нее перехватило дыхание, к горлу подступила тошнота. А г-н Гесрейтер все говорил и говорил, подшучивая над изделиями собственной фабрики, красочно живописал, как они будут выглядеть в гостиной какого-нибудь добропорядочного провинциала либо среди разноцветных стеклянных шаров в саду американского фермера. Тростью с набалдашником из слоновой кости он показывал то на одно, то на другое "творение". Его замечания отличались тонким юмором - лучше высмеять все эти "предметы искусства" не смог бы и сам Мартин Крюгер.
После осмотра фабрики Иоганна собралась было домой, но Гесрейтер решительно запротестовал. Он непременно должен сначала показать ей несколько эскизов, смелые проекты одного неизвестного молодого художника, и особенно серию "Бой быков". Техника производства этих вещей довольно сложна, объяснил он. И бизнеса на них, разумеется, не сделаешь. Гесрейтер воодушевился и принялся с увлечением рассказывать, что его привлекает в этих проектах. Он добьется признания молодого скульптора, непременно добьется, заявил Гесрейтер своей спутнице. Но до чего обидно, что на девяносто девять убогих поделок приходится всего один такой шедевр, да и тот удается пробить с великим трудом. Иоганна больше молчала и на обратном пути ограничилась лишь несколькими короткими, ни к чему не обязывающими фразами. Она просто не в силах была воспринимать это огромное строение с его лжеискусством и затхлым запахом, от которого перехватывало дыхание, столь же легкомысленно весело, как г-н Гесрейтер. Вероятно, для этого ей недоставало чувства юмора. Что-то от кисловатого запаха своей фабрики впитал в себя и сам Гесрейтер.
Она обрадовалась, когда, вернувшись домой, нашла телеграмму от доктора Пфистерера, сообщавшего, что кронпринц Максимилиан в ближайшие дни должен прибыть в Гармиш. Пфистерер советовал ей не упускать столь благоприятного случая. В тот же день она выехала в Гармиш. Прибыла туда вечером, и сразу же у нее произошло короткое, но весьма неприятное объяснение с тетушкой Аметсридер, которая узнала о ее замужестве из газет; Иоганна поужинала у себя в комнате одна.
На другое утро на катке (Иоганна любила кататься на коньках, хотя это получалось у нее не очень хорошо) она встретила Жака Тюверлена. "Алло!" - окликнул он ее, делая вид, будто того вечера в ресторане Пфаундлера, когда она в гневе встала из-за стола и ушла, не было вовсе. Как ни в чем не бывало пригласил ее позавтракать вместе. Иоганна тоже ни словом не обмолвилась о том вечере и сразу же согласилась. Оживленная сидела она с ним рядом, а он, лукаво щурясь, глядел на нее своими почти лишенными ресниц глазами. В маленьком кафе гармишского катка они в полном согласии завершили трапезу, начатую тогда в мюнхенском ресторане.
Возможно, у г-на Гесрейтера есть свои достоинства, но в нем есть что-то неопределенное, мутное, что ее отталкивает; да тут еще воспоминания о фабрике, неотделимые от противного, кисловатого запаха. А вот с ним, с Тюверленом, когда она глядела на его голое, забавное лицо, гибкую, мускулистую фигуру и худые, поросшие рыжеватым пушком руки, ей легко было говорить обо всем на свете. Перед ней был настоящий, свободный от предрассудков человек, они понимали друг друга с полуслова. Как приятно после такого долгого перерыва снова сидеть с ним рядом и чувствовать родственную душу.
Ему приходится улаживать кое-какие неприятные дела, рассказывал он, с аппетитом уплетая завтрак и добродушно щурясь на солнце. У него с братом вышла тяжба из-за доли в женевском отеле, который перешел к ним по наследству. Брат явно его надул. Теперь уж он, вероятно, не сможет в материальном отношении жить столь же беззаботно, как прежде. Но его это, очевидно, не слишком огорчало. Пока что, продолжал Тюверлен, он устроился в небольшом домике, который стоит на горе, прямо в лесу. Часто он спускается вниз на лыжах, нередко и по вечерам, в смокинге либо во фраке, закинув лакированные туфли за плечи. О всех своих злоключениях он рассказывал звонким, скрипучим фальцетом, ни на что не сетуя, с наслаждением попивая вермут. Взгляд смелых, серых глаз Иоганны был полон веселой решимости. Она ему очень нравилась, и он сказал ей об этом.
Жак Тюверлен стал усиленно тренироваться на лыжной поляне у подножья Гохэка. Он хорошо ходил на лыжах, но техникой бега не владел. Теперь он стремился освоить стиль "арльбергской школы", постичь его преимущества. Он упорно и азартно спорил с тренером, на снежной поляне то и дело слышался его скрипучий смех. Никто так весело не потешался над его бесчисленными падениями, как он сам.
Иоганна чувствовала себя превосходно. Одельсберг был позади. Остались позади и поникший, вызывавший щемящую жалость Мартин Крюгер, и фанатичный Гейер. Грустно-загадочный Гесрейтер при встречах укоризненно глядел на нее своими томными глазами; у нее почти не оставалось для него времени. Она каталась на лыжах с Жаком Тюверленом, ходила с ним в "Пудреницу", бывала в его маленьком лесном домике, нередко они обедали вместе в отеле, к неудовольствию тетушки Аметсридер. Они часто и откровенно беседовали, но о деле Крюгера она с ним не говорила. Не упомянула она и о том, что вышла замуж за Крюгера, и не знала, читал ли об этом Тюверлен.
19
Давид играет перед царем Саулом
Инженер Каспар Прекль, угрюмый, небритый, утопая в месиве из снега, дождя и грязи, шагал в своих совсем не подходящих для такой погоды ботинках по главной улице зимнего курорта Гармиш-Партенкирхен. Нет, газеты не лгали: когда вокруг царит беспросветная нужда, что, кроме возмущения, может вызвать этот курорт - воплощение роскоши и праздности? Лишь после полудня с большим трудом добрался он сюда по скользким, размокшим от тающего снега дорогам. В пути у него случилась пустяковая, дурацкая поломка, пришлось в Вейльхейме чинить машину, и там у него вышла дикая ссора с механиком. Если б вейльхеймовец не подобрел, услышав баварский диалект Прекля, то проучил бы этого странного мрачного типа с костлявым, не баварским лицом.