- Лейф сказал, что можно купить в аптеке. Велел сказать вам, что мы с ним никому-никому не будем говорить, где купили.
- Хотел бы я, чтобы твой драгоценный Лейф сам сюда пришел; вот чего я хотел бы. Не знаю, может, тогда я его хоть немного зауважаю. Вернешься, можешь так ему и передать, если он еще не удрал в Техас, - хотя я в этом очень сомневаюсь. Я честный фармацевт, сорок шесть лет посещаю церковь в этом городе, держу аптеку, ращу детей. Знал бы, кто твои родители, сам бы с удовольствием им сказал.
Тут она на меня посмотрела - глаза и лицо опять стали озадаченными, как тогда, за окном.
- Я не знала. Он сказал, можно что-то купить в аптеке. Сказал, что, может, не захотят продать, но если у меня будет десять долларов и пообещаю никому не говорить…
- Он говорил не про мою аптеку. А если про мою или мое имя назвал, я предлагаю ему это доказать. Я предлагаю ему повторить это вслух или подам на него в суд по всей форме - так ему и передай.
- А может, в другой аптеке продадут?
- Тогда я не желаю о ней знать. Мне это… - Тут я поглядел на нее. Трудная жизнь им досталась; иногда мужчина… если есть извинение греху, - но его не может быть. И вообще, жизнь устроена не для того, чтобы быть легкой для людей: зачем бы им тогда к Добру стремиться и умирать? - Слушай, - я сказал. - Выбрось это из головы. Что у тебя есть, то тебе дал Господь, даже если послал через дьявола; будет Его воля, Он и заберет, без твоей помощи. Ступай к своему Лейфу, и на эти десять долларов обвенчайтесь.
- Лейф сказал, можно что-то купить в аптеке, - говорит она.
- Так иди и купи. Только не здесь.
И она ушла со своим свертком, тихонько шлепая по полу ногами. Опять потыкалась в дверь и ушла. Через окно я увидел, как она идет по улице.
Остальное я узнал от Альберта. Он сказал, что повозка остановилась перед скобяной лавкой Граммета; женщины бросились врассыпную, прижав к носам платки, а вокруг собрались те, кто покрепче духом, - мужчины и мальчишки, и слушали, как полицейский спорит с хозяином. Он сидел на повозке, высокий, тощий человек, и говорил, что это общественная улица и он вправе стоять тут, как любой другой, а полицейский требовал, чтобы он уехал; люди не в силах были терпеть. Альберт сказал, что трупу уже восемь дней. Они приехали из округа Йокнапатофа, хотели попасть с ним в Джефферсон. Он там, наверно, уже как гнилой сыр в муравейнике, а повозка такая разбитая, сказал Альберт, что люди боялись, она рассыплется, из города не выедет; в повозке - самодельный гроб, накрытый одеялом, и на нем лежит человек со сломанной ногой, а впереди сидит отец с мальчиком, и полицейский выпроваживает их из города. А тот говорит:
"Это общественная улица. Имеем право здесь останавливаться и покупать, как всякий другой человек. Деньги у нас имеются, и нет такого закона, чтобы человек не мог тратить деньги, где хочет".
А остановились они, чтобы купить цемента. Другой сын зашел к Граммету и хотел, чтобы Граммет разрезал мешок и продал ему на десять центов; Граммет в конце концов разрезал, лишь бы уехали. Они хотели зацементировать тому сломанную ногу.
"Вы его погубите, - сказал полицейский. - Он из-за вас ногу потеряет. Отвезите его к врачу, а это похороните поскорее. Подвергаете опасности здоровье населения - знаете, что за это полагается тюрьма?"
"Мы стараемся как можем, - сказал отец. И начал длинную историю о том, как им пришлось ждать, когда вернется повозка, как смыло мост, и они поехали за восемь миль к другому мосту, но его тоже залило, и тогда они вернулись, пошли вброд, и как там утонули их мулы, и как они раздобыли новую упряжку, но оказалось, что дорога под водой, и пришлось ехать аж через Моттсон, - но тут пришел сын с цементом и велел отцу замолчать.
"Сию минуту уедем", - сказал он полицейскому.
"Мы не хотели никому мешать", - сказал отец.
"Отвезите его к врачу", - сказал полицейский тому, что с цементом.
"Да он вроде ничего".
"Мы не такие бессердечные, - сказал полицейский. - Но вы же сами чувствуете, что делается".
"Ну да, - тот говорит. - Сейчас Дюи Делл вернется, и поедем. Она сверток понесла".
Они стояли, а люди прижимали к носам платки и отступали подальше; вскоре пришла эта девушка с газетным свертком.
"Залезайте", - сказал тот, с цементом, - сколько времени потеряли".
Они влезли в повозку и поехали. Когда я ужинать пошел, все равно казалось, что слышу запах. На другой день мы с полицейским принюхались, и я сказал:
- Пахнет?
- Да уж они, наверно, в Джефферсоне.
- Или в тюрьме. Слава богу, что не в вашей.
- Да уж, - сказал он.
ДАРЛ
- Вот тут, - говорит папа. Он натягивает вожжи и сидит, повернувшись в дому. - Можем попросить у них воды.
- Хорошо, - я говорю. - Придется одолжить у них ведро, Дюи Дэлл.
- Видит Бог, - говорит папа. - Я не хочу одалживаться, видит Бог.
- Попадется консервная банка побольше, можешь в ней принести, - я говорю. Дюи Дэлл вылезает из повозки со свертком. - А в Моттсоне-то пироги труднее продать, чем ты думала, - говорю. Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мертвых кукольных жестах. Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он истекает кровью, Кеш.
- Я не хочу одалживаться, - говорит папа. - Видит Бог.
- Тогда налей сам, - отвечаю. - Подставим тебе шляпу Кеша.
Дюи Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на веранде, наблюдает за нами.
- Спускать его на землю не стоит, - говорит папа. - Можем сделать прямо здесь.
- Кеш, - говорю я, - тебя спустить на землю?
- А завтра в Джефферсон не попадем? - спрашивает он. Глаза его смотрят на нас вопросительно, настойчиво, печально. - Я бы потерпел.
- Тебе полегчает, - говорит папа. - Тереться не будут друг об дружку.
- Я потерплю, - говорит Кеш. - Останавливаться - время терять.
- Мы цемент уже купили, - говорит папа.
- Я бы потерпел. Один день остался. Нисколько не беспокоит, можно сказать. - Большими глазами он вопросительно смотрит на нас; лицо худое и серое. - Схватывается он крепко.
- Мы уже купили, - говорит папа.
Я развожу цемент в жестянке. Размешиваю жижу толстыми зеленоватыми спиралями. Несу цемент к повозке показать Кешу. Он лежит на спине, его острый профиль, аскетический и значительный, обращен к небу.
- Как по-твоему, правильно замесил? - спрашиваю я.
- Лишней воды не нужно, не будет держать, - говорит он.
- Я лишнего налил?
- Может, песку сумеешь добыть, - отвечает он.
Один день остался. Не беспокоит нисколько.
Вардаман уходит назад по дороге, туда, где мы пересекли ручей, и возвращается с песком. Медленно сыпет его на витое тесто в жестянке. Я снова подхожу к Кешу.
- Теперь правильно замесил?
- Да, - говорит Кеш. - Я бы потерпел. Не беспокоит нисколько.
Мы распускаем лубки и медленно льем цемент ему на ногу.
- Поаккуратней, - говорит Кеш. - Постарайтесь на него не пролить.
- Да, - говорю я.
Дюи Дэлл отрывает от свертка кусок газеты и вытирает с крышки цемент, капающий с ноги Кеша.
- Ну как?
- Приятно, - говорит Кеш. - Он холодный. Приятно.
- Лишь бы помог тебе, - говорит папа. - Я прошу у тебя прощения. Я этого не мог предвидеть, и ты не мог.
- Приятно, - говорит Кеш.
Размотаться бы во времени. Вот было бы хорошо. Хорошо бы, если можно было размотаться во времени.
Мы накладываем лубки, стягиваем веревкой, и зеленоватый цемент густо выдавливается между веревками. Кеш молча смотрит на нас глубоким вопросительным взглядом.
- Будет держать ее, - говорю я.
- Да, - говорит Кеш. - Спасибо.
Потом мы все оборачиваемся на повозке и смотрим на него. Он подходит по дороге сзади - спина деревянная, лицо деревянное, движутся только ноги. Подходит без единого слова, - светлые глаза тверды, длинное лицо угрюмо, - и лезет в повозку.
- Тут холм, - говорит папа. - Придется вам вылезти и пешком пройти.
ВАРДАМАН
Дарл, Джул, Дюи Дэлл и я поднимаемся на холм за повозкой. Джул вернулся. Он пришел по дороге и влез в повозку. Он шел пешком. У Джула больше нет коня. Джул - мой брат. Кеш - мой брат. Кеш сломал ногу. Мы залепили Кешу ногу, чтобы не болела. Кеш - мой брат. Джул тоже брат, но у него нога целая.
Теперь их пять в вышине, высокими черными кружками.
- Дарл, а где они ночью бывают? - спрашиваю я. - Когда мы ночуем в сарае, где они бывают?
Холм уходит в небо. Потом солнце показывается из-за холма, а мулы, повозка и папа идут по солнцу. На них нельзя смотреть, медленно идут по солнцу. В Джефферсоне он красный на рельсах, за стеклом. Рельсы блестят и бегут кругом, кругом. Дюи Дэлл говорила.
Ночью я узнаю, где они бывают, когда мы в сарае.
ДАРЛ
- Джул, - говорю я, - ты чей сын?
Ветер потянул от сарая, поэтому мы поставили ее под яблоней, где луна рисует кружевную тень листвы на длинных спящих стенках, а за стенками она иногда разговаривает - невнятным тихим журчанием, таинственным бульканьем. Я позвал Вардамана послушать. Когда мы подошли, с него соскочила кошка с серебряным глазом и серебряным когтем и шмыгнула в тень.
- Твоя мать была лошадью, Джул, а кто был твой отец?
- Врешь, паскуда.
- Не обзывай меня.
- Врешь, паскуда.
- Не обзывай меня, Джул. - Под высокой луной глаза его похожи на клочки белой бумаги, прилепленные к продолговатой дыне.
После ужина Кеш начал потихоньку потеть.
- Немного горячая, чувствую, - он сказал. - Видно, потому, что солнце весь день на нее светило.
- Хочешь, обольем ее водой? - спрашиваем мы. - Может, полегче станет.
- Вот спасибо, - говорит Кеш. - Видно, потому, что солнце на нее светило. Надо было мне догадаться прикрыть ее.
- Нам надо было догадаться, - говорим мы. - Откуда же ты мог знать.
- Я даже не заметил, что горячеет, - сказал Кеш. - Надо было прислушиваться.
Мы облили ее водой. Нога ниже цемента - как ошпаренная.
- Полегчало? - спросили мы.
- Спасибо, - сказал Кеш. - Хорошо стало.
Дюи Дэлл вытирает ему лицо подолом платья.
- Попробуй поспать немного, - говорим мы.
- Ага, - говорит Кеш. - Большое спасибо. Теперь хорошо.
Джул, говорю я. Кто был твоим отцом, Джул?
Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял.
ВАРДАМАН
Она была под яблоней, мы с Дарлом пошли при луне, кошка спрыгнула и убежала, а мы слышим, как она разговаривает за досками.
- Слышишь? - Дарл говорит. - Приложи ухо.
Я приложил ухо и слышу ее. Только не разберу, что она говорит.
- Дарл, что она говорит? С кем она разговаривает?
- Она разговаривает с Богом. Зовет Его, чтобы Он помог.
- Чтобы Он как помог? - спрашиваю я.
- Чтобы Он спрятал ее от людских глаз, - говорит Дарл.
- Зачем, чтобы Он спрятал ее от людских глаз, Дарл?
- Чтобы могла расстаться с жизнью.
- Зачем расстаться с жизнью, Дарл?
- Слушай, - говорит Дарл. Мы ее слышим. Мы слышим, как она повернулась на бок. - Слушай, - говорит Дарл.
- Она повернулась. Она смотрит на меня через доски.
- Да, - говорит Дарл.
- Дарл, как она может видеть через доски?
- Пошли, пусть полежит спокойно. Пошли.
- Она сюда не может видеть, дырки-то наверху. Как она может видеть, Дарл?
- Пойдем посмотрим, как там Кеш, - говорит Дарл.
А что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить.
Кеш болеет от ноги. Днем мы чинили ему ногу, но он опять от нее болеет, лежит на кровати. Мы обливаем ему ногу водой, и ему хорошо.
- Теперь хорошо, - говорит Кеш. - Спасибо вам.
- Попробуй поспать, - говорим мы.
- Теперь хорошо, - говорит Кеш. - Спасибо вам.
А что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить. Это не про папу, и не про Кеша, и не про Джула, и не про Дюи Дэлл, и не про меня.
Мы с Дюи Дэлл будем спать на тюфяке. Он на задней веранде, откуда нам виден сарай, а луна светит на половину тюфяка: будем лежать наполовину в белом, наполовину в черном, луна будет нам на ноги светить. И я подгляжу, где они бывают ночью, когда мы в сарае. Сегодня ночью мы не в сарае, но сарай мне виден, и я узнаю, где они бывают ночью.
Мы лежим на тюфяке, луна светит нам на ноги.
- Смотри, - я говорю, - у меня ноги черные. И у тебя ноги черные.
- Спи, - говорит Дюи Дэлл.
Джефферсон далеко.
- Дюи Дэлл…
- Если сейчас не Рождество, почему же он там будет?
Он бегает кругом по блестящим рельсам. И рельсы блестящие бегут кругом и кругом.
- Что там будет?
- Поезд. В окне.
- Спи, давай. Если он там - завтра увидишь,
Может, Дед Мороз не знает, что они - городские ребята.
- Дюи Дэлл.
- Спи давай. Он его не отдаст городским ребятам. Он был за стеклом, красный на рельсах, а рельсы блестели кругом и кругом. Сердце от него закололо. А потом были папа, Джул, и Дарл, и сын мистера Гиллеспи. У сына мистера Гиллеспи из-под ночной рубашки видны ноги. Когда он идет под луной, ноги пушистые. Они идут вокруг дома к яблоне.
- Дюи Дэлл, что они будут делать?
Они шли вокруг дома к яблоне.
- Она пахнет, - говорю я. - И тебе пахнет?
- Тс-с, - говорит Дюи Дэлл. - Ветер переменился. Спи.
Скоро узнаю, где они бывают ночью. Они выходят из-за дома, идут под луной по двору, несут ее на плечах. Относят ее в сарай, луна светит на нее тихо и слабо. Потом они выходят и возвращаются в дом. Пока они шли под луной, ноги у сына мистера Гиллеспи были в пуху. Потом я подождал и сказал Дюи Дэлл. Потом подождал, а потом пошел смотреть, где они бывают ночью, - а что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить.
ДАРЛ
Посреди темного дверного проема он будто материализуется из темноты - в нижнем белье, поджарый, как скаковая лошадь; на нем лежит отсвет разгорающегося пламени. С яростно-изумленным лицом он спрыгивает на землю. Он увидел меня, хотя не повернул головы и даже не повел глазами: зарево плавает в них как два маленьких факела.
- Давай, - и длинными скачками несется вниз по склону к сараю. Он бежит, серебряный под луной, и вдруг обрисовался четко, как плоская жестяная фигура: в беззвучном взрыве весь сеновал вспыхнул разом, словно там держали порох. Треугольный фасад с квадратным проемом двери, в котором, как кубистический жук, сидит угловатый гроб на низких козлах, выступил рельефно. Сзади из дома выскакивают папа, Гиллеспи с Маком, Дюи Дэлл и Вардаман.
Ссутулясь, он останавливается возле гроба и с яростью смотрит на меня. Пламя у него над головой гремит; по двору проносится холодный ветерок: в нем еще нет жара, но горсть половы вдруг взвивается в воздух и летит по проходу мимо стойл, где кричит лошадь.
- Быстро, - говорю я, - лошади.
Он смотрит на меня, потом на крышу, потом прыгает к стойлу, где кричит лошадь. Она мечется, лягается, и рев пламени вбирает в себя громкие удары копыт. Звук такой, как будто бесконечный поезд едет по необозримой эстакаде. Мимо меня пробегают Гиллеспи и Мак в ночных рубашках до колен; они кричат высокими тонкими голосами, бессмысленными, но в то же время печально-дикими: "…корова… стойле…" Рубашка Гиллеспи вздувается впереди над волосатыми бедрами.
Дверь стойла захлопнулась. Джул открывает ее задом и появляется сам, вытягивая лошадь за голову: спина у него выгнута, мускулы напряглись под бельем. В выкатившихся глазах лошади носится бешеное опаловое пламя; мотая головой, она отрывает Джула от земли, и мускулы вздуваются и перекатываются у нее под кожей. Он тащит ее - медленно, с неимоверным напряжением; снова бросает на меня через плечо короткий яростный взгляд. Даже на дворе она продолжает упираться и тянуть его обратно, к сараю, пока мимо меня не пробегает Гиллеспи - голый, рубашка его намотана на голову мула, - и ударами не отгоняет обезумевшую лошадь от двери.
Джул возвращается бегом; снова взглянул на гроб. Но бежит дальше. "Где корова?" - кричит он, пробегая мимо меня. Я иду за ним. В стойле Мак борется со вторым мулом. Морда повернулась к огню, я вижу дико выкатившийся глаз; но мул не издает ни звука. Он только следит за Маком через плечо и поворачивается задом, когда тот пробует подойти. Мак оглядывается на нас, глаза и рот - три круглые дыры на лице, а веснушки рассыпались по нему, как горох на тарелке. Голос тонкий, высокий, далекий.
- Ничего не могу… - Звук словно сорвало с его губ, унесло вверх, и он долетает до нас оттуда, из страшной дали изнеможения. Джул проскользнул мимо нас; мул крутится, бьет копытами, но Джул уже добрался до его головы. Я наклоняюсь к уху Мака:
- Рубашку. На голову.
Мак смотрит на меня, потом сдирает с себя ночную рубашку, накидывает мулу на голову, и тот сразу становится смирным.
Джул кричит Маку:
- Корова? Корова?
- Дальше! - кричит Мак. - Последнее стойло!
Когда мы входим, корова смотрит на нас. Она забилась в угол, опустила голову, но все равно жует, только быстро. Она не двинулась с места. Джул замер на миг, поднял голову, и вдруг у нас на глазах растворяется весь пол сеновала. Превратился в огонь; мелким мусором сыплются вниз искры. Джул озирается. Под корытом - трехногая доильная табуретка. Он хватает ее и бьет с размаху по задней стене. Отщепляется одна доска, потом другая, третья; мы отрываем обломки. Пока мы возимся у пролома, что-то налетает на нас сзади. Это корова; с протяжным свистящим вздохом она проносится между нами, в дыру и дальше на свет пожара, а хвост у нее торчит отвесно, словно метелка, прибитая стоймя к концу хребта.
Джул отвернулся от дыры, пошел в сарай.
- Стой, Джул! - Я хватаю его; он отбивает мою руку. - Дурак, - говорю я, - видишь, нет дороги! - Проход похож на луч прожектора в дожде. Пошли. - Говорю я, - кругом, снаружи.
Мы вылезаем в дыру, и он бросается бежать.
- Джул, - зову я на бегу. Он сворачивает за угол. Когда я добегаю дотуда, он уже у следующего - на фоне пламени как фигурка, вырезанная из жести. Папа, Гиллеспи и Мак стоят поодаль, смотрят на сарай, розовые среди мрака, где лунный свет пока что побежден. - Ловите его! - кричу я. - Держите его.