Глава, в которой вскрываются все качества капитана Клюбена
Все обернулись.
Это был голос капитана, обращавшегося к рулевому.
Клюбен никогда не называл никого на "ты". И если капитан так набросился на Тангруя, значит, либо был страшно рассержен, либо хотел казаться рассерженным. Стоя на капитанском мостике, он пристально смотрел на рулевого. Он несколько раз повторил сквозь зубы: "Пропойца!"
Бедняга рулевой опустил голову. Туман рос. Теперь он охватывал уже половину горизонта, быстро растекаясь. Туман иногда напоминает масло. Ветер медленно и бесшумно разносил его, постепенно окутывая морскую поверхность. Туман двигался с северо-запада, прямо навстречу пароходу. Он походил на стену. У подножия этой стены обрывалась поверхность воды.
Сейчас туман находился уже на расстоянии полумили от парохода. Если бы ветер переменился, можно было еще избежать его, но для этого ветру нужно было перемениться немедля. Расстояние уменьшалось с каждым мгновеньем. Дюранда и туман двигались навстречу друг другу.
Клюбен скомандовал прибавить пару и повернуть на восток. Туман продолжал надвигаться, но немного медленнее. Пароход все еще освещало солнце.
На эти маневры, между тем, уходило время. В феврале ночь наступает рано.
Гернзеец, вглядывавшийся в туман, обратился к спутникам:
– Проклятый туман!
– Как он портит море, – отозвался один из торговцев.
Второй добавил:
– Какая неприятность!
Гернзеец подошел к Клюбену:
– Капитан Клюбен, я боюсь, туман помешает нам добраться.
Клюбен ответил:
– Я хотел остаться в Сен-Мало, но мне посоветовали ехать.
– Кто?
– Старые моряки.
– Ну что ж, – возразил гернзеец, – может быть, оно и правильно. Кто знает, не будет ли завтра бури. В это время года всегда нужно ждать самого худшего.
Через несколько минут Дюранда врезалась в туман.
Те, кто стоял на носу, сразу исчезли из глаз застывших на корме. Пароход оказался перерезанным на две части влажной серой перегородкой, затем все судно погрузилось в пелену. Солнце стало напоминать скрытую облаками луну. Все почувствовали холод. Пассажиры закутались в плащи, матросы надели теплые куртки. Море было по-прежнему спокойным и гладким. Оно казалось зловещим, все выглядело немощным и бледным, и лишь клубы черного дыма врезались в молочную пелену, окутавшую Дюранду.
Держать курс на восток было уже бесполезно. Капитан повернул на Гернзей и велел усилить ход.
Пассажир-гернзеец, бродя по судну, услыхал разговор негра Имбранкама с кочегаром. Он начал прислушиваться. Негр говорил:
– Утром, при солнечной погоде, мы шли медленно; а теперь, несмотря на туман, мчимся изо всех сил.
Гернзеец подошел к Клюбену и спросил:
– Капитан Клюбен, это ничего, что мы идем так быстро?
– У нас нет другого выхода, сударь. Я должен наверстать время, потерянное из-за этого пьяницы-рулевого.
– Вы правы, капитан Клюбен.
Клюбен добавил:
– Я спешу добраться до берега. Довольно и тумана, а тут еще надвигается ночь.
Гернзеец, приблизившись к торговцам, сказал:
– У нас прекрасный капитан.
Дюранда прошла мимо рыбачьего судна, из осторожности бросившего якорь. Находившиеся на судне рыбаки заметили, что Дюранда несется с большой скоростью и движется неправильным курсом. Она слишком уклонялась на запад. Пароход, летящий на всех парах среди тумана, поразил их.
К двум часам туман настолько сгустился, что капитан вынужден был покинуть свое место и подойти к рулевому. Белая тьма окружала Дюранду, ни море, ни небо не проглядывались.
Ветра не было. Бидон со скипидаром, подвешенный под капитанским мостиком, даже не колыхался. Пассажиры притихли.
Парижанин начал насвистывать сквозь зубы песенку Беранже.
Один из торговцев обратился к нему:
– Вы едете из Парижа?
– Да, сударь. – Он продолжал свистеть.
– Что там слышно?
– Все по-прежнему. Вкривь и вкось.
– Значит, на суше происходит то же, что и на море?
– Да, мы вот и на море попали в переделку.
– И можем угодить в большую беду?
Парижанин воскликнул:
– В какую беду? Что вы называете бедой? Вот, например, пожар в Одеоне – беда. Сколько людей он разорил! А справедливо ли это? Я не знаю, сударь, как вы, но мне такое вовсе не нравится.
– Мне тоже, – ответил торговец.
– Все, что творится на белом свете, производит впечатление испортившегося механизма. Я думаю, Господь Бог здесь ни при чем.
Торговец почесал затылок, как бы силясь понять его слова. Парижанин продолжал:
– Господь Бог отсутствует. Нужно было бы издать приказ о том, чтобы он занялся своими делами. Он залег отдыхать и не интересуется нами. Нет, право, сударь, все идет из рук вон плохо, и это потому, что Бог устроил себе каникулы, а делами заправляют его ангелы, кретины с воробьиными крылышками.
Капитан Клюбен, незаметно приблизившийся к ним, положил руку на плечо парижанина и сказал:
– Тсс… сударь, будьте осторожны в выражениях. Мы находимся в море.
Все промолчали.
Через несколько минут гернзеец, слыхавший весь разговор, прошептал на ухо торговцу:
– Какой набожный человек!
Дождя не было, но все промокли насквозь. Никто не знал точно, куда движется пароход, и всем было не по себе. Казалось, судно погрузилось в царство печали. Туман всегда создает тишину: он усыпляет волну и заглушает ветер. В этой тишине шум парохода представлялся беспокойным и жалобным.
Навстречу не попадалось ни одного корабля. Если даже где-нибудь со стороны Гернзея или Сен-Мало, вне полосы тумана, и были в море какие-нибудь суда, они не могли видеть Дюранду, и черная полоса ее дыма должна была им казаться лишь странной кометой в белесом небе.
Внезапно Клюбен закричал:
– Негодяй! Ты не так правишь! Ты нас погубишь. Убирайся в черту, пьяница!
И он сам взялся за руль.
Смущенный рулевой спрятался в рубке.
– Теперь мы спасены, – сказал гернзеец.
Пароход продолжал мчаться. К трем часам туман стал медленно подниматься и показалось море.
– Ох, мне это не нравится, – сказал гернзеец.
И в самом деле, туман может рассеяться лишь от солнца или от ветра. Если он рассеивается от солнца – хорошо. Но для солнца было уже слишком поздно. В феврале оно в три часа дня чересчур слабое. А ветер, разыгрывающийся в это время дня, опасен. Он зачастую предвещает бурю.
Однако если ветерок и был, то очень маленький.
Клюбен управлял пароходом, не отходя от руля, и слова, которые он бормотал, доносились до пассажиров:
– Нельзя терять ни минуты. Из-за этого пьяницы мы опоздали.
Его лицо было непроницаемым.
Море уже не выглядело таким спокойным. Кое-где на нем появились барашки. На поверхности воды там и сям дрожали пятна света. Такие пятна тревожат моряков: они указывают на прорывы, сделанные в пелене тумана ветром. Туман поднялся для того, чтобы затем сгуститься еще больше. Пароход попал теперь в самую его гущу. Временами круг разрывался, сверкал клочок неба, и затем завеса смыкалась снова.
Гернзеец, снова взяв подзорную трубу, обратился к Клюбену:
– Капитан Клюбен, мы идем на утес Гануа.
– Вы ошибаетесь, – холодно ответил Клюбен.
– Я уверен в этом!
– Это невозможно.
– Я только что видел скалу на горизонте.
– Нет. Здесь открытое море.
Клюбен продолжал вести судно в том же направлении. Гернзеец схватил трубу. Через мгновение он закричал:
– Капитан, поверните руль!
– Почему?
– Я четко вижу высокую скалу совсем близко. Это Гануа.
– Вы приняли густой туман за скалу.
– Это Гануа! Поверните руль во имя Неба!
Клюбен его не послушал.
Клюбен поражает всех
Раздался треск. Треск ломающейся обшивки корабля среди открытого моря – это самый ужасный звук в мире. Дюранда тут же остановилась.
Некоторые пассажиры от толчка упали на палубу.
Гернзеец поднял в отчаянии руки:
– Это Гануа. Я ведь говорил!
Громкие крики огласили пароход:
– Мы погибли!
Голос Клюбена, сухой и спокойный, заглушил все остальные:
– Никто не погиб! Молчать!
Из топки показалась черная обнаженная фигура Имбранкама. Он спокойно доложил:
– Капитан, в топке вода. Машина сейчас остановится.
Наступила страшная минута. Казалось, Дюранда нарочно бросилась на утес. Выступ скалы врезался в судно как гвоздь. Пробоина была величиной в квадратную сажень, обшивка сорвана, нос разбит. Вода широким потоком вливалась в трюм. Это была гибель. Удар оказался настолько силен, что даже на корме показались трещины. Вокруг судна ничего не было видно, кроме тумана, который становился все гуще и теперь был почти черным. Наступала ночь.
Дюранда носом погружалась в воду. Она напоминала лошадь, брюхо которой распорото ударом бычьих рогов. Она была мертва.
Тангруй протрезвел. Во время крушения хмель вышибается из головы. Он спустился в трюм, затем поднялся и сказал:
– Капитан, вода прибывает. Через десять минут она наполнит весь трюм.
Пассажиры метались по палубе, заламывая руки, перевешивались через борт, бросались в топку – словом, делали все те бесполезные движения, которые свойственны людям, объятым ужасом. Турист лишился чувств.
Клюбен поднял руку, и все умолкли. Он спросил у негра:
– Сколько времени еще может работать машина?
– Минут пять-десять.
Потом обратился к гернзейцу:
– Я стоял у руля. Вы рассматривали утес. Вы говорите, это Гануа. На какой именно камень мы наткнулись?
– На Мовский. Во время проблеска света я четко разглядел Мовский камень.
– Следовательно, – сказал Клюбен, – мы находимся между Большим и Малым Гануа, на расстоянии одной мили от берега.
Экипаж и пассажиры слушали, дрожа от ожидания и страха, не спуская глаз с капитана.
Облегчить судно было невозможно и бесполезно. Для этого требовалось поднять люки, таким образом открыв новые входы для притока воды. Бросать якорь также бесполезно: судно и так пригвождено к скале. Да и глубина здесь слишком велика. Можно было бы воспользоваться машиной, которая еще работала, дать обратный ход и оторваться от утеса. Но это мгновенная гибель. Камень, врезавшийся в отверстие, затыкал его и сдерживал приток воды. Ведь если вытащить кинжал из груди раненого, несчастный немедленно умирает. Сняться с утеса означало тотчас же пойти ко дну.
Быки в трюме, затопляемом водой, начали реветь. Клюбен скомандовал:
– Спускайте шлюпку!
Имбранкам и Тангруй начали поспешно отвязывать канаты. Остальные не двигались с места.
– Все за работу! – закричал Клюбен.
На сей раз его послушались. Клюбен продолжал командовать. Наконец шлюпка была спущена. В эту минуту машина перестала работать. Дым уже не валил. Вода залила топку.
Пассажиры, скользя по веревочной лестнице, скорее падали в шлюпку, чем спускались в нее. Имбранкам поднял бесчувственного туриста, отнес его в лодку и снова поднялся на пароход.
Матросы последовали за пассажирами. Юнга споткнулся и упал. Они продолжали двигаться к борту, топча его ногами. Имбранкам загородил им дорогу.
– Пропустите сначала мальчика, – сказал он.
Растолкав крепкими черными руками матросов, он поднял юнгу и передал его гернзейцу, стоявшему в шлюпке. После этого обратился к матросам:
– Проходите!
Клюбен тем временем пошел в свою каюту, собрал документы, инструменты, взял компас и вернулся на палубу. Он подал документы негру, компас протянул Тангрую и сказал им:
– Опускайтесь в шлюпку.
После того как они спустились, шлюпка наполнилась настолько, что борта ее почти погружались в воду.
– Отчаливайте! – закричал Клюбен.
Из баркаса кто-то крикнул:
– А вы, капитан?
– Я остаюсь.
У тех, кто терпит крушение, нет времени рассуждать или сентиментальничать. Но все же люди, сидевшие в шлюпке и чувствовавшие себя в относительной безопасности, оказались великодушны. Все в один голос закричали:
– Капитан, вы должны плыть с нами!
– Я остаюсь.
Гернзеец, хорошо знавший местность, крикнул:
– Послушайте, капитан. Мы находимся возле Гануа. Отсюда не больше мили до Пленмонта, но там нет причала для лодок. Поэтому нам придется плыть в Рокен, а это в двух милях отсюда. Сейчас туман, надвигается шторм. Шлюпка доберется до Рокена не раньше чем через два часа. Мы, конечно, хотим успеть вернуться сюда за вами. Но если погода разыграется, то не сможем этого сделать. Остаться вам здесь равносильно гибели. Поедем с нами.
– Шлюпка переполнена, вы правы, – вмешался парижанин. – Возможно даже, лишний человек ее погубит. Но нас здесь тринадцать, а это несчастливое число. Лучше перегрузить лодку, чем плыть в таком составе. Прыгайте, капитан!
Тангруй заявил:
– Это моя вина, а не ваша. Если вы останетесь, это будет несправедливо.
– Я остаюсь, – ответил Клюбен. – Ночью буря потопит судно. Я его не покину. Когда корабль гибнет, капитан должал умереть вместе с ним. Про меня скажут: он выполнил свой долг до конца. Тангруй, я вас прощаю. – Скрестив руки, Клюбен воскликнул: – Слушать мою команду! Отчаливай! На весла!
Шлюпка тронулась. Негр взялся за руль. Все, у кого были не заняты руки, протянули их к капитану, воскликнув:
– Да здравствует капитан Клюбен!
– Какой прекрасный человек, – сказал американец.
– Ах, сударь, – ответил гернзеец, – это самый честный человек в мире!
Тангруй плакал.
– Если бы у меня хватило сил, – шептал он вполголоса, – я бы остался вместо него.
Шлюпка погрузилась в туман и скрылась из глаз.
Шум вёсел отдалился и начал затихать.
Клюбен остался один.
Освещенная бездна
Оказавшись в одиночестве на утесе среди тумана, посреди бесконечного моря, покинутый людьми, которые будут считать его мертвым, оставшись наедине с волнами и надвигающейся ночью, Клюбен испытал глубокую радость.
Он достиг своего. Мечта осуществилась. Теперь он предъявит к оплате векселя, хранившиеся у него так долго.
Быть покинутым для Клюбена означало свободу. Он находился на утесах Гануа, на расстоянии одной мили от берега; у него было семьдесят пять тысяч франков. Никогда еще кораблекрушение не проводилось с таким искусством. Клюбен все предусмотрел заранее. Он с молодости лелеял одну мечту: поставить свою честность на рулетку жизни, прослыть добродетельным человеком, дождаться счастливого случая, угадать момент, не упустить его, одним махом приобрести богатство и одурачить всех. Он задумал сразу достигнуть того, чего другие достигают в несколько приемов; к тому же они рискуют попасть на виселицу, он же хотел играть наверняка. Встреча с Рантеном с самого начала показалась ему лучом света во тьме. Он тут же построил весь свой план. Схватить Рантена за горло; содрать с него все, что возможно; исчезнуть так, чтобы считаться мертвым; для этого – потопить Дюранду. Крушение было ему необходимо. Исчезая, он хотел оставить за собой свою честную репутацию, которая сопровождала его всю жизнь. Клюбен, стоящий на обломках судна, напоминал торжествующего демона.
Всю жизнь он ждал этой минуты.
Все его существо кричало: "Наконец-то!". Страшное сияние озарило мрачное лицо Клюбена. Свет блеснул в его глазах. Мошенник, таившийся в этом человеке, торжествовал. Клюбен вгляделся в окружающую его тьму и разразился низким, зловещим хохотом.
Он свободен! Он богат!
Его тайна больше не существовала. Он разрешил задачу всей своей жизни.
У него было еще достаточно времени. Начался прилив, удерживавший Дюранду на поверхности и даже приподнимавший ее. Судно крепко сидело на скале, и нечего было опасаться, что оно пойдет ко дну. К тому же следовало дать шлюпке отплыть как можно дальше, а быть может, затонуть. Клюбен надеялся на это.
Стоя на палубе разбитой Дюранды со скрещенными руками, Клюбен наслаждался темнотой и одиночеством. В течение тридцати лет лицемерие тяжелым камнем лежало на этом человеке. Будучи порочным, он всю жизнь изображал олицетворенную честность. Он ненавидел добродетель, но всегда носил ее личину. В глубине души Клюбен был преступником; за внешностью честного человека таилось сердце бандита. Он являлся пленником честности, был заключен в железную клетку добродетели. Крылья ангела, прикрепленные к его спине, давили его своей тяжестью. Уважение, которое окружало Клюбена, угнетало его. Трудно казаться честным, постоянно балансировать, думать одно и говорить другое. Ему приходилось всю жизнь притворяться, просчитывать каждое движение, улыбаться, когда хотелось оскалить зубы. Добродетель была для него тягостной ношей. Он провел всю жизнь, сдерживая желание укусить руку, зажимавшую его рот. Но вместо этого он ее целовал.
Клюбен был глубоко убежден, что судьба обидела его. Почему ему не досталось богатство? Он хотел бы получить от родителей в наследство сто тысяч фунтов ежегодной ренты. Почему он их не получил? Ведь это была не его вина. Судьба отказала ему во всех радостях жизни, заставив работать, лгать, обманывать, изворачиваться. За что она приговорила его к этой пытке – вечно льстить, заискивать, заставлять людей любить и уважать себя, день и ночь носить на лице маску? Лицемерие – тяжелая ноша. Человек всегда ненавидит тех, кому вынужден лгать.
Час наконец пробил. Клюбен мстил. Кому? Всем людям, всему миру.
Летьерри не сделал ему никакого зла. Тем хуже: он мстил за это Летьерри.
Он мстил всем тем, перед кем ему приходилось сдерживаться. Он жаждал возмездия. Всякого, кто думал о нем хорошо, Клюбен считал своим врагом, потому что до сих пор он находился в плену этих людей.
Клюбен получил свободу. Он достиг освобождения. Для людей теперь он был недосягаем. То, что они сочтут его смертью, явится для него началом жизни. Настоящий Клюбен вышел из оболочки ложного Клюбена. Одним ударом он получил все – смёл Рантена со своего пути, разорил Летьерри, надругался над человеческой справедливостью, обманул общественное мнение и поставил самого себя вне досягаемости людей, окружавших его прежде.
О Боге он не думал. Его считали набожным. Ну что ж! Лицемерный человек всегда ходит окольными путями; лицемерие – самый окольный путь.
Оставшись один, Клюбен дал волю всем темным силам, таившимся в нем. Раскрыв душу, он стал наслаждаться, начал вдыхать аромат преступления полной грудью. Печать порока появилась на его лице. В эту минуту взгляд Рантена по сравнению с выражением глаз Клюбена мог бы показаться невинным взором новорожденного младенца. Отсвет адского пламени заиграл на его лице.
Так простоял он довольно долго, в глубокой задумчивости, перебирая в памяти подробности своей честной жизни, как змея рассматривает скинутую с себя старую кожу. Весь мир верил в его честность, и даже он сам. Клюбен снова расхохотался.
Люди будут считать его погибшим, а он богат! Они будут думать, будто он умер, а он спасен! Какую ловкую игру сыграл он с человеческой глупостью. И в число всех этих дураков попал Рантен. Клюбен вспоминал о нем с чувством безграничного презрения. Это было презрение тигра к кунице. Он, Клюбен, достиг того, к чему Рантен стремился безрезультатно. Рантен, пораженный, отступил, а он торжествовал победу. Он заставил Рантена искупить преступление для того, чтобы совершить его самому.