Зубы скелета были оскалены. Оскал мертвой головы – самая ужасная пародия на смех.
Жиллиат оказался в кладовой спрута. Жуткое зрелище, вскрывавшее безобразие законов природы. Крабы сожрали человека, спрут сожрал крабов.
На скелете не было никаких остатков одежды. Очевидно, осьминог захватил его голым. Продолжая рассматривать скелет, Жиллиат очищал его от скорлупы. Кто был этот человек? Скелет был искусно освобожден от тканей. Казалось, его препарировал ученый-анатом. Нигде не осталось ни клочка мяса: все кости – на месте. Если бы Жиллиат знал анатомию, он отметил бы это.
Труп был как бы погребен под скорлупой. Жиллиат его откопал.
Вдруг он поспешно наклонился.
Какая-то полоса обхватывала поясницу.
Это был кожаный пояс, туго затянутый вокруг талии мертвого человека.
Кожа заплесневела, а пряжка покрылась ржавчиной.
Жиллиат потянул пояс к себе. Позвонки удерживали его, и ему пришлось переломить хребет для того, чтобы высвободить ремень. Пояс оказался цел. Мелкие раковины пристали к нему.
Жиллиат ощупал пояс: внутри находился какой-то квадратный предмет. Расстегнуть пряжку было невозможно. Жиллиат надрезал кожу своим ножом.
В поясе покоилась маленькая железная коробочка и горсть золотых монет. Жиллиат пересчитал их – двадцать гиней.
Железная коробочка оказалась старой матросской табакеркой, открывающейся с помощью пружины. Табакерка была плотно закрыта. Пружина испортилась и не действовала.
Нож опять пришел на помощь Жиллиату. Крышка отскочила.
Коробочка открылась.
Маленькие, сложенные вчетверо листки бумаги покрывали дно табакерки. Они отсырели, но не размокли. Коробочка была герметически закрыта. Жиллиат развернул их.
Он увидел три банковых билета по тысяче фунтов каждый. Другими словами, в коробочке оказалось семьдесят пять тысяч франков.
Жиллиат сложил их, спрятал назад, всыпал туда золотые монеты и закрыл табакерку как можно плотнее.
Затем принялся рассматривать пояс.
Кожа, когда-то лакированная с наружной стороны, с внутренней казалась шероховатой. На этой стороне жирными чернилами были выведены буквы. Жиллиат, вглядевшись в них, прочитал: "Клюбен".
В разнице между шестью дюймами и двумя футами кроется смерть
Жиллиат вложил коробочку в пояс и положил пояс в карман своих штанов.
Затем он оставил скелет, крабов и мертвого спрута.
Пока Жиллиат сражался с осьминогом и возился со скелетом, прилив поднялся настолько, что вход в коридор оказался затопленным. Выбраться теперь можно было только вплавь. Для Жиллиата это не составило никакого труда.
Читателю теперь нетрудно разгадать ту драму, которая произошла в этом месте десять недель назад. Одно чудовище пало жертвой другого. Спрут сожрал Клюбена.
Жиллиат стал возвращаться, пробираясь по камням, разыскивая по дороге раковины и морские орехи. Теперь он не хотел крабов. Ему казалось, что они должны пахнуть человеческим мясом.
Впрочем, его уже мало тревожил вопрос о еде. Ничто больше его не удерживало. Сильные бури всегда сопровождаются спокойной погодой, которая продолжается несколько дней. Море больше не грозило никакими опасностями. Жиллиат решил отплыть утром. Нужно было еще сохранить на ночь перегородку, закрывавшую вход в пролив; Жиллиат рассчитывал снять ее утром, вывести барку из ущелья и взять курс на Сен-Сампсон. Дул легкий ветерок с юго-востока. Это был именно тот ветер, в котором он нуждался.
Наступило новолуние, начало мая. Дни были длинны.
Когда Жиллиат, немного утолив голод, вернулся в ущелье, где стояла барка, солнце уже зашло и на море опустились сумерки. Молодой месяц светил слабо. Был полный прилив. Труба машины, заливаемая во время бури пеной, покрылась соляным осадком, блестевшим при свете луны.
Это напомнило Жиллиату, что дождь и буря заполнили барку водой, и, если он хочет наутро отправляться в путь, ему необходимо вычерпать ее из лодки.
Отправляясь на охоту за крабами, он убедился, что воды в барке набралось на шесть дюймов. С помощью черпака ее легко было удалить.
Приблизившись к барке, Жиллиат задрожал от ужаса: в ней было воды не меньше чем на два фута.
Открытие ошеломило Жиллиата. Судно дало течь.
Во время отсутствия Жиллиата оно медленно наполнялось водой. При том грузе, который в нем находился, достаточно было двадцати дюймов воды для того, чтобы положение стало опасным. А если воды будет больше, барка неминуемо погибнет. Если бы Жиллиат явился на час позже, он, вероятно, увидел бы лишь верхушку трубы и мачту, торчащие из воды.
Нельзя было терять ни минуты. Нужно найти течь, заткнуть ее, а затем удалить воду из барки или, по крайней мере, уменьшить ее количество. Насосы Дюранды погибли во время крушения. Жиллиату пришлось довольствоваться своим черпаком.
Прежде всего необходимо отыскать дыру.
Жиллиат принялся за дело тотчас, даже не одевшись, хотя он дрожал от холода. Теперь ему было не до того.
Барка продолжала наполняться. К счастью, ветра не было. Малейшее волнение погубило бы все.
Луна скрылась.
Жиллиат, сидя на корточках, долго искал пробоину. Наконец он ее обнаружил.
Во время бури барка несколько раз сильно ударялась об утесы. Один из выступов Малого Дувра нанес ей рану.
К несчастью, трещина была именно там, где пересекались две нижние дуги обшивки. Неудивительно поэтому, что во время беглого осмотра барки после грозы Жиллиат ее не заметил. Пробоина была широкой, но зато она находилась довольно высоко в борту. В тот момент, когда утес пробил дыру, вода в ущелье бурлила достаточно сильно, она проникла в трещину, лодка под давлением новой тяжести опустилась на несколько дюймов, и поэтому теперь, когда море успокоилось, пробоина продолжала оставаться под водой. Именно это и увеличило опасность. Вместо шести дюймов воды в судне набралось целых двадцать. Но, заткнув трещину, можно было вычерпать воду из лодки. Облегченная барка поднимется выше, трещина окажется над водой, и тогда хоть и с трудом, но ее можно будет починить. В распоряжении Жиллиата, как мы уже говорили, оставались плотничьи инструменты.
Однако сколько неожиданностей еще поджидало его! Сколько опасностей! Сколько неудобств! Жиллиат слушал журчание воды. При сотрясении все должно было погибнуть. Какое несчастье! Быть может, уже поздно и ему не удастся ничего сделать.
Жиллиат горько упрекал себя. Он обязан был заметить пробоину раньше. Шесть дюймов воды в лодке должны были привлечь его внимание. Как глупо с его стороны вообразить, будто барку могли наполнить водой пена и дождь. Он упрекал себя в том, что спал, ел, укорял себя за усталость, даже за то, что была буря, и за то, что теперь темно. Во всем он винил только себя.
Но все эти упреки делал на ходу, не прекращая работать.
Он обнаружил течь. Теперь нужно было заткнуть ее. В данный момент не оставалось другого выхода. Под водой нельзя столярничать.
Благоприятным обстоятельством являлось то, что дыра приходилась как раз между двумя цепями, придерживавшими трубу с одной стороны. Можно было к этим цепям привязать паклю.
Вода прибывала. Ее уровень превышал два фута.
Она была Жиллиату выше колен.
Из глубины ввысь
В распоряжении Жиллиата находился большой просмоленный брезент с кольцами по углам.
Он взял этот брезент, привязал два его конца к цепям с той стороны, где была пробоина, и спустил брезент за борт. Ткань растянулась как скатерть между баркой и Малым Дувром и стала погружаться в воду. Вода затянула ее под барку, так что она закрыла дыру. Чем сильнее нажимала вода, тем плотнее прилегал брезент к борту лодки. Он отделил течь от волн. Ни одна капля воды не проникала больше в судно.
Течь была замаскирована, но не заделана. Однако это все же стало передышкой.
Жиллиат взял черпак и принялся выливать воду. Следовало облегчить лодку. Работа согрела его немного, но он валился с ног от усталости.
Жиллиат понял, что у него не хватит сил вычерпать воду до конца. Он почти ничего не ел и был изнурен.
Он следил за тем, насколько понижается уровень воды. Но работа шла медленно. Вода все еще доходила ему до колен.
К тому же приток ее прекратился лишь на время. Беда была отсрочена, но не устранена. Брезент под давлением волн выдулся в трюме пузырем. Он походил на просунутый в щель кулак. Крепкая, просмоленная парусина не пропускала воды. Но она могла не выдержать натиска, и тогда барке не избежать нового затопления.
Следовало засунуть тампон в пробоину изнутри. У Жиллиата в складе нашлись бы еще тряпки и пакля, но в темноте он не мог заняться поисками. У него была лишь одежда, которую он разложил сушиться на выступах Малого Дувра.
Он собрал ее и снес в барку. Затем свернул свой просмоленный плащ и, стоя на коленях, стал засовывать его в течь, выталкивая наружу вздувшийся брезент. Потом забил туда же овчину, рубашку и куртку.
Наконец, он снял единственное, что оставалось на нем – штаны – и тоже засунул их в щель. Новая втулка казалась достаточной.
Но трудно было предположить, что она продержится всю ночь. Обнаженный Жиллиат дрожал от холода. Он принялся опять вычерпывать воду, однако утомленные руки с трудом поднимали полный черпак.
Внезапно в его голове пронеслась мысль: быть может, где-нибудь поблизости покажется парус. Рыбак, проплывающий мимо Дуврских скал, мог бы оказать ему помощь. Наступил момент, когда ему требовалась помощь людей. Нужен был человек и фонарь, и тогда все было бы спасено. Вдвоем они быстро вычерпали бы воду. Барка поднялась бы, пробоина бы обнажилась, и он немедленно заменил бы затычку куском обшивки – временный пластырь постоянным. Иначе приходилось дожидаться рассвета, ждать целую ночь.
Жиллиата охватила лихорадка. Если бы вдали показался парус, Жиллиат мог бы подать ему сигнал с вершины Большого Дувра. Погода тихая, ветра нет, море спокойное, легко заметить человека, подающего знаки с вершины утеса. Капитан любого судна, хозяин барки, никто не может пройти ночью мимо Дуврских скал, не осмотрев их в подзорную трубу; этого требует предосторожность.
Жиллиат надеялся, что его заметят.
Он взобрался на обломки Дюранды, ухватился за веревку и полез на вершину Большого Дувра.
На горизонте не было ни одного паруса. Море выглядело пустынно.
Помощи ждать неоткуда.
В первый раз за все время Жиллиат почувствовал себя обезоруженным.
Темная судьба настигла его. Он был обречен на гибель в пучине вместе с баркой, с машиной и со своим мужеством. У него не осталось больше сил для борьбы.
Он победил одиночество, голод, жажду, холод, лихорадку, труд и сон. Все силы ополчились против него. После лишений – стихия; после прилива – буря; после шторма – спрут; после чудовища – призрак смерти.
Мрачная ирония конца! Из глубины подводных камней, откуда Жиллиат надеялся выйти с победой, мертвый Клюбен смотрел на него и смеялся.
Череп имел право на смех. Жиллиат чувствовал свою гибель. Ему казалось, будто он так же мертв, как и Клобен.
Он нашел средства против всех препятствий, встретившихся ему на пути. Но эта последняя ловушка сразила его. Как бороться с водой, медленно проникающей в барку и упорно тянущей ко дну плоды всех его нечеловеческих усилий?
Жиллиату казалось, что тело его окончательно изнемогает от холода, усталости, бессилия, тьмы, мольбы о спасении. Глаза его закрылись.
И неизвестность имеет уши
Прошло несколько часов.
Поднялось сверкающее солнце.
Его первые лучи осветили покоящееся на вершине Большого Дувра неподвижное тело. Это был Жиллиат.
Он лежал на утесе.
Окоченевшие члены не шевелились. Смеженные веки были бледны. Трудно поверить, что это не труп.
Солнце как будто разглядывало его.
Если этот нагой человек и не умер, он был настолько слаб, что малейший ветер, казалось, мог его убить.
А ветерок, между тем, начал дуть теплым, весенним дыханием мая.
Солнце поднималось по ярко-синему небу. Его лучи становились все менее косыми. Они начали сильно пригревать Жиллиата.
Он не шевелился. Если и дышал, то настолько слабо, что, лишь приставив зеркало к его губам, можно было что-то заметить.
Солнце пригревало Жиллиата все сильнее. Ветер стал совсем теплым.
Тело продолжало оставаться неподвижным. Но кожа казалась уже не такой бледной.
Солнце, приближаясь к зениту, теперь бросало на Жиллиата почти отвесные лучи. Яркий свет лился с небес. К нему присоединилось дыхание согретого моря. Утес начал накаляться, согревая человека.
Глубокий вздох приподнял грудь Жиллиата.
Он был жив.
Солнце продолжало расточать свои ласки, жгучие и палящие. Южный, летний ветер обвевал Жиллиата. Он пошевелился.
Море было изумительно спокойным. Оно напоминало кормилицу, убаюкивающую ребенка. Казалось, море укачивает риф в колыбели.
Морские птицы, знавшие Жиллиата, с беспокойством летали вокруг него. Это было не то дикое беспокойство, что охватило их в первый день. Нежная, братская тревога сквозила в их полете. Они испускали легкие крики, как бы окликая его. Одна из чаек приблизилась к нему и словно заговорила с ним. Но он не слышал. Она опустилась на его плечо и прикоснулась клювом к губам.
Жиллиат открыл глаза.
Удовлетворенные птицы улетели.
Жиллиат встал, потянулся, как разбуженный лев, подбежал к краю площадки и заглянул вниз, в пролив между Дуврами.
Барка была невредима. Затычка, очевидно, удержалась на месте. Море, по-видимому, обошлось с лодкой осторожно.
Все было спасено.
Жиллиат уже не чувствовал усталости. Силы его восстановились. Сон вернул ему бодрость.
Он вычерпал воду, поднял пробоину над уровнем воды, оделся, поел, напился. Он испытывал глубокую радость.
Течь, осмотренная при свете дня, оказалась еще больше, чем предполагал Жиллиат. Это была основательная дыра. На то, чтобы законопатить ее, Жиллиат потратил весь день.
На рассвете следующего утра, сняв перегородку и открыв выход из пролива, одетый в лохмотья, спасшие барку от течи, опоясанный поясом Клюбена, в котором лежало семьдесят пять тысяч франков, стоя в исправленной барке рядом со спасенной машиной, при попутном ветре и спокойном море, Жиллиат отплыл от Дуврских скал.
Он взял курс на Гернзей.
Удаляясь от рифа, запел вполголоса песенку "Бонни-Денди".
Часть третья
Дерюшетта
Книга первая
Ночь и луна
Портовый колокол
Ныне Сен-Сампсон представляет собой почти настоящий город, но сорок лет назад это была еще деревня.
С наступлением весны, когда зимние посиделки кончались, люди не засиживались допоздна и чуть стемнеет отходили ко сну. В Сен-Сампсоне сохранился старый добрый обычай рано задувать свечи. Жители вставали и ложились вместе с солнцем. Старые нормандские деревни в этом отношении похожи на курятники.
Заметим мимоходом, что за исключением нескольких богачей, все население Сен-Сампсона состоит из каменщиков и плотников. В порту производится починка судов. Целыми днями там обтесывают камни и бревна, стучат кирками и топорами. Вечером утомленные рабочие засыпают как убитые. Тяжелая работа влечет за собой крепкий сон.
Как-то вечером, в начале мая, господин Летьерри, поглядев на луну и прислушавшись к шагам Дерюшетты, которая прогуливалась в саду, дыша ночной прохладой, вошел в свою комнату, окном выходившую в сторону гавани, и собрался лечь спать. Грация и Любовь уже спали. Весь дом, за исключением Дерюшетты, заснул спокойным сном. Город тоже спал. Двери и ставни были закрыты, на улице – ни одного прохожего. Кое-где на чердаках мелькали одинокие огоньки, указывающие на то, что в некоторых домах слуги еще не уснули. На старой колокольне церкви Сен-Сампсона пробило девять часов.
Популярность господина Летьерри основывалась на его удаче. Как только везение покинуло этого господина, все отвернулись от него. Можно подумать, несчастье заразительно, неудачники – прокаженные, – с такой быстротой они попадают в карантин. Молодые люди начали избегать Дерюшетту: дом старика был теперь настолько изолирован, что Летьерри и Дерюшетта не слыхали даже великой новости, взволновавшей весь Сен-Сампсон, – приходский пастор, Эбенезер Кодре, разбогател. Его дядя, декан Сен-Асафа, умер в Лондоне. Почтовое судно "Кашмир", которое пришло сегодня утром из Англии и привезло такую новость, покачивалось теперь на рейде в порту Сен-Пьер. Завтра в полдень "Кашмир" собирался уйти обратно в Англию. Пастор должен был отплыть на нем, чтобы явиться в Лондон для вскрытия завещания и прочих формальностей, связанных с получением крупного наследства. Весь день в Сен-Сампсоне только и говорили об этом. Все разговоры вращались вокруг молодого пастора и покойного дяди, богатства Кодре, его отъезда и возможного возвращения. Лишь один дом – "Смельчаки" – оставался безмолвным.
Летьерри, не раздеваясь, упал на койку. С тех пор как произошла катастрофа, койка была его единственным убежищем. Все узники проводят бóльшую часть своего времени лежа, а Летьерри – узник горя. Он ложился; это была передышка, отдых от назойливых мыслей. Спал ли он? Нет. Бодрствовал? Тоже нет. В течение двух с половиной месяцев – а со времени крушения прошло два с половиной месяца – Летьерри жил как лунатик. Он все еще не пришел в себя. Он был в том неопределенном состоянии, какое часто приходится испытывать людям, перенесшим сильное горе. Его размышления не представляли собой четкие мысли, сон не являлся для него отдыхом. Днем Летьерри нельзя было назвать бодрствующим, ночью – спящим. Он то стоял, то лежал – вот и все.
Когда Летьерри лежал на койке, он забывался и называл это сном; неясные видения проносились перед ним, обрывки мыслей копошились в мозгу. Он начинал видеть странные вещи: то император Наполеон диктовал ему свои мемуары, то несколько Дерюшетт появлялось перед ним, то он видел странных птиц на деревьях, то улицы на его глазах превращались в змей. Эти кошмары отвлекали его от отчаяния. Так проводил он ночи, а днем погружался в свои думы.
Иногда Летьерри просиживал целые дни у окна своей комнаты, которое, как известно, выходило в сторону гавани. Он сидел, облокотившись, сжав голову кулаками, не замечая всего окружающего и уставившись на кольцо, к которому привязывали Дюранду, ввинченное в стену дома на расстоянии нескольких шагов от окна. Он наблюдал, как кольцо покрывается ржавчиной.
Машинально Летьерри продолжал жить. Самые сильные люди, утратившие свою заветную мечту, доходят до такого состояния. Их жизнь опустошена. Жизнь – это дорога, цель – путеводная звезда. Звезда гаснет, и они останавливаются. Цель утрачена, значит, сила умирает.
Все мысли Летьерри, если это отупение можно было назвать мыслями, погрузились в какую-то темную пропасть. Иногда у него вырывались слова, наподобие таких: "Теперь мне остается только попросить там, наверху, билет на выход".
Одним из противоречий цельного, воспитанного морем характера Летьерри было то, что он не умел молиться. Когда он бывал счастлив, то верил в существование Бога, он как бы ощущал его плотью; Летьерри говорил с ним, дружески хлопая его по плечу. Но в минуты несчастья Бог для него исчезал.