Единственной радостью Летьерри в его теперешнем состоянии являлась улыбка Дерюшетты. Весь остальной мир был беспросветно мрачен. Но с некоторых пор, вернее, с тех пор, как погибла Дюранда, улыбка появлялась на лице Дерюшетты все реже и реже. На ее личико лег отпечаток заботы. Ее обаяние очаровательной птички поблекло. По утрам, когда при восходе солнца раздавался пушечный выстрел, она уже больше не приседала в веселом реверансе, говоря: "Бум! Здравствуйте, солнышко, милости просим!" Временами она становилась серьезной, что так не красило ее. Она делала над собой усилия для того, чтобы смеяться и развлекать господина Летьерри, но ее радость тускнела с каждым днем и покрывалась пылью, как крыло бабочки, которую проткнули булавкой.
Ко всему прочему, то ли из-за того, что горе дяди отозвалось на ней, то ли по каким-то другим причинам, она вдруг стала очень набожной. При пасторе Жакмене Героде Дерюшетта посещала церковь не больше четырех раз в год. Теперь же она превратилась в усердную прихожанку, не пропуская ни одной службы по четвергам и воскресеньям. Многие с удовлетворением отмечали эту перемену, находя, что для девушки, подвергающейся стольким искушениям со стороны мужчин, не может быть ничего лучше, как обратиться к Господу. Когда девушка религиозна, родные могут быть, по крайней мере, спокойны относительно ее нравственности.
По вечерам, если стояла хорошая погода, Дерюшетта прогуливалась час-другой в своем саду, она бывала здесь всегда одна и в состоянии почти такой же задумчивости, как Летьерри. Девушка ложилась спать позже всех, что, однако, не мешало Грации и Любови постоянно подглядывать за ней. Прислуга не может обойтись без этого: подглядывание скрашивает тяжелый труд.
Летьерри, находясь в полусознательном состоянии, не замечал таких маленьких перемен в привычках Дерюшетты. Да он по натуре своей и не годился в няньки. Он даже не обратил внимания на то, с каким рвением Дерюшетта стала посещать церковь. Иначе, при том предубеждении, с которым старик относился к церкви и священникам, он был бы недоволен этим.
Но и его моральное состояние мало-помалу изменялось. Печаль – облако с изменчивыми очертаниями. Это не значит, что он перестал страдать, но острота первых переживаний прошла, и понемногу Летьерри, не становясь менее печальным, стал менее безвольным. Теперь он был подвижнее, начал подавать признаки медленного возвращения к действительности.
Сидя однажды в зале нижнего этажа, он услышал разговор, хотя и не прислушивался к нему. Грация радостно сообщала Дерюшетте, что господин Летьерри сорвал бандероль с журнала. Это полуоживление было хорошим признаком. Несчастья оглушают, потом человек понемногу начинает приходить в себя. Вначале такое пробуждение бывает очень болезненным. Человек с новой силой ощущает горечь утраты, вспоминает все подробности потрясения. В подобном состоянии находился теперь Летьерри. Его переживания стали острее.
Внезапное потрясение, пережитое им, окончательно вернуло его к действительности.
Вот что произошло.
Однажды днем, числа 15–20 апреля, у двери дома раздался стук почтальона. Любовь открыла дверь. Ей подали письмо.
Послание прибыло из-за моря и адресовалось господину Летьерри. На нем стоял штемпель "Лиссабон". Любовь отнесла письмо хозяину, тот сидел, запершись в своей комнате. Он взял его и машинально положил на стол, даже не взглянув на конверт.
Около недели запакованное письмо провалялось на столе. Но в одно прекрасное утро Любовь сказала Летьерри:
– Сударь, можно стереть пыль с этого письма?
Летьерри очнулся.
– Ах да, – проговорил он и распечатал послание.
Вот его содержание:
В открытом море, 10 марта
Господину Летьерри, в Сен-Сампсон
Вы рады будете услышать обо мне. Я плыву на "Тамолипасе" и никогда больше не вернусь в ваши края. Среди экипажа находится матрос Тостевен с Гернзея, который вернется и сможет подтвердить вам все то, что я пишу. Я пользуюсь встречей с кораблем "Кортес", чтобы отправить на нем это письмо. Можете удивляться. Я честный человек. Такой же честный, как господин Клюбен. Думаю, вы уже знаете о происшедшем. Считаю все же полезным повторить. Дело в следующем: я вернул вам ваши деньги. Я взял у вас несколько необычным способом пятьдесят тысяч франков. Прежде чем покинуть Сен-Мало, я вручил вашему поверенному, господину Клюбену, три банковых билета в тысячу фунтов стерлингов каждый. Это составляет семьдесят пять тысяч франков. Надеюсь, вы согласитесь, что проценты достаточны. Господин Клюбен горячо защищал ваши интересы и охотно взялся передать вам деньги. Он взялся за это с таким рвением, что я решил вас предупредить.
Второй ваш поверенный
Рантен
P. S. Господин Клюбен был вооружен револьвером, и это помешало мне получить с него расписку.
Прикоснитесь к адской машине, к заряженной лейденской банке, и тогда вы испытаете то, что почувствовал Летьерри, прочитав письмо.
В этом конверте, на этом сложенном вчетверо листке бумаги, который он вначале почти не заметил, заключалось взрывчатое вещество. Он узнал почерк, подпись, но что касается самого факта, то в первую минуту ничего не понял. Потрясение сразу привело его мозг в нормальное состояние.
Семьдесят пять тысяч франков, врученные Рантеном Клюбену, являлись загадкой, однако в то же время сыграли благотворную роль в этом потрясении, заставив мозг Летьерри трудиться. Делать предположения – полезная работа для ума. Разум просыпается и зовет на помощь логику.
Общественное мнение о Клюбене, столько лет пользовавшемся репутацией безукоризненной честности, с некоторых пор поколебалось.
В Сен-Мало было произведено судебное расследование с целью выяснить, что произошло с береговым сторожем номер 619. Но власти, как это часто бывает, впали в ошибку. Они остановились на предположении, что Зуэла уговорил сторожа бежать и увез его на "Тамолипасе" в Чили. Эта ошибка повлекла за собой ряд других. Производившие расследование были настолько близоруки, что даже не заметили Рантена. Однако попутно выяснилось много непонятных подробностей, еще более запутавших дело. К загадке присоединилось имя Клюбена. Обратили внимание на совпадение, а быть может, даже на связь между уходом "Тамолипаса" и гибелью Дюранды. В кабачке, где Клюбен надеялся появиться неузнанным, его узнали; хозяин кабачка показал, что Клюбен купил у него бутылку водки. Для кого? Оружейник с улицы Сен-Винсента заявил, что Клюбен приобрел револьвер. Зачем? Хозяин трактира в Сен-Мало, давая показания, сказал: Клюбен куда-то отлучался по вечерам; капитан Жертре Габуро заявил: Клюбен хотел выйти в море во что бы то ни стало, несмотря на то что он предупреждал его о тумане. Члены экипажа Дюранды в один голос твердили: погрузка парохода была произведена так небрежно, что, казалось, капитан готовился к крушению. Пассажир-гернзеец сказал: Клюбен в последнюю минуту поверил, что судно налетело на утес Гануа; жители Тортеваля рассказывали: несколькими днями раньше Клюбен был в Пленмонте, напротив утеса Гануа. Когда он шел туда, то нес дорожный мешок, возвращался же с пустыми руками. Разорители гнезд тоже поведали о своем приключении. Исчезновение Клюбена становилось ясным, если в их рассказе заменить привидения контрабандистами.
Наконец дом в Пленмонте также давал показания; нашлись смельчаки, которые забрались туда и обнаружили там… что? Ни более ни менее, как дорожный мешок Клюбена. Тортевальская таможня конфисковала этот мешок и вскрыла его. В нем лежала провизия, подзорная труба, хронометр и белье с метками Клюбена.
Все это обсуждалось в Сен-Мало и по всему острову, и в конце концов люди убедились в том, что здесь замышлялось какое-то темное дело. Сопоставляли все эти обстоятельства. Нельзя было не обратить внимания на то, что капитан пренебрег предостережениями относительно погоды, на то, что он купил водку, на то, что рулевой опьянел, на то, что Клюбен сам стал к рулю, на неловкий поворот руля. Его героическое решение остаться на пароходе теперь выглядело как хитрость. Оставалось предположить, что Клюбен ошибся скалой. Если это так, то его решение разбиться об утес Гануа становилось понятным: от этого места легко было добраться до берега вплавь, засесть в "нечистом" доме и ждать возможности бежать. Дорожный мешок указывал на правдоподобность такого предположения. Но какое отношение все это имело к исчезновению берегового сторожа, оставалось непонятным. Все смутно сознавали: определенная связь здесь должна быть – но не больше. Выяснилось лишь то, что со сторожем номер 619 произошла какая-то драма. Возможно, Клюбен сам не играл в ней роли, однако в таком случае он должен был стоять за кулисами. Но самое главное оставалось непонятным: какую цель он мог преследовать? И зачем ему понадобился револьвер?
Зачем он разбил судно? Человек, не имея на то серьезных оснований, не бросает в тумане корабль на подводный риф, не готовится плыть к берегу и затем бежать в дальние страны. Каковы же причины, толкнувшие на это Клюбена?
В этом оставался огромный пробел. И вот теперь письмо Рантена заполняло его. Письмо вскрывало тайные цели Клюбена: украсть семьдесят пять тысяч франков. Рантен дал разгадку. Он свалился с неба с фонарем в руке. Его послание пролило последний луч света на темное дело. Оно объясняло все и даже называло свидетеля – матроса Тостевена. Помимо того, письмо давало объяснение покупки револьвера. Выяснилось, что Рантен был прекрасно осведомлен обо всем. Его послание давало возможность понять самую суть дела.
Не оставалось больше никаких обстоятельств, смягчающих вину Клюбена. Он предвидел крушение: доказательством служил мешок, найденный в "нечистом" доме. Если Клюбен был невиновен, разве не мог он в последнюю минуту, жертвуя собой и оставаясь на пароходе, вручить кому-нибудь из сидевших в шлюпке семьдесят пять тысяч франков для передачи господину Летьерри? Это слишком очевидно. Теперь всем стало ясно, что представлял собой Клюбен. Но он, очевидно, стал жертвой собственной ошибки и погиб на Дуврских скалах.
Такие размышления и соображения в течение нескольких дней занимали мысли Летьерри. Письмо Рантена оказало ему услугу, вернув способность думать. Сначала он был ошеломлен, затем мозг его начал бешено работать. Сделав над собой огромное усилие, Летьерри принялся собирать сведения. С этой целью он даже заговорил с людьми. Через восемь дней старик совершенно пришел в себя. Он вышел из состояния оцепенения, стал снова связно рассуждать и почти выздоровел.
Если господин Летьерри в глубине души еще рассчитывал поправить свои дела с помощью денег, когда-то похищенных у него Рантеном, то письмо отнимало у него и эту последнюю надежду.
К потере Дюранды прибавилась новая утрата – семидесяти пяти тысяч франков. Известие об этих деньгах пришло как бы для того, чтобы дать ему глубже почувствовать, что он потерял. Письмо подтверждало – он разорен окончательно.
Летьерри, как мы уже говорили, пришел в себя, но теперь страдал еще сильнее. После двухмесячного перерыва он принялся заниматься хозяйством, думать о том, какого ремонта требует дом. Мелкие заботы жалят человека тысячами игл, и это бывает иногда болезненнее, чем глубокое отчаяние. Переживать несчастье по мелочам, отвоевывать у свершившегося факта шаг за шагом почву, которую он выбил у вас из-под ног, – ужасно. Глыбу горя можно вынести, но пыль его страшна. Большое несчастье оглушает, а мелочи превращаются в пытку.
В тот майский вечер, о котором уже шла речь, Летьерри, покинув Дерюшетту, гуляющую по саду при лунном свете, отправился в свою комнату в более тяжелом душевном состоянии, чем обычно.
Все эти неприятные скучные мелочи, сопровождающие разорение, все третьестепенные заботы, вначале кажущиеся нелепыми, а потом вырастающие в грозные вопросы, копошились в его голове. Неприятности росли и множились. Что делать? Как быть? На какие жертвы нужно будет обречь Дерюшетту? Кого уволить – Любовь или Грацию? Может, продать дом? Не придется ли покинуть остров? Стать ничем там, где ты был недавно всем, – поистине невыносимо.
Все эти мысли терзали Летьерри. Про себя он рыдал. Никогда еще так горько не переживал своего банкротства. Затем его волнение сменилось тяжелым забытьем, и он задремал.
Около двух часов Летьерри пролежал со смеженными веками, не переставая сквозь сон лихорадочно думать. Утомительная работа мысли часто не прекращается, когда мы спим. Ночью, должно быть, в полночь или немного позже, сон покинул его. Он проснулся, открыл глаза, взглянул в окно, расположенное напротив его койки, и увидел нечто невероятное.
Перед окном торчал какой-то предмет странной формы. Это была пароходная труба.
Летьерри порывисто приподнялся на тюфяке. Койка закачалась, как на корабле во время бури. Летьерри впился глазами в окно. В него заглядывало привидение. Гавань залита лунным светом, а перед самым домом покачивался прямой, черный, круглый силуэт.
Это был дымоход от паровой машины.
Летьерри соскочил с койки, бросился к окну, распахнул раму, перевесился через подоконник и узнал его.
На старом месте возвышалась дымовая труба Дюранды.
Четырьмя цепями она была прикреплена к бортам лодки, в которой виднелась какая-то черная масса странных очертаний.
Летьерри, отвернувшись от окна, бессильно сел на койку. Затем он опять повернулся: видение не исчезало.
Через мгновенье он уже был на набережной, с фонарем в руках.
К старому кольцу причала Дюранды была привязана барка, нагруженная каким-то громоздким черным предметом, увенчанным торчавшей трубой. Нос барки упирался в набережную. В ней никого не было. Но эту лодку, непохожую на остальные, знал весь Гернзей. Это – барка Жиллиата.
Летьерри, прыгнув в нее, бросился к черному предмету, лежавшему возле мачты. Он обнаружил машину.
Механизм парохода находился тут весь, в целости, исправности, на квадратной чугунной подставке; топка не была повреждена; колесный вал прикреплен тут же; насос на месте; словом, все в порядке.
Летьерри изучал машину при свете луны и фонаря. Он оглядел весь механизм, увидел два ящика, лежавшие сбоку, осмотрел колесный вал, затем заглянул в топку: она была пуста. После этого старик ощупал всю машину, засунул в нее голову, стал перед ней на колени, поставил фонарь внутрь. Свет фонаря осветил внутренность топки, и казалось, в ней разведен огонь.
Тогда Летьерри расхохотался и, не сводя глаз с машины, протягивая к ней руки, закричал:
– На помощь!
В нескольких шагах от него на набережной висел портовый колокол. Летьерри подбежал к нему, схватил веревку и стал неистово ее раскачивать.
Колокольный звон продолжается
Жиллиат благополучно добрался до берега, но так как барка была перегружена, он продвигался медленно и подошел к Сен-Сампсону уже около десяти часов ночи.
Жиллиат правильно рассчитал время. Прилив начался, луна светила ярко; войти в гавань было легко.
Гавань спала. На рейде покачивалось несколько судов, фонари были потушены. В глубине виднелись лодки, вытащенные на берег для починки. Их огромные корпуса с потрепанными мачтами напоминали мертвых жуков, перевернутых на спину, с поднятыми кверху лапами.
Жиллиат осмотрел порт и набережную. Света не было нигде, темнота царила и в доме Летьерри. Ни одного прохожего. Только возле дома пастора мелькнула какая-то тень, но нельзя было разобрать, вошел или вышел оттуда человек. Собственно говоря, трудно даже сказать, был ли это человек, потому что ночь скрадывает очертания предметов, а луна делает их расплывчатыми. К тому же это было довольно далеко. Дом пастора находился по ту сторону порта.
Бесшумно подплыв к дому Летьерри, Жиллиат привязал лодку к старому кольцу Дюранды под окном старика. Затем он соскочил на берег.
Жиллиат обошел вокруг дома, прошел по переулку, не взглянув даже на тропинку, которая вела в Бю-де-ля-Рю, и через несколько минут остановился около ниши в стене, летом наглухо зараставшей зеленью. В этой нише он столько раз сидел в летние дни, скрытый ветками шиповника, наблюдая через ограду, которую не смел перешагнуть, сад, прилегавший к дому, и два окна одной из комнат. Найдя все то же углубление в стене, тот же камень и темный уголок, Жиллиат, как животное, вернувшееся в свою нору, проскользнул туда и притаился. Он сел на камень и, не шевелясь, стал смотреть на сад, дорожки, группы деревьев, цветочные клумбы и два окна второго этажа. Луна ярко освещала перед ним это видение. Как ужасно, что человек должен дышать! Жиллиат прилагал все усилия для того, чтобы не делать этого.
Ему причудилось, будто перед ним раскрылся призрачный рай. Он боялся, что все это исчезнет. Жиллиату казалось невероятным, что он видит все наяву. А если это и так, видение, как бы то ни было, неизбежно должно рассеяться. Достаточно подуть, и все изчезнет – думал Жиллиат.
Совсем близко от него, за оградой сада, стояла скамья, выкрашенная в зеленый цвет. О ней мы уже упоминали.
Жиллиат смотрел на окна. При мысли о том, что в этой комнате кто-то спит, он ощутил волнение: ему хотелось не быть там, где он находился; но тут же он почувствовал, что лучше умереть, чем уйти отсюда. Жиллиат подумал о дыхании, вздымающем спящую грудь. Она, это светлое видение, лучезарный образ, постоянно живший в его воображении, – она была там. В его голову пришла мысль о недосягаемом счастье, которое было так близко от него, о том, что она спит и, возможно, видит сладкие сны. Он думал о желанном, далеком, неуловимом создании, которое лежит с закрытыми глазами, положив руку на пылающий лоб; о том, какие сны может видеть это чистое существо, о грезах своей грезы.
Он не смел помышлять ни о чем ином, но все же думал, думал уже не с той почтительностью, что раньше, о женских прелестях ангела, воплотившегося в человеческий образ. Ночь придает дерзость стыдливым глазам. Жиллиат опасался своих мыслей, боялся оскорбить чистый образ, хранящийся в его душе, но воображение, помимо воли, рисовало ему незримые картины. С содроганием, испытывая сладкую боль, представлял он себе юбку, брошенную на стул, накидку, лежащую на ковре, расстегнутый пояс, косынку. Ему чудился корсет, шнуровка которого тянется по полу, чулки, подвязки. Звезды ярко горели в его душе.
Звезды любви блестят в сердце бедняка так же ослепительно, как в сердце миллионера. Всякий человек подвержен страстям, и они тем глубже, чем более дикой и первобытной является его душа. Дикарь всегда бывает мечтателем.
Восторг переполнил душу Жиллиата через край. Смотреть на ее окна – это слишком много для него.
И вдруг он увидел ее саму.
Из тени ветвей, уже покрытых весенним пухом, медленно появилась освещенная фигура, платье, божественное лицо, сияющее так же ярко, как луна.
Жиллат почувствовал, что силы покидают его. Это была Дерюшетта.