У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.
Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.
Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна - с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так…
В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.
Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.
Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:
- "Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла".
Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.
Гофф продолжал:
- "И родились у него семь сыновей и три дочери".
На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! - на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.
- "Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними".
Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
- У меня уже нет сыновей, а моя дочь…
- Отец! - шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
- Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!
- Бедя! - повторила играющая крошка.
"Так-так-так-так!" - бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
Женщина опустила руки.
- Лучше всего быть воробьем, - бормотал старик. - Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…
- Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? - умоляла дочь.
Старик махнул рукой.
- Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
- Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.
- Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
- Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…
- Элюня больна, о боже! - вздохнул Гофф.
- О, ляля! О, ляля! - закричал ребенок, протягивая ручки за окно.
- Что она болтает? - воскликнул, смеясь, Гофф. - Вот так ляля… Ну-ну!
- Это не ляля, Элюня, это коза, - сказала мать.
- Козя, - повторила девочка.
Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:
- Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!
- Козя, - повторило дитя, хлопая в ладошки.
- Козя… бе-бе! - кричал старик.
- Бе! - отвечала коза.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся Гофф и снова заблеял.
Коза опять ответила.
- Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, - вмешалась мать.
- Сибо, козя, сибо! - благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.
- Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!
- Изленка, - повторило дитя.
Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.
- А кысь! - крикнула Элюня.
- А кышь! - вторил дед.
- Скажи, Элюня: воробьи, - учила мать.
- Бобоби! - повторил ребенок.
Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.
- Ну, зови, Элюня: воробей! - говорил старик.
- Болебей!
- Что за ребенок! Что за ребенок! - восхищался дед.
- Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, - вставила мать.
- Тельнот! - ответила Элюня.
- Какой челнок? - спросил старик.
- От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
- Починить? Ну, значит, и починю.
- Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, - умоляла дочь.
Старик помрачнел.
- Думаешь, я не сумею?
- Но…
- Ты думаешь, - продолжал он, все более сердясь, - что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?
- Разве я когда-нибудь так говорила?
- Бубу! - крикнула девочка.
Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
- Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…
- Дяй, деда, дяй! - повторила Элюня.
- Ха-ха-ха! - смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, - так и быть, отдам уж вам, отдам, раз "дяй"!
В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
- Где же челнок, батюшка?
- Сейчас принесу, - ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.
- Сегодня господь бог к нам милостив, - шепнула женщина.
Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
- Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…
На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:
- Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.
Он стал ходить по комнате.
- Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!
- Хоть бы пришел, - шепнула дочь.
- Кончу, - продолжал Гофф, - и скажу ему так: "Сударь, - скажу я, - я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… - Говоря это, он поклонился. - Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!"
Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.
- "Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду".
Он обернулся к оробевшей дочери:
- Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?
- Верю, - тихим голосом ответила дочь.
- Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?
- Верю, - опять ответила дочь.
- Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..
"Так-так-так-так!" - флегматично поддакивали часы.
В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.
Старик очнулся.
- Что это?
Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.
- "И ангел господень рече…" - шептала женщина, опускаясь на колени.
- Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, - сказал Гофф.
Сам он не стал на колени, так как был протестантом.
- "Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой…"
- И за душу твоей матери и братьев.
Звук колокола стал сильней.
- "Рече же Мария: се аз раба господня…"
- И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, - бормотал Гофф.
Казалось, что колокол застонал.
- "И бог бе слово…"
- И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним…
- О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! - шепнула дочь.
- Смилуйся над нами! - как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо.
Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию.
- "И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана.
И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
И сказал господь сатане: вот все, что у него - в руке твоей…"
Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: "Вот все, что у него - в руке твоей".
В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь.
В сени кто-то вошел.
Глава третья
Сатана и семейство Иова
Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.
- Это, верно, тот господин!.. - шепнула дочь.
- Из дворца… - прибавил Гофф.
- Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет…
- Тьфу! - сплюнул старик и поднял воротник сюртука.
В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес:
- Слава Иисусу Христу.
Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:
- Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи!
- Пан Лаврентий, - пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.
- Но долг набожной дочери исправлять пути отца… О да, таков ее долг! - продолжал гость.
- Я только забыла налить… - ответила Констанция, умоляюще складывая руки.
- "Я забыла налить святой воды", - говорил пришелец, - хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: "Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся". Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.
- Ваш слуга, - отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.
- Добрый вечер, дорогая пани Голембёвская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни?
- Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть.
Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал:
- Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо… ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось?
- Что? Кровотечение?.. Какое кровотечение? - крикнул Гофф, делая шаг вперед.
Побледневшая женщина заломила руки и бросила умоляющий взгляд на деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:
- Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И зачем только я заговорил!
- У Костуси было кровотечение? Когда? - спрашивал Гофф в страшном беспокойстве.
- Да вот уж дня четыре… - ответил гость. - Ну, да ничего, легкие очистились… и если бы доктор…
- Дитя мое, несчастное дитя! - шептал старик, с болезненным упреком глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. - О, моя машина! Сколько она уже стоит! - прибавил он.
- И все еще до конца далеко! - ввернул пришедший.
- Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?.. - повторял Гофф и принялся ходить по комнате. - Ни гроша нет… Никакого заработка!..
- Так у дочери все еще нет работы? - спросил гость, стоя посреди комнаты.
- Машина испорчена! - ответил Гофф. - Швейная машина испорчена! - повторил он несколько раз.
- В самом деле? Так вы ее еще не починили?
- Что не починил?
- Да швейную машину.
Гофф остановился и, глядя безумными глазами в угол комнаты, бессмысленно повторил:
- Не починил… не починил!..
- В самом деле? - удивился гость. - Такое простое дело!
- А?
- Разумеется! Несколько раз ковырнуть напильником - и все. А все же несколько рублей бы сэкономили.
Гофф стал было усиленно искать что-то в карманах, как вдруг хлопнул себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:
- Отдай челнок!
- Батюшка! - простонала Констанция.
- Слышишь? Отдай челнок!
Гость слегка коснулся его плеча.
- Пан Гофф! Одно словечко. Мне пришло в голову, что, может, лучше бы отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.
- У меня есть такой.
- Нет!.. Тут надо еще тоньше.
- Сейчас куплю.
- Жалко денег…
- Слесарь больше возьмет. Давай челнок.
- Успокойтесь, батюшка, - умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. - Сударь, - обратилась она к гостю, - успокойте же отца… Элюня!..
- Вы же видите, что я его успокаиваю, - ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение.
- Отдай челнок! - крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.
- Пан Гофф, дорогой пан Гофф, - говорил гость, хватая его за плечи. - Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?
- Напильник я сейчас куплю. Давай! - крикнул он, топнув ногой.
- Батюшка! - умоляла дочь, протягивая к нему руки, - в доме последний рубль… и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было?
- Я этого хочу?.. - воскликнул несчастный безумец. - Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь… ты… дурная мать и дурная дочь!
- Успокойтесь, дорогой пан Гофф! - снова ввернул гость.
Глаза Констанции сверкнули.
- Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?..
- Успокойтесь, дорогая пани Голембёвская, - сдерживал ее гость.
Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил:
- Отдашь или нет?
- Не отдам! - решительно ответила она.
Старик стиснул ее пальцы.
- Не отдам! - крикнула она, рыдая. - Пустите меня, батюшка!
- Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, - шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.
Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок.
- Пустите меня, отец!
- Не пущу!
- Ну, возьми! - молвила она, доставая челнок из кармана. - На, сожри нас всех!..
Старик схватил челнок и прибавил:
- Где деньги?
Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.
Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.
- Пан Фридерик, а шапка? - напомнил гость.
Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.
- А! Дурная дочь! - пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.
Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:
- Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек!
И принялся кусать ногти.
- О боже! За что ты так караешь нас? - говорила, рыдая, бедная женщина.
- Не так! Не так, дорогая пани Голембёвская! Надо говорить: "Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения". Все мы грешны, дорогая моя пани Голембёвская.
- Уж, кажется, нет людей несчастней нас.
- Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский.
- Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме.
- Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся…
- Что? - крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.
Глаза ее мгновенно высохли.
Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил:
- Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.
- Значит, его выпустили? - спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка.
Гость флегматично понюхал табак.
- Хуже, дорогая панн Голембёвская, хуже: сам сбежал.
Губы Констанции побелели.
- Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест - уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда.
Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу.
- Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.
Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.