Тали берет карандаш и пишет.
– Так, – командует со штабеля ящиков управляющий. – Леста – пятьдесят рублей. Фундамент заложен, начало сделано. Теперь ты. Тали. Ты хотя еще н в студентах ходишь, сам не зарабатываешь и доходов никаких у тебя нет, но зато ты – лучший друг писателя и первый почитатель его таланта… Живете, бываете вместе… Ну, словом, сколько ты сможешь одолжить Лесте, чтобы и самому на бобах не остаться?
– Ну… – улыбается в ответ Тали. – Тоже рублей пятьдесят – от человека, который еще в студентах ходит.
– Есть! Отмечай: Тали – пятьдесят рублей.
– Нет, у Тали не стоят брать, – горячо вмешивается Леста, – у него у самого ничего нет.
– Это не твое дело! – слышится с груды ящиков. – Мне думается, Тали свои дела сам знает лучше всех. Если даже у него сейчас этих денег нету, так он пошлет со мной записочку в Паунвере, скажем, на хутор Сааре, и дело будет в шляпе. Тс-сс! Тихо! Прошу не мешать! Не трать, Леста, время понапрасну, ты же прекрасно знаешь: как только дождь пройдет, мой старик сразу же будет с лошадью возле еврейских лавок. Дальше. С Тыниссоном нужен совсем другой расчет: он сам хозяин, несколько лет хутор держит. Одного лишь боюсь: возьмет да и одолжит всю остальную сумму, а на мою долю ничего не останется. Правда, Тыниссон, а?
– Двадцать пять, – отвечает Тыниссон, бросая на пол окурок н наступая на него ногой.
– Что значит двадцать пять? – с изумлением глядит на него Тоотс.
– Ну… двадцать пять рублей.
– Двадцать пять рублей! Не валяй дурака, Тыниссон! Времени у нас мало, разговор серьезный, и ты не шути, дорогой друг. Говори по-серьезному, сколько даешь.
– Да, да, – отвечает Тыниссон, – больше двадцати пяти не могу.
– Вот те а раз! – восклицает Тоотс, нагибаясь вперед, насколько позволяет его шаткое сиденье. – Знаешь, Тыниссон, что я тебе скажу? Когда мы шли сюда, я отстал от тебя шага на два и поглядел на твою толстую красную шею. Шея эта нисколько не похудеет, если ты в нужную минуту поможешь своему школьному приятелю и дашь столько, сколько полагается. Я же не говорю и не требую, чтобы ты целиком взял на себя остальные двести рублей, – это было бы несправедливо. Но двадцать пять рублей – это никак не годится для владельца такого большого хутора. Прибавь, прибавь, Тыниссон, не торгуйся, не жадничай, как еврей! Подумай, как чудесно – у тебя дома на столе будет книга и ты сможешь каждому сказать: эту книгу написал мой школьный товарищ. Если ты поступишь сейчас как разумный человек и одолжишь для разумного дела кругленькую и подходящую сумму, то потом и мы тебе поможем, подыщем тебе такую же толстую жену, как ты сам. Вот и будете шагать по жизни рука об руку, а если где-нибудь начнут мостить дорогу, то не понадобится ни железного катка, ни пресса: вам достаточно будет вдвоем пройтись разок туда и обратно – и дело в шляпе. Еще когда мы сюда шли, я боялся: вдруг ты куда ни ступишь, там и яму вдавишь.
– Ха-ха-хаа! – хохочет Тыниссон. – Ну и Тоотс! Такой же бес, каким в школе был! А помнишь, Тоотс, как один раз…
Но ему приходится остановиться на половине фразы: из передней доносится усердное шарканье – кто-то счищает грязь с обуви, – и в комнате появляется Киппель с обвисшей бороденкой. Он ставит на стол бутылки и швыряет в угол измокшую клеенку.
– Проклятый дождь! – бранится он. – Нитки сухой не осталось. Небесный потолок совсем продырявился, всю воду пропускает, скоро можно будет по улицам разъезжать на лодках и рыбу ловить.
Насквозь промокший управляющий торговлей снимает с бутылок раскисшую бумагу, обтирает их, проводит тем же самым буроватым полотенцем по своему заросшему щетиной лицу и заявляет с гордостью:
– Видите – настоящий Сараджев, три звездочки. Принес-таки. Эти болваны там предлагали мне с двумя звездочками, но я им сказал – пусть сами пьют, коли время и охота есть. Теперь, господин Тали, будьте любезны, принесите сюда ваши стаканы, так как в моем хозяйстве их всего два. Здесь где-то на печке должна еще и щербатая кружка, но для приличного общества такая не годится.
Суетясь, управляющий торговлей разносит по всему вигваму мокрые следы. После небольшой подготовки бутылки наконец откупорены и драгоценную влагу разливают по стаканам. Лесте вовремя удается налить себе в стакан вино; остальные должны сначала глотнуть свою порцию горького Сараджева, а потом уже могут пить что хотят. Тоотсу подают стакан наверх; паунвереские ребята чокаются с управляющим торговлей и кричат "ура!". Да здравствует старая паунвереская школа, да здравствует Юри-Коротышка, да здравствует учитель Лаур, все бывшие школьники и школьницы, коммерсант Киппель и Кристьян Либле! Ур-ра!
– Пей, пей, Тыниссон, – ворчит сверху Тоотс. – Может быть, станешь щедрее. А то ты каждую копейку в длину растягиваешь, прежде чем из рук выпустить. Налейте ему скорее вторую порцию, а то я ужасно боюсь, как бы он тут же не начал копейки на кусочки дробить.
– Ишь ты, дьявол! – отвечает Тыниссон. – Сидит себе наверху, как старый Ваал, и только и знает, что командовать. Подавай ему все наверх да прислуживай, как тогда в школе, когда его в реку спихнули, а потом он одежду сушил. Даже за стаканом и то лень ему спуститься.
– О чем, собственно, разговор? – спрашивает Киппель. – Копейки дробят? Кто это копейки дробит?
– Разговор этот дороже золота, – откликается Тоотс. – Лесте дозарезу нужны деньги, чтобы напечатать книгу. Каждый одалживает столько, сколько может, – подсчеты там, на печке. Только вот толстяк этот уперся, выставил рога – и ни в какую.
Киппель подходит к печке и разглядывает запись.
– Ох, какая жалость! Почему же вы мне вчера не сказали, что нужны деньги? Вчера был в Тарту один из прежних клиентов Носова, я мог бы у него занять денег, сколько душе угодно. Безусловно! А сегодня… сегодня поздно. Сегодня у меня только и было, что четыре целковых, и часть из них ушла на Сараджев.
– Не беда, господин Киппель, – утешает его Тоотс. – Как-нибудь справимся. Я не сойду с этих ящиков до тех пор, пока все не будет в порядке, пусть старик мой хоть целых две недели караулит у еврейских лавок. Налейте-ка в стаканы еще немного этого самого Сараджева и подайте мне сюда наверх двадцать капель с сахарной водичкой, я хочу сказать Тыниссону пару теплых слов. Так. Подойди-ка поближе, Тыниссон, не стесняйся и не качай головой: бог знает, когда мы еще с тобой свидимся, да и вообще свидимся ли?
– Ты же помирать еще не собираешься, – медлительным тоном отвечает Тыниссон и со стаканом в руках подходит к ящикам. – Ну, в чем дело?
В то время, как у стола Киппель описывает Тали, Лесте коммерческую жизнь и тонкости финансовых операций, Тоотс, вытянув шею и наклонившись вниз, вполголоса вразумляет Тыниссона:
– Будь же мужчиной, Тыниссон, а не старой бабой, будь человеком, а не чертом. Я, по сравнению с тобой, гол как осиновый кол, но когда ближний в беде, готов отдать и то единственное, то единственное… как сказал в воскресенье Юри-Коротышка. Будем же теми людьми, которые это дело сделают, ибо сама судьба устроила нашу встречу с тобой сегодня утром. "Чем горше беда, тем ближе помощь…" Ну так вот, пусть хоть изредка сбываются поговорки и слова священного писания. Деньги на адвоката у тебя все равно остались, не тащить же их обратно домой. А когда в следующий раз поедешь, откроешь ящик письменного стола и вытащишь новую пачку. Да не качай ты головой, сделай милость, не качай головой, мне делается грустно, когда я вижу – человек головой качает. Давай примем быстро последние капли, дай мне руку, и я скажу тебе, что ты, как добропорядочный христианин и друг, должен сделать. За твое здоровье! Так. А теперь дай мне свою медвежью лапу – гляди, какая у тебя лопата; ну да, конечно, это все от великих трудов да оттого, что деньги копишь… И выслушай, как говорится с открытым сердцем все, что я тебе напоследок скажу.
Управляющий имением чуть переводит дух, быстро подносит спичку к потухшей папиросе и, снова вытянув шею, шепчет приятелю прямо в ухо:
– Тыниссон, чертов пень, если не сделаешь так, как я говорю, мне будет страшно жаль, что я тебя в школе мало лупил. Разделим остальные двести рублей пополам, ты – сто, я – сто, и тогда кончится этот плач и скрежет зубовный, как говорит Киппель. Идет?
– Ладно! – после некоторого раздумья медленно выговаривает Тыниссон. – Кто с таким цыганом, как ты, справится?
– В порядке! – бьет Тоотс кулаком по ящику. – Эй, Тали, ты там внизу, бери карандаш и отмечай: Тыниссон – сто рублей.
– Ого! – с изумлением восклицают у стола.
Тали берет карандаш и пишет.
– Так, – раздается сверху. – Тыниссон – сто рублей. Теперь прочти мне, сколько там уже набралось.
– Леста – пятьдесят рублей, – читает Тали, – некий студент – пятьдесят, Тыниссон – сто рублей. Итого двести.
– Ладно. Теперь бери снова карандаш. Запиши: Кентукский Лев – сто рублей. И быстренько подсчитай.
– Ур-ра! – доносится снизу. – Триста!
– В порядке! – снова гремит голос Тоотса. – Теперь я могу с миром спуститься с этой горы Синайской и направиться к еврейским лавкам.
Управляющий имением шарит ногой, ища дороги вниз. В это мгновение раздается оглушительный раскат грома, ящики с грохотом рушатся и от Тоотса не остается ничего, кроме голубого облачка табачного дыма, реющего под потолком. С минуту стоит жуткая тишина, как будто несчастного управляющего имением сразила молния. Наконец Леста робко спрашивает:
– Тоотс, где ты?
– Здесь, – слышится голос из-за груды ящиков.
– Что ты там делаешь?
– Ничего. А что мне еще делать особенного. Что надо было сделать – сделано. А сейчас совсем не плохо отдохнуть, только кровать чуточку коротковата.
Управляющий торговлей и одноклассники лезут через груду ящиков на помощь потерпевшему крушение. Обнаруживается, что Тоотс действительно возлежит на постели Киппеля и протягивает к потолку свои длинные тощие ноги.
– Ушибся? – спрашивает Леста.
– Да, ужасно, – отвечает Тоотс с жалкой миной. – Сейчас из меня дух вон. Собирайте скорее на гроб. Тали, теперь ты наверху, а я внизу, бери карандаш и пиши: сам усопший – пять рублей пятьдесят копеек. Хе-хе-хе, пум-пум-пум…
– Дурака валяет, сатана! – грохочет густой бас Тыниссона. – Вишь, зубы скалит.
– Да ну, – все еще лежа, поясняет Тоотс. – Как я мог ушибиться, если бухнулся прямо в постель. А если боялись, что ушибусь, так могли мне сюда соломки подстелить.
Кряхтя и пыхтя, Тоотс пробирается к столу, наливает себе немножко "лекарства от испуга" и говорит:
– Все это очень приятно и умилительно, но я еще не слышал, чтобы человеку можно было помочь одними обещаниями. А ну, Тыниссон, вытаскивай кошелек!
Сам он вынимает из-за пазухи большой потертый "портвель" и выкладывает на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки.
Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам и отступает в угол комнаты, к мереже с большим обручем. Он так тщательно запрятал от воров куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих капиталов. Дважды внимательно пересчитав обещанную сумму и засунув оставшиеся деньги на прежнее место, он снова подтягивает свои одеяния до нужной высоты и медленно застегивает пуговицы.
– Ну, вот они, – говорит он, выкладывая пачку на стол. – Хочешь, пересчитай.
– Спасибо, – отвечает Леста. – Большое спасибо!
– Так, – берет слово Тоотс. – Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят, потом и Тали добавит свои пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет Лаакману и сказать ему, что Тоотс сам скоро откроет типографию и наложит свою лапу на все печатные заказы всех трех губерний. Налейте-ка мне побыстрее еще чуть-чуть, я вижу, небо проясняется, сейчас засуну полы за пояс и задам стрекача. Особой охоты ехать домой у меня нет, но что поделаешь: старик будет ворчать – обещал, скажет, прийти и не идет. У Тыниссона еще время есть, он у нас барин, разъезжает на этом… ну, как его… на котле или на чугунке. А мне, прогоревшему опману, только и плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь: всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так вот и богач и бедняк: стоят друг против друза, а обоих их бог создал. А когда приеду в следующий раз, чтоб книга была готова! Один экземпляр захвачу с собой в Паунвере, или в Россию, или черт его знает – куда придется. Однако пора и честь знать, короче говоря, я ухожу: "Денек разгулялся, кругом благодать, пусти меня в люди, родимая мать".
Котомку возьму, на чужбину пущусь
и к мастеру там на работу наймусь, -
подхватывает Киппель и настежь распахивает окно.
– Да, дождь прошел, – говорит он, – редкие капельки еще падают с тучи. Жаль, очень жаль, что господину опману некогда, а то съездили бы с ним вдвоем на речку, при факелах рыбу половить.
– В другой раз, – отвечает опман. – В другой раз и я приеду на чугунке, тогда старик не будет за мной, как хвост, тащиться. Останусь тогда денька на два – на три. И на рыбалку можно будет съездить, и в городе осмотреться. А на этот раз – будьте здоровы, желаю вам всяческих благ.
– Будь здоров, всего наилучшего! – Друзья и управляющий торговлей с чувством пожимают Тоотсу руку. – Счастливого пути! Благополучно добраться к дому!
– Бес его знает, как еще дело сложится с этой поездкой, – направляясь к дверям, с сомнением в голосе замечает опман. – На возу – бочек с салакой целая куча, примащивайся на них вместе со стариком, точно мартышка на шарманке… еще, чего доброго, ось поломается или кляча дух испустит – черт знает, мало ли что может в пути приключиться. До Паунвере добираться долго – как от праздника до праздника, да еще дорога после дождя раскисла… бог знает, увидимся ли мы с вами еще на этом свете. Как вы думаете, ежели я оттуда, с груды бочонков, грохнусь и бочонок мне на живот свалится – лопну тогда, как дудка или как гриб-ноздряк, разрежет меня надвое, точно фалды на пиджаке у этого… как бишь его, портного Кийра. А все-таки хорошо, что я тут подучился, как сидеть на ящиках, и падать уже умею, только вот не везде на дороге кровать найдешь. Но одно могу сказать тебе, Тыниссон: как увижу, что мерин из сил выбивается, так возьму твою салаку и выброшу на дорогу. Можешь потом проехать по этой самой дороге и подобрать уже селедку: кто посеет ветер – пожнет бурю, а кто посеет салаку, тот пожнет селедку.
– Ох, пустомеля! – укоряет его Тыниссон. – Да уходи ты наконец.
– Сейчас уйду, чудак, – отвечает Тоотс и возвращается к столу. – Не оставаться же мне здесь, раз старикан ждет. Но вот что я еще хотел сказать – чуть не забыл… Тали, ты же обещал передать записку на хутор Сааре?
– Не нужно. Скажи сам, без записки: пусть пришлют денег.
– Ну хорошо, а сколько? Может хочешь, чтобы отец твой продал хутор Сааре и все деньги тебе послал?
– Ну… скажи рублей сто.
– Ладно! А что мне передать… там… сам знаешь… чуть подальше… на хуторе Рая или в этом роде?..
– Ничего. Передай привет.
– А если спросят – когда домой приедешь или же в этом роде?..
– Скажи, что… что скоро приедет.
Отлично.
XIX
Дома Тоотс узнает от матери новость, которая, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Оказывается, мать вчера, то есть во вторник, была в Паунвере в лавке и там хозяйки судачили о том, что Тээле с хутора Рая собирается замуж за старшего сына портного Кийра. Правда, сначала этому Жоржу якобы придется поехать в Россию поучиться на опмана, но помолвка будто бы назначена уже на следующее воскресенье. Конечно, ей-то, матери Йоозепа, неведомо, сколько тут правды, сколько вранья, но бабы судачили именно так и еще при этом добавляли: вишь ты!
Управляющий имением, раздув ноздри, растерянно выслушивает эту невероятную новость; у него сейчас такое чувство, словно ему накинули на шею просмоленный канат и затягивают мертвым узлом. Все могло случиться, даже воры могли за это время побывать в Заболотье, но это известие… это просто дико.
– Ну да, ну и что, – пытается он наконец собраться с мыслями, – будет на белом свете одной портняжной мадам больше.
– Да нет, – отвечает мать, – не портняжной, а опманской, ведь Жорж едет в Россию.
Ах да, еще и это! Пораженный первым ударом, Тоотс как-то н внимания не обратил, что Кийр собирается в Россию учиться на управляющего. Кийр – управляющий! Кийр – управляющий имением. Кийр – помещик! Кийр – министр, Кийр – король! Нет, ей-богу, если уж Кийр годится в опманы, то с таким же успехом он может годиться и в короли. Все может стрястись – и пожар, и кража, даже, в конце концов, и то, что Тээле выходит замуж за Кийра, – поди знай, что женщинам может взбрести в голову! Но то, что Кийр хочет стать управляющим, это, конечно, только шутка; глупая, нелепая, но все же шутка.
Первой отчаянной мыслью Тоотса было "ринуться" к Тээле и спросить у нее самой, есть ли в этих сплетнях хоть зерно истины. Но он тут же отказывается от своих намерений: как знать – удастся ли ему под первым впечатлением этой новости держать себя в рамках, вдруг еще начнет в разговоре с Тээле пыхтеть да кряхтеть или вытворять езде какие-нибудь глупости. Конечно, можно сделать вид, что ты холоден, как лягушка, и; этак… обиняком, исподволь расспросить ее, этак… между прочим, сторонкой… тем более, что он должен передать ей привет от Тали… Но что если в разговоре у него вдруг плаксиво вытянется физиономия, тоже… как бы между прочим? Нет! Нет и нет! Мысль эта не годится. Он передаст ей привет, но уже после того, как придет в себя; а сейчас у него в черепе все вверх дном, в мыслях сумбур, все перепуталось, все шиворот-навыворот. С такой башкой нельзя шататься кругом, лучше посидеть на пороге сарая и пожевать щавель.
Расскажи ему эту новость кто-либо другой – можно было бы подумать, что над ним хотят посмеяться. Но это же его собственная блаженной памяти… ну что ты скажешь! Тьфу! Попробуй еще с таким котелком пойти что-то выяснять… Так вот, его собственная родимая матушка только что сказала ему, что дело обстоит так-то и так-то. Правда, мать узнала это в лавочке от деревенских баб… но не с потолка же деревенские бабы берут свои новости, во всяком случае, такую вещь они сами не выдумали бы. За эти два дня, пока он был в городе, здесь что-то произошло. Но что именно – один черт знает.
Сидя на пороге сарая, управляющий имением жует по очереди щавель, смолку, клевер, трясунку, полевицу, лопух, ромашку и вообще все травы, цветы и листья, какие он может достать рукой, не вставая с порога. Грызет и мурлыкает песенку: "Готовься, о душа моя…" В голове его вертится, наподобие водяного колеса, какая-то мощная машина, она сметает и путает любые возникающие у него мысли и планы. Тоотс не слышит трелей жаворонка, не замечает, как щебечут и резвятся в воздухе ласточки. Его не трогает ни жужжащая музыка в цветах, ни летние ароматы, которые приносит ветерок. Видит ли он хоть бы ту жизнь, что движется у самых его ног, среди цветов и трав? Готовься, о душа моя…