- В locanda! - поправил Мистигри. - Подпустим местного колорита!
- Говорят, Зара - ужасная дыра…
- Да, - согласился Жорж, - но это крепость.
- Еще бы, черт возьми, - подхватил Шиннер. - Это обстоятельство играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот я поселяюсь у одного из них. За границей главное занятие жителей - сдача внаем меблированных комнат, а все другие профессии - только так, дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку, - этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза-как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы-как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи-восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки… О!
- И не кажется, будто они из сливочного масла, как на картинах школы Давида, - подтвердил Мистигри.
- Вечно вы суетесь со своей живописью! - воскликнул Жорж.
- Ну как же, - отпарировал Мистигри, - гони природу в дверь, она вернется в щель.
- А одета! Чисто греческий стиль, - продолжал Шиннер. - Сами понимаете - я воспылал. Справляюсь у своего Диафуарюса и узнаю, что мою соседку зовут Зена. Надеваю свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный старикашка, чтобы только жениться на Зене, заплатил ее родителям триста тысяч франков, - настолько славилась красотой эта девушка, действительно первая красавица во всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там жен покупают, и притом заочно…
- Ну, я туда не ездок, - заявил дядюшка Леже.
- Иногда мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, - продолжал Шиннер. - А ее юному супругу стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив он был даже не как тигр - ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, - старикашка же был хуже далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок - сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.
- Словом, один из тех молодцов, которые не верят волку в капусте и козлу в овчарне, - сказал Мистигри.
- Ловко, - заметил Жорж смеясь.
- После того как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом, загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, - продолжал Шиннер. - Приятно, нечего сказать. Впрочем, старый негодяй слыл богачом, прямо миллионщиком, а уж уродлив, - как тот пират, которому какой-то паша отрубил оба уха и который посеял глаз бог весть где… впрочем, ускок превосходно умел пользоваться оставшимся, и, можете мне поверить, он этим глазом глядел в оба. "Ни на шаг жену от себя не отпускает", - заявил мой аптекарь. "Если у нее окажется нужда в вашей помощи, я, перерядившись, заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", - ответил я. Было бы слишком долго описывать вам те три дня, самые восхитительные в моей жизни, которые я провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье. Это переглядывание тем сильнее щекотало нервы, что малейшее движение было многозначительно и грозило опасностью. Наконец Зена, видимо, решила, что только чужестранец, француз, художник отважится строить ей глазки среди окружающих ее пропастей; и так как она от всей души ненавидела своего ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков возносят человека прямо в рай. И вот я прихожу в экстаз как Дон-Кихот. Я распаляюсь, раскаляюсь… и, наконец, восклицаю: "Ну что ж! Пусть старик меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких пейзажей! Я буду изучать их при наскоке на ускока". Ночью, надев надушенное белье, перебегаю улицу и вхожу…
- В дом? - удивился Оскар.
- В дом? - подхватил Жорж.
- В дом, - ответил Шиннер.
- Ну и хват же вы! - воскликнул дядюшка Леже. - Что до меня, я бы ни за что не сунулся!
- Тем более что вы и в дверь-то не пролезли бы, - сказал Шиннер. - Итак, вхожу и чувствую, как чьи-то руки обнимают меня. Я молчу, ибо эти руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать. И чей-то голос шепчет мне на ухо по-венециански: "Он спит!" Затем, убедившись, что никто не может нам повстречаться, мы с Зеной идем гулять вдоль укреплений, но, увы, под охраной карги служанки, уродливой, как старый дворник; эта дурацкая дуэнья следовала за нами, точно тень, причем мне так и не удалось уговорить госпожу корсаршу отделаться от нее. На следующий вечер все начинается сызнова: я требую, чтобы красавица отослала старуху, Зена противится. Моя возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венециански, - поэтому мы так и не могли столковаться и расстались, поссорившись. Но, меняя белье, я утешаю себя мыслью, что наверняка в следующий раз никакой старухи уж не будет и мы помиримся, объяснившись по-своему… И что же! Именно старухе я и обязан спасеньем. Сейчас вы узнаете-как. Стояла такая чудная погода, что я, для отвода глаз, отправился гулять, разумеется, после того как мы помирились. Пройдясь вдоль укреплений, я спокойно возвращаюсь, засунув руки в карманы, и вдруг вижу, что улица запружена народом. Целая толпа! Точно на казнь собрались! Толпа на меня набрасывается. Меня арестуют, связывают и уводят под охраной полицейских. Нет! Вы не знаете, и желаю вам никогда не узнать, каково это, когда неистовая чернь принимает вас за убийцу, швыряет в вас камнями и, пока вы проходите из конца в конец главную улицу городка, воет вам вслед и требует вашей смерти! О! У каждого в глазах сверкает пламя, каждый бранится, кидает в вас факелы пылающей ненависти и вопит: "Смерть ему! Казнить убийцу!"
- Значит, они кричали по-французски? - обратился граф к Шиннеру. - Вы так живо описываете эту сцену, как будто она происходила вчера.
Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи.
- У всех мятежников один язык, - заметил Мистигри тоном опытного политика.
- И только когда я, наконец, очутился перед судом, - продолжал Шиннер, оправившись от смущенья, - я узнал, что проклятый корсар умер: Зена его отравила. Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю честное слово, я и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка имела обыкновение подливать своему пирату опиум в грог (как вы справедливо заметили, в этой стране растет много мака), чтобы урвать для себя хоть минутку свободы и прогуляться. И вот накануне несчастная по ошибке налила слишком много. Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все объяснила, а старуха дала показания в мою пользу, благодаря чему меня тут же освободили, и я получил предписание от мэра и от комиссара австрийской полиции выехать в Рим. Зена, уступившая значительную часть состояния ускока наследникам и судебным властям, отделалась двумя годами монастыря, где она, говорят, находится и по сей день. Я отправлюсь туда писать ее портрет, так как со временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие глупости совершаешь в восемнадцать лет.
- А меня вы бросили в locanda без гроша, - сказал Мистигри. - Тогда я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука, которых мне к тому же не платили; а все-таки это было для меня самой счастливой порой! Что деньги! Ведь раззолоченное брюхо ко всему глухо!
- Вы представляете себе, какие меня одолевали мысли, - опять заговорил художник, - когда я, привлеченный австрийскими властями к ответственности, сидел в далматинской тюрьме, беззащитный, рискуя головой лишь потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной, которая ни за что не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок!
- И все это действительно с вами случилось? - наивно спросил Оскар.
- А почему бы и нет? Ведь точно такой же случай имел место во время французской оккупации Иллирии с одним из наших самых блестящих артиллерийских офицеров, - лукаво заметил граф.
- И вы этому артиллеристу поверили? - с таким же лукавством спросил графа Мистигри.
- И это все? - спросил Оскар.
- А что же вам еще? - огрызнулся Мистигри. - Не может же он сказать, что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов.
- Скажите, сударь, а есть там фермы? - спросил дядюшка Леже. - И что там выращивают?
- Там выращивают мараскин, - сказал Мистигри. - Это такое высокое растение, оно доходит человеку до рта, на нем произрастает ликер того же названия.
- Ах, вот как! - отозвался дядюшка Леже.
- Я пробыл только три дня в городе и две недели в тюрьме. Мне ничего не довелось повидать, даже мараскиновых полей, - ответил Шиннер.
- Они потешаются над вами, - пояснил Жорж дядюшке Леже, - мараскин присылают в ящиках.
В это время карета Пьеротена спускалась по крутой дороге в долину Сен-Бриса, направляясь к трактиру, который находится в центре этого многолюдного городка, и где Пьеротен обычно останавливался на часок, чтобы дать лошадям передохнуть, накормить их овсом и напоить. Было около половины второго.
- Э-э! Кого я вижу! Дядюшка Леже! - воскликнул хозяин трактира, когда почтовая карета остановилась у крыльца. - Вы завтракаете?
- Каждый день по разу, - ответил толстяк. - Надо заморить червячка.
- И мы тоже позавтракаем, - сказал Жорж, взяв свою трость на караул, как ружье, чем вызвал восхищение Оскара.
Но когда беззаботный авантюрист извлек из бокового кармана плетеный соломенный портсигар, вынул оттуда золотистую сигару и, в ожидании завтрака, закурил ее, стоя на пороге, Оскар пришел в бешенство.
- Употребляете? - спросил Жорж Оскара.
- Иногда, - ответил недавний школьник, выпятив цыплячью грудь и по мере сил придав себе лихой вид.
Жорж протянул портсигар Оскару и Шиннеру.
- Черт возьми! - заметил великий художник. - Сигары по десять су!
- Это остатки тех, что я привез из Испании, - пояснил авантюрист. - А вы будете завтракать?
- Нет, - ответил художник, - меня ждут в зáмке. Кроме того, я закусил перед отъездом.
- А вы? - обратился Жорж к Оскару.
- Я уже позавтракал, - ответил тот.
Оскар отдал бы десять лет жизни за сапоги и панталоны со штрипками, как у Жоржа. Он чихал, кашлял, сплевывал и, давясь дымом, с трудом скрывал гримасу.
- Вы не умеете курить, - сказал Шиннер, - смотрите!
Шиннер с невозмутимым видом затянулся и, не дрогнув ни одним мускулом, выпустил дым через нос. Потом затянулся еще раз, задержал дым в горле и, вынув сигару изо рта, не без щегольства выдохнул его.
- Вот как это делается, молодой человек, - сказал великий художник.
- Да, молодой человек; но можно и иначе, - вмешался Жорж и, подражая Шиннеру, затянулся, но проглотил весь дым.
"А мои родители еще воображают, что дали мне хорошее воспитание", - подумал бедный Оскар, пытаясь курить с той же непринужденностью, что и Шиннер.
Вдруг он почувствовал столь сильный приступ тошноты, что обрадовался, когда Мистигри выхватил у него сигару и спросил, докуривая ее с явным наслаждением:
- Вы ничем заразным не больны?
Оскар горько пожалел, что недостаточно силен: ему очень хотелось дать Мистигри по уху.
- Вот как! - сказал Оскар. - Полковник Жорж уже заплатил восемь франков за аликантское и пирожки, сорок су - за сигары, да теперь еще и завтрак обойдется ему…
- По меньшей мере в десять франков, - ответил Мистигри. - Но ничего не поделаешь: большим голавлям большое плаванье.
- А знаете что, дядюшка Леже, хорошо бы распить бутылочку бордоского, - предложил в эту минуту Жорж.
- Завтрак обойдется ему в двадцать франков! - воскликнул Оскар. - Итого - тридцать с хвостиком.
Убитый сознанием своего ничтожества, Оскар неловко уселся на тумбу и предался размышлениям, совершенно не замечая, что при этом его панталоны задрались и открыли чулки как раз в том месте, где к новой пятке был пришит старый верх - шедевр рукодельного мастерства г-жи Клапар.
- А мы, оказывается, собратья по чулкам, - заявил Мистигри, слегка приподнимая штанину и показывая нечто в том же роде. - Но ведь известно, что художник всегда без сапог.
Эта шутка вызвала улыбку у г-на де Серизи, который, скрестив руки, стоял в воротах позади путешественников. Как ни безрассудны были эти молодые люди, суровый государственный муж завидовал их недостаткам, ему нравилась их задорная хвастливость, он восхищался живостью их шуток.
- Ну что? Покупаете вы ферму Мулино? Ведь вы же ездили в Париж за деньгами, - спросил трактирщик дядюшку Леже, показывая ему в конюшне лошадку, которую хотел продать. - Если вам удастся оставить в дураках графа де Серизи, пэра Франции и министра, - это будет весьма занятно.
Лицо престарелого министра было по-прежнему непроницаемо, он повернулся и внимательно посмотрел на фермера.
- Дело в шляпе, - ответил вполголоса Леже трактирщику.
- Тем лучше. Люблю, когда дворянам натягивают нос… А если вам понадобится для этой цели тысчонок двадцать, я вам ссужу. Но Франсуа, кучер шестичасового тушаровского дилижанса, только что сообщил мне, будто граф пригласил господина Маргерона отобедать в Прэле нынче же вечером.
- Таков план его сиятельства, однако и мы не дураки, - отозвался дядюшка Леже.
- Граф устроит какое-нибудь местечко сыну господина Маргерона, вы же никакими местами не распоряжаетесь! - сказал фермеру трактирщик.
- Нет; но если за графа стоят министры, то за меня постоит сам король Людовик Восемнадцатый, - прошептал Леже на ухо трактирщику. - Сорок тысяч его портретов, которые я вручил господину Моро, помогут мне, под носом у графа, перехватить Мулино за двести шестьдесят тысяч франков наличными, а господин де Серизи потом рад будет перекупить ферму у меня за триста шестьдесят тысяч, лишь бы землю не распродали по частям с торгов.
- Недурно, куманек! - воскликнул трактирщик.
- Ловко подстроено? - спросил фермер.
- В конце концов для графа ферма стоит этих денег.
- Теперь Мулино приносит шесть тысяч чистыми, я возобновлю договор по семи с половиной тысяч франков еще на восемнадцать лет. Таким образом капитал будет помещен больше чем из двух с половиной процентов. Граф окажется не в накладе. А чтобы не было обидно господину Моро, он сам предложит меня графу в качестве арендатора и сделает вид, будто только защищает интересы своего господина, поместив его деньги почти из трех процентов и найдя человека, который хорошо заплатит за аренду.
- А сколько Моро получит всего?
- Ну, если де Серизи ему даст десять тысяч франков, - так он заработает на этом пятьдесят тысяч. Но он их заслужил.
- А в конце концов наплевать графу на Прэль! Он и без того богат! - сказал трактирщик. - Я лично его никогда в глаза не видал.
- И я тоже, - отозвался дядюшка Леже, - но должен же он когда-нибудь поселиться здесь, иначе он не выбросил бы двухсот тысяч франков на внутреннюю отделку. В доме - прямо как у короля.
- Что же, Моро давно пора подумать и о своей выгоде, - заметил трактирщик.
- Разумеется; ведь когда тут поселятся господа, они во все начнут нос совать.
Граф не пропустил ни словечка из этого разговора, хоть он и велся вполголоса.
"Итак, я уже получил здесь все доказательства, за которыми еду туда, - подумал он, глядя на толстяка фермера, возвращавшегося в кухню. Может быть, это пока только одни проекты? Может быть, Моро еще не дал согласия?" - утешал себя граф, настолько претила ему мысль об участии его управляющего в этих махинациях.
Пьеротен пошел поить лошадей. Де Серизи решил, что возница намеревается позавтракать с фермером и трактирщиком. После того, что граф услышал, он боялся, как бы владелец "кукушки" не выдал его.
"Все эти люди в заговоре против нас, - подумал он, - и расстроить их планы - святое дело".
- Пьеротен, - сказал он вполголоса, обращаясь к вознице, - я обещал тебе десять золотых за то, что ты сохранишь мой секрет; но если ты и впредь согласен скрывать кто я (а я сейчас же узнаю, как только ты проговоришься или сделаешь малейший намек кому бы то ни было и где бы то ни было в течение этого дня - даже в Лиль-Адане), ты получишь от меня завтра утром, когда будешь ехать обратно, тысячу франков, чтобы расплатиться за новую карету. Поэтому, для большей верности, - продолжал граф, хлопнув по плечу побледневшего от радости Пьеротена, - не ходи-ка ты завтракать, а оставайся при лошадях.
- Понял, ваше сиятельство, не сомневайтесь! Это вы насчет дядюшки Леже?
- Насчет всех, - отозвался граф.
- Будьте покойны… Поторапливайтесь, - сказал Пьеротен, распахивая дверь кухни, - мы опаздываем. Слушайте, дядюшка Леже, вы же знаете, что нам придется подниматься в гору; мне есть не хочется, я потихоньку поеду вперед, а вы меня догоните, вам полезно поразмять ноги.
- Вот неугомонный! - заметил трактирщик. - И ты не хочешь позавтракать с нами? Полковник ставит бутылку вина в пятьдесят су и бутылку шампанского.
- Не могу. Я везу рыбу для званого обеда, ее нужно доставить в Стор к трем часам. С таким клиентом и с такой рыбой шутить не приходится.
- Ну что же, - сказал дядюшка Леже трактирщику, - запряги в кабриолет своего рысака, которого ты мне предлагаешь… Мы догоним Пьеротена, а покуда спокойно позавтракаем; кстати я увижу, какова лошадь. Втроем мы вполне поместимся в твоей трясучке.
К большому удовольствию графа, Пьеротен сам пошел закладывать. Шиннер и Мистигри отправились вперед. Едва Пьеротен, догнав художников на дороге из Сен-Бриса в Понсель, доехал до бугра, с которого виден Экуэн, менильская колокольня и леса, обрамляющие очаровательный пейзаж, как топот лошади, скакавшей галопом, и дребезжанье экипажа возвестили о приближении дядюшки Леже и адъютанта Мины, пересевших затем в дилижанс. Когда Пьеротен свернул, чтобы начать спуск к Муаселю, Жорж, без умолку болтавший с дядюшкой Леже о прелестях сенбрисской трактирщицы, воскликнул:
- Смотрите-ка, великий маэстро, а ведь пейзажик-то недурен!
- Ну, вас он не должен поражать, вы же видели Восток и Испанию.
- От них осталось еще две сигары! Если это никого не стеснит, давайте прикончим их, Шиннер. С этого молокососа хватило и нескольких затяжек, накурился!
Дядюшка Леже и граф промолчали. Это было принято за согласие, и болтуны умолкли.
Оскар, задетый тем, что его назвали молокососом, заявил, в то время как молодые люди раскуривали сигары:
- Если я и не был адъютантом Мины, сударь, и если я не бывал на Востоке, то я, может быть, еще поеду туда. Надеюсь, что когда я достигну вашего возраста, карьера, к которой я предназначаюсь родителями, освободит меня от необходимости путешествовать в "кукушках". Став важной особой и заняв высокое положение, я его уже не лишусь.
- Et caetera punctum, - докончил Мистигри, передразнивая Оскара, голос которого напоминал хриплое пение молодого петушка и придавал его речам еще больший комизм, ибо бедный мальчик находился в том возрасте, когда пробиваются усы и ломается голос. - Что же, - добавил Мистигри, - никогда не знаешь, где займешь, где потеряешь.
- Ну, - заявил Шиннер, - лошади скоро уж будут не в силах тащить такой груз.
- А ваша семья к какой же карьере вас предназначает, молодой человек? - спросил Жорж с серьезным видом.