Андрей Битов 22 июня 2000, Сиверская
О Геннадии Горе
Гор слегка походил на Пиквика - лысый, круглый, в пенсне, но, в отличие от знаменитого персонажа Диккенса, держался скованно и настороженно. Глаза его за выпуклыми стеклами были плохо различимы. Однако то, что он нам расказывал (возглавив наш литкружок), потрясало нас, питомцев советских школ. "Литература, оказывается, должна быть экстравагантной, вызывающей, пугающей…" Он познакомил нас с Замятиным, Добычиным, Селином. Без него мы, глядишь, пополнили бы безликую армию советских писателей… а тихий, застенчивый, монотонно говорящий Геннадий Самойлович Гор пробудил в нас гонор, самонадеянность, стремление быть непохожим, диким, непричесанным (хотя у него самого гонора и волос почти не осталось). Вскоре мы узнали, как советская власть "причесала" его, и стали относиться к нему с двойным почтением. Чувствуя, как мы благодарны ему, он постепенно теплел, приглашал нас в гости к себе на дачу и домой. И живопись, что он всю жизнь собирал и которую, наконец, посчастливилось увидеть нам, бывает, оказывается, не только советской, но и необыкновенной - то зашифрованной, то, наоборот, примитивной… он открыл нам "окно в Европу", в мир, в бескрайнюю подлинную культуру.
Помню одну из наших последних встреч в Комарово - он сидел в саду, гладил по головке белокурую внучку, слегка растерянно (как всегда) улыбался: "Врачи говорят, что среди сосен и озона мне быть вредно - но здесь хорошо работается".
Помню его, выходящего из Дома писателей с похорон одного из своих ровесников, помню его расстроенное лицо. "Крепко разбередил нас Гор - спасибо ему за это".
Валерий Попов Октябрь, 2003
Геннадий Гор
ПРЕДИСЛОВИЕ
Повести "Полнеба" Л. Рахманова и "Факультет чудаков" Г. Гора не случайно издаются в одной книжке: их объединяет не только общность тематическая (показ современного студенчества), но и стремление к новизне формы, выраженные у каждого из авторов по-своему.
Эти повести стоят в противоречии с генеральными традициями русской литературы - традициями Толстого, Тургенева, Чехова. Надо сказать при этом, что различные писатели Запада - в данном случае упомянем Жироду и Дос-Пассоса - влияют на тех наших писателей, которые, как и авторы этой книги, борятся в своих произведениях с традициями русской реалистической прозы.
Геннадий Гор и Леонид Рахманов - молодые писатели, они находятся в самом начале своего литературного пути и естественно, что в вещах их можно найти много недостатков. Слишком явственно ощущается в языке Рахманова, в построении повести Гора - некоторая искусственность и несамостоятельность. Очень ощутимо влияние Ю. Олеши, автора "Зависти", на Рахманова. Оба автора в этих повестях еще только на пути к истинной новизне, которая вырастает на новых мотивах, дающих новое отношение к жизни - они еще увлечены чисто внешней "левизной".
Герои Рахманова и Гора показаны в периоде развития, мировоззрение их только еще устанавливается. Но если у Рахманова жизнь показана глазами студента, радостно воспринимающего мир, то у Гора дело обстоит иначе - метод, взятый Гором в повести "Факультет чудаков", таит в себе опасности, еще непреодоленные автором. Быт дан у Гора отдельными, как бы случайно выхваченными кусками, - эта система, как будто новая для русской литературы, порождает старого героя, традиционного "лишнего человека", разорванное сознание которого и организует повесть. Тут дает себя знать недостаточность работы писателя над основными мотивами нашей действительности. Тут - определенная опасность для автора. Но при этом язык Гора, сдержанный, точный и простой, делает очень Интересными и живыми отдельные эпизоды, показывающие жизнь студенчества.
Обе повести при всех своих ошибках и срывах интересны попыткой своей по-новому раскрыть внутренний мир современного студента, - тема, в которой иные писатели находят только пресловутую "половую проблему", развернута у Рахманова и Гора серьезно и своеобразно. Эти повести имеют полное право на внимание читателя.
Мих. Слонимский 1931
ФАКУЛЬТЕТ ЧУДАКОВ
Повесть
I
Проснувшись, Лузин увидел у себя на груди крысу. Он спихнул ее ладонью, она мягко упала на пол и побежала.
Над ним висел наган. Откуда бы он мог взяться?
Лузин вспомнил: вчера его назначили комиссаром университета и выдали оружие.
Он встал. Ему не нужно было одеваться. Он спал в одежде. В комнате, узкой и пустой как коридор, было холодно. Ручные часики, висевшие на спинке кровати, показывали восемь. В окнах противоположного флигеля один за другим погасли огни. Внезапно комната стала светлой. Исчезли тени, и вещи определились. Их было мало: полотенце и стул. На стуле, покрытом пылью, вместе с чашкой и чайником, закапанные чернилами и стеарином, раскрытыми лежали книги. Они свесились, готовые упасть. Пепельница валялась на полу. Лузин поднял ее и, не зная куда поставить, бросил на кровать.
Он прицепил к поясу наган, вышел из комнаты. Ему предстояли темный коридор общежития, лестница. Предстоял дождь.
* * *
Он только что сошел с "максима". Почтовые поезда ходили редко.
Сначала появилась корзина. Большая, выкрашенная в зеленый цвет, она с трудом протиснулась в дверь и остановилась, широко расставив ноги. Корзина подумала: здесь еще много дверей. В которую же? Впрочем, за нее думал хозяин.
Он был в коротких до колен штанишках и ботинках разного цвета: желтом и черном. Щеки его покрывала борода, редкая как пыль. При ближайшем рассмотрении (а рассматривал его пассажир, ехавший с ним в одном вагоне) борода оказалась просто грязью. Ему было никак не больше восемнадцати лет, по мнению того же пассажира.
Выйдя из ворот Октябрьского вокзала, он остановился возле трамвайной остановки. Трамваи не ходили, было рано, над башней горела луна, блестели рельсы. Склоняясь под тяжестью корзины, перекладывая ее с одного плеча на другое, он нерешительно, поплелся по проспекту 25-го Октября. Он не знал, в какую сторону идти. Университет находится где-то на Васильевском острове.
Пятиэтажные дома с зеркальными окнами (очевидно, он никогда не бывал в больших городах) его поражали. Он останавливался почти возле каждого дома. К этому его принуждала корзина. Он смотрел вверх и у него кружилась голова. Ему казалось, что он смотрит вниз - этажи опускаются за этажами. Он шел наугад. Улицы были пустынны. Он хотел видеть город, а видел только корзину. (Она заслонила город.)
"Холодно", - подумал он, потому что в самом деле было, холодно. Пошел дождь. Он увидел собаку. Опустив голову, она брела вниз по проспекту 25-го Октября. Он пошел за ней.
Впереди шла собака. За ней - низенький человек с большой зеленой корзиной.
* * *
- Никто не возражает. Только не нужно (мое мнение) спешить, - говорил Лузин студенту с рыжим портфелем.
Они вышли в коридор. По коридору, длинному как верста, сновали студенты. На них были черные куртки, похожие на чиновничьи мундиры, с желтыми орлистыми пуговицами. Синие форменные фуражки демонстративно стояли (нет, не сидели) на их головах.
- Посмотри, от них за версту несет старым режимом, - возражал студент с рыжим портфелем. - Я предлагаю… Я много раз тебе говорил… Чистку!
Между стеклянными дверьми аудиторий стояли шкафы с книгами. Бесчисленные окна, высокие как двери, близко расположенные друг от друга, делали коридор похожим на ботанический сад. Не хватало только растений. Паркетный пол напоминал торцовую мостовую. Они шли осторожно, обходя выбоины.
- Лузин, - продолжал студент, играя замком рыжего портфеля. - Ты понимаешь сам, приедут рабфаковцы - нам некуда будет их вселить.
Лузин грыз карандаш. "Это, - размышлял он, - обозначает задумчивость". Лузин задумчиво грыз карандаш.
Они проходили мимо аудитории. Только что началась лекция. Профессор был виден сквозь стекло. Он поднял руку. Перед ним в огромном помещении сидели два студента и сонно слушали.
- Никто не возражает, - ответил Лузин. - Мы выкурим их из общежития. Но кого мы туда поселим? Нас, пролетарских студентов, мало в университете.
Вспоминалась стенная газета: "Нас мало, но мы…"
"Черт знает! Я становлюсь лозунгом. Неудивительно, если в один прекрасный день я увижу себя приклеенным к стенке".
- Верно? - спросил он спутника, как будто тот мог знать его мысли.
- Нет, - ответил тот, - с тех пор как появились папиросы, я не курю махорки. Хватит.
* * *
- Коллега, бросьте ерундить. Воздерживаясь, вы поддерживаете большевистскую фракцию.
- Но вы должны принять во внимание, Крапивин: культурные студенты, я разумею студентов Западной Европы…
- Вы находитесь не в Западной Европе.
- Подождите, Крапивин. Сначала выслушайте. Студенты Англии и Германии, говорю я, аполитичны!
Семь студентов сидели за столом большой комнаты, когда-то бывшей университетским буфетом. Стены возбуждали аппетит (на стенах в разных видах была изображена пища).
Вот - виноград и человек, протягивающий руку к винограду. Вот - окорок. Вот - колбаса, прямая и коричневая как карандаш. Вот - яблоко.
Студенты смотрели на стены и жевали хлеб.
Вот - яблоко. Вот - окорок. Вот - виноград и человек, протягивающий руку к винограду. Вот - колбаса.
- Я думаю, - продолжал дожевывая Крапивин. - Мы все думаем, - продолжал он с перерывами. - На этот раз мы им!..
- Не могу забыть, - оборвал его один из присутствующих, - не могу забыть: в детстве я не любил печеных яблоков. Тетка, у которой я воспитывался, не разрешала мне есть сырых. Только печеные… А я…
- Тише вы.
В дверях показалась фигура Лузина. (На боку болтался наган.) Рядом с ним шел студент с рыжим портфелем. Молча они прошли буфет, не обратив внимания на присутствующих.
- Видели его? Новый комиссар.
- Кажется, еврей. Что за черт, везде суют евреев. Будто нет русских.
- Вы правы, коллега, их нет в коммунистической партии. Только евреи и китайцы. Впрочем, этот, кажется, русский.
- Вы не знаете, кто второй?
- С рыжим портфелем? Комендант мытнинского общежития.
- Не могу забыть. Не могу забыть: в детстве я не любил печеных яблоков. Тетка, у которой я воспитывался…
Все встали: в два была назначена сходка.
* * *
Впереди шла собака. За ней низенький человек с зеленой корзиной.
Они вошли во двор многоэтажного дома, стоявшего на углу Мытнинской набережной и Зоологического переулка. Биржевой мост находился рядом. Трамваи, дребезжа как посуда, перекатывались через мост и останавливались возле ворот многоэтажного дома, в который только что вошли человек с корзиной и собака.
Они направились в канцелярию общежития. Первой вошла собака.
Комендант достал домовую книгу. Он задал несколько вопросов пришедшему, сделав при этом несколько движений карандашом в воздухе, по-видимому выражавших его нетерпение, занятость.
Пришедший ответил.
- Что за чепуха! - выругался комендант. - Я спрашиваю имя. Вы отвечаете - "Василий". Я спрашиваю фамилию, вы - то же самое. Не может быть.
- Вы не так меня поняли. Я Уткин. Уткин! У меня есть удостоверение. Жил в сельском детдоме. Сюда командирован комсомольской организацией.
Он вытащил из кармана записную книжку. Аккуратно обернутая в чистую бумажку, она оказалась комсомольским билетом.
- Я Уткин! Василий Уткин, - повторил он.
Только теперь комендант обнаружил: ботинки на ногах пришедшего были разного цвета.
- Эге, брат, - сразу перешел, он на "ты", - да у тебя сапоги как, - он долго подыскивал подходящее сравнение, - у голландского консула.
- Ничего подобного, - оправдывался Уткин. - Мне выдали их в детском доме. Американцы оставили много обуви. И все на одну ногу. Все черные - на левую. Все желтые - на правую.
Немногие вещи, стоявшие в канцелярии, не заинтересовали Уткина. Комендант тоже не заинтересовал Уткина, и он собрался уходить. Но Уткин заинтересовал коменданта: маленькое совершенно круглое лицо, узенькие глазки, короткий плоский нос. Его фамилия к нему подходила как нельзя лучше. В самом деле, он походил на утку. Только не на всамделишную, а на игрушечную, каких мастерят вятские кустари. Комендант, очевидно, был родом из Вятки - Уткин ему понравился.
- Ты комсомолец? - сказал комендант. - Отлично. Ты нам нужен.
Он угостил Уткина папироской. Они поднялись в пятый этаж. Комендант помогал поднимать корзину.
- Здесь, - открыв дверь, сказал комендант, - ты будешь жить.
Уткин растерялся. Вместо комнаты ему предлагали зал пустующий и темный, где стены казались далекими, как горизонт. Он поставил корзину и побежал осматривать город.
* * *
Держа, словно ружье, половую щетку, сторож никого не пускал. Рыжебородый как царь, он стоял, заслонив дверь актового зала. Студенты в одинаковых фуражках (у них были одинаковые лица) лезли на него. На груди сторожа висело, прикрепленное к медной пуговице, объявление.
- Не пущу, - повторял сторож. - Никого не пущу. Господин проректор строжающе воспретил.
Он медленно поворачивался. Вместе с ним поворачивалась его суконная грудь. Поворачивалось объявление. Поворачивалась медная пуговица. Вместе с пуговицей поворачивался свет, осколки коридора, осколки лиц.
Поворачивалась толпа.
- Вы задерживаете сходку.
- Не пущу, господа, никак не пущу. Господин проректор строжающе воспретил.
- Но у нас сходка. Поймите.
- Не пущу, господа, никак не пущу.
Блистая лысинами, сверкая новыми ботинками, прошли два профессора. Казалось, они уносили с собой свет. Стало темнее. Толпа раздвинулась. Показался Лузин.
- Мы вас ждем. Он не хочет открывать.
Сторож с отчаянием сорвал с себя объявление и протянул Лузину.
- "Господа, - прочел вслух Лузин, - колонны актового зала не ремонтировались в течение последнего десятилетия. Возможен обвал потолка. Проректор".
Лоб сторожа таял. Пот капал ему на грудь, как слезы.
- Не пущу, - повторял он, - не могу пустить.
Лузин возвратил ему объявление. Он взял его под руку и отвел его в сторону.
- Скажите проректору: мы приглашаем его на сходку. Мы сделаем так, что потолок обвалится на нас, не задев его.
Он подмигнул сторожу. Тот трусливо захохотал, оглядываясь по сторонам и прикрывая рот ладонью. Он раскрыл дверь. Поток студентов хлынул в актовый зал.
* * *
Семь студентов свернули с проспекта 25-го Октября на Лиговку. Горели фонари.
Они прошли через тень, отбрасываемую башней Октябрьского вокзала. Из водосточных труб с шумом падала вода, заливая тротуары. На земле, на каменных плитах, в лужах валялись пьяные. Пьяные хрюкали.
- Нигде, нигде нет такого безобразия. В Западной Европе…
- Вы находитесь не в Западной Европе…
- Вот именно, Крапивин. Вы угадали. Мы находимся не в Западной Европе.
- Дальше?
- В университетских городах Западной Европы имеются публичные дома, прекрасно приспособленные для нужд студенчества. Там нет…
- Друзья, простите мне мои печальные мысли. Нас ждут, возможно, мегеры. Прекрасные мегеры ждут нас. Они предложат нам свои объятия. Полтинник штука. Поцелуями мы будем исчислять содержимое наших кошельков. Гривенник - поцелуй. Нас ждут мегеры. Не придется ли нам, друзья, завязывать себе глаза во время удовольствия? Все ли захватили с собой носовые платки?
- Все.
Проститутки вышли к ним навстречу. Растрепанные (как после сна), полупьяные, небрежно одетые, одинаковые (отличаясь только носами), они остановились. Одна из них отделилась. Подошла к студентам.
- Сорок, - сказал она и, согнув жирную свою спину, не спеша принялась чесать ногу, толстую как полено.
"В Западной…" - подумал студент, любивший говорить о Западной Европе.
Их окружали дома, фонари, тени. Дома, представлялось, столпились вокруг, как любопытные. Дома напирали.
- У меня на сердце стужа, - напевал студент, который предлагал завязывать глаза. - У меня на сердце… У меня на сердце стужа.
- Сорок, - постепенно выпрямляясь, повторила толстая проститутка. - Сорок, мы не возьмем с вас больше. Сами понимаем: скубенты.
- Тридцать, - рядился Крапивин, - тридцать. Больше ни "лимона".