* * *
Дома состояли из одних глухих стен. Очевидно, все окна выходили во двор.
Здесь нельзя было отличить тротуар от мостовой, улица напоминала болото.
Они шли под ручку, осторожно обходя лужи. Он молчал, бессмысленно наблюдая свои ноги, месившие грязь. "О чем я могу с ней говорить".
При свете одинокого фонаря ему все-таки удалось разглядеть её лицо: узкое, с большими глазами.
Вышли на площадь. Трамвайный столб. Огни. Извозчики.
Стоял милиционер, сонно прислонившись к церковной ограде.
Тогда они испуганно повернули назад. Он ускорял шаги, волоча ее за собой. Они почти бежали.
- В таком случае, - сказала она, - пойдем ко мне. Я тут близко. Озяб, миленький? Меня зовут Клеопатра.
"Какое египетское, - подумал он, - имя". Они вошли в калитку полуразвалившегося дома, поднялись в третий этаж.
- В Западной Европе, - попытался он заговорить на лестнице. У него ничего не вышло. Его голос, хриплый от волнения, застрял в горле. Она уже звонила.
Со свечкой в руке дверь открыла старуха.
- Опять студента, - хрипло сказала старуха и остановилась на пороге, загородив им путь. Свеча освещала ее морщинистый нос.
- Узнала бы вперед, есть ли у него деньги.
Она выпятила живот. За спиной ее, как черная стена, не пускала темнота.
Студент - он был филолог - вспомнил арабскую сказку из "Тысячи и одной ночи": старуха, заманивавшая убивать людей, и ее дочь-красавица.
Стало жутко.
Они прошли в пустую комнату, в которой стояла кровать.
Ему показалось что комнаты не было. Была одна кровать, огромная, как автомобиль.
- Будем спать, миленький? - спросила Клеопатра и потушила свет.
Он лежал рядом к стенке. Клеопатра уже спала. Он переворачивался с боку на бок.
Под ним была солома, жесткая как проволока.
Его укусил клоп. Это был первый клоп, за которым последовали все остальные. Несметное количество клопов ползло у него по спине, по ногам, по лицу, беспощадно кусаясь.
"В Западной Европе, - вспомнил он, - есть публичные дома, прекрасно приспособленные для нужд студенчества".
Клопы набивались в уши. Клопы лезли в нос. В окне застряла луна.
"В Западной Европе"… - подумал он с бешенством и вскочил с кровати на пол. Пол был холодный, как металл. Клеопатра спала.
* * *
На трибуне высокий студент произносил речь. Он напоминал Керенского: длинное лицо и волосы, причесанные бобриком.
Перед ним стоял графин с водой.
- Беспартийное студенчество, - говорил студент, напоминавший Керенского, - занято исключительно академической работой.
Актовый зал походил на Государственную Думу; высокий потолок подпирали белые полированные колонны, широкий проход разделял два ряда кресел, на правой стороне сидели студенты, блестевшие медными пуговицами; на левой - студенты, внешним видом своим не отличавшиеся от прочих граждан республики.
- Беспартийному студенчеству нет времени для так называемой общественной работы. Мы пришли изучать науки.
Студент, напоминавший Керенского, пил воду.
- Беспартийному, - продолжал он, - студенчеству…
Студенты, сидевшие на правой стороне, ему хлопали.
В первом ряду восседали профессора. Под потолком ярко горели люстры. Они отражались в профессорских лысинах. У одной из колонн вниз головой стоял портрет царицы Екатерины II. Жирное лицо ее было покрыто пылью. Ее толстые раскоряченные ноги в ослепительных туфлях торчали на одном уровне с лицами сидевших студентов.
Крапивин увидел портрет императрицы и сделал брезгливую гримасу. Ему вспомнились вчерашние ноги толстой проститутки. "Такой образ мыслей, - подумал он, недовольный собою, - недостоин дворянина". И отвернулся к трибуне слушать оратора.
- Беспартийному, - продолжал тот, - студенчеству.
Над креслами витала скука. Вещи начали терять очертания. Они мутнели, мутнели лица. Казалось, люстры раскачивались. Все медленнее, медленнее. Подкрадывался сон.
Вдруг раскрылись двери. Показалась собака. Следом за ней шел человек. Уткин. Собака направилась к трибуне.
- Студенчество всегда было, - оживился студент, напоминавший Керенского, - и всегда будет в оппозиции.
Собака поднялась на трибуну. Все следили за ней. Обнюхав оратора, она залаяла на него во весь зал.
Оратор остановился с судорожно сжатым стаканом. Он налил из графина воду. Выпил. Налил. Выпил. Ничего не помогало. Проклятая собака! Он забыл свою речь.
Начался скандал.
* * *
Теперь на трибуне стоял Лузин. Он то сгибался - возникал белобрысый мяч его головы, то выпрямлялся - показывалось его загорелое лицо, освещенное электрической лампочкой. Он говорил насмешливо. Студенты, сидевшие на правой стороне, кричали ему и топали. Наконец это им надоело. Водворилась тишина.
- Собака, не смешно ли, лаявшая на предыдущего оратора, поступила правильно: она лаяла на нашего классового врага. Оратор обиделся. Здесь кто-то из вас говорил о Западной Европе. Поезжайте, гражданин. Будем рады. Аудитории университета предназначены для пролетарского студенчества. Для вас же, если вы не желаете работать с нами, предназначена Западная Европа.
Он не встал, - он вскочил, - весь правый ряд. Зал кричал, стучал, хрипел. Зал - синие фуражки, красные лица, медные пуговицы - выл. Блестели пуговицы. Орлы, представлялось, готовы были слететь с пуговиц, готовы были исклевать.
"Какие чудаки, - по всей вероятности подумали бы стулья, если бы умели, - какие"… - Но они не умели.
II
Сторож, весело насвистывая, выметал сор. В открытую дверь ворвался слабый ветерок, пробежал по рыжей бороде сторожа, поднял с пола бумажки и закружил их по комнате. На улице лежал свежий снег. Университет, призрачный, тускло светил туманными окнами. Сторож выметал сор и насвистывал.
* * *
Замирайлов сидел на столе в темном коридорчике. Близоруко щурясь, он всматривался в дощечку, прибитую к двери напротив, и не мог понять.
"Яанробу".
"Название учреждения, - решил он. - Какое экзотическое название".
Возле двери, выпятив грудь, стоял монумент бывшего императора с отбитым носом. Замирайлову было холодно. Через десять минут ему предстояло идти в комиссию.
"Вычистят, - считал он медные пуговицы своей куртки, - не вычистят. Вычистят - не вычистят. Вычистят", - число пуговиц оказалось четным.
Когда Замирайлов вышел из комнаты, в которой заседала комиссия, он улыбался. Его вычистили. "И неизвестность, - думал он, - самое ужасное, стала для меня известностью". Проходя по темному коридорчику, он снова взглянул на загадочную дверь и разглядел надпись.
- Уборная, - прочитал он. Ему стало смешно. Он понял, почему именно здесь стоял курносый монумент императора. Он потрогал императора, погладил его по холодной бороде, щелкнул его в медный лоб.
Он подумал: "Здорово же я перетрусил, коли прочитал надпись задом наперед. "Яанробу", фамилию бы мне такую: "Яанробу". Она звучала бы как греческая".
И он вошел в "учреждение", название которого незадолго перед тем ему показалось экзотическим.
* * *
Торжественным движением руки сторож раскрыл калитку. Студенты нового приема с пестрыми узелками на плечах устремились вверх по лестнице общежития. Открылись внезапные пространства, не освещенные площадки, горбатые лесенки.
Они поднимались, опускались, снова поднимались, бежали, стесненные узкими коридорами. Хлопали двери. Озарились стены. В помещение проник свет. Убегали крысы. С этой минуты началась жизнь общежития. Они выбрали себе комнаты, совместными усилиями вымели сор, выбросили весь хлам, который скапливался здесь годами. От стен поднялась пыль, точно происходил ремонт. Не успев как следует расставить кровати, они решили устроить клуб, обошли ряд пустующих комнат, темных как кладовки, подыскивая соответствующее помещение, и нашли: это была огромная комната, похожая на актовый зал. Посередине стояла кровать, на кровати, свернувшись калачиком, спал Уткин. Они изгнали собаку Уткина из помещения, выбрав его самого заведующим клуба. Они были нетерпеливы и по трубам - не оказалось лестницы - влезли на крышу водрузить флаг. К дверям флигеля они прибили объявление, написанное неровными торопливыми буквами:
"МЫТНИНСКАЯ КОММУНА
СТУДЕНТОВ УНИВЕРСИТЕТА".
Мытней называлось общежитие.
* * *
- Вы дворянин?
- Да, я дворянин.
- Ваш отец, пишете вы, имел поместье?
- Точно так.
- Вы окончили кадетский корпус?
- Да.
- Что же вы от меня хотите? Комиссия, рассмотрев ваше дело, постановила исключить. Судите сами: можем ли мы оставить в университете студента с таким прошлым?
Перед столом, за которым сидел Лузин, стоял студент с бакенбардами, походивший одновременно и на офицера и на лакея. Он стоял, вытянувшись по-военному, затянутый в студенческий мундир, сидевший на нем как на офицере. Ему не хватало только шпаги.
- Отказываюсь понимать. Раньше для нежелательных студентов существовала процентная норма. Теперь же… Коллега, я отказываюсь вас понимать.
- Гражданин, - сказал Лузин, - кроме вашего, у меня еще много дел. Вопрос решен. Вы задерживаете своих же товарищей.
- Отказываюсь понимать. Ну, хорошо, я дворянин. Что же прикажете делать дворянину: дрова рубить?
- Вот именно. Рубить дрова. Гражданин, вы задерживаете.
- Обождите.
- Мне некогда.
- В таком случае разрешите напомнить: столбовой дворянин Александр Крапивин. Смотрите, коллега: обожжетесь. Вы имеете дело с Крапивиным, с Александром Крапивиным! - И он поднес к козырьку два пальца совсем так, как это делали его предки во времена Николая I. - Надеюсь, мы еще встретимся.
Лузин с любопытством посмотрел на собеседника: совершенно знакомое лицо. Несомненно, они где-то встречались. Подняв голову, вытянув руки по швам, высоко задирая ноги, Крапивин вышел из комнаты.
"Где и когда, - вспоминал Лузин, - я его видел?"
Его взгляд упал на книгу, лежавшую на портфеле. Он вспомнил: столбового дворянина Крапивина встречал на страницах книг повестей и романов. Да, он его встречал.
Других посетителей не оказалось. Оставшись один, Лузин устало вытянулся в кресле. На столе лежала "Правда", пожелтевшая от времени.
"Ультиматум лорда Керзона". "Обнаглевшая буржуазия бросила вызов трудящимся…"
Он потушил свет и, оставив на столе разбросанные бумаги, запер дверь кабинета. Он вышел. Он увидел (он видел это в течение многих дней в одно и то же время): сидел на скамейке сторож, висели часы, уборщица мыла пол, темнели стены. Только дверная ручка на этот раз оказалась сломанной.
"Четыреста человек, - думал он, проходя мимо Зоологического музея, - получат в этом году стипендию".
Два незнакомых студента в синих фуражках, шедшие позади, вдруг поравнялись с ним и пошли радом. Молча они дошли до Биржевого моста. Здесь забежали вперед и, повернувшись лицом к Лузину, загородили ему путь.
- Извиняемся, - сказали студенты, - мы ищем Лузина.
- Лузин принимает ежедневно от одиннадцати до шести в канцелярии по студенческим делам. А по четвергам и субботам с двух и до четырех.
На Неве плавал свет. Силуэты студентов неподвижно стояли у перил.
- Лузин принимает, - повторил Лузин, улыбаясь, - ежедневно с одиннадцати до шести.
- У нас очень спешное дело, - прервали его студенты. - Мы секунданты.
* * *
Комната укладывалась спать. Кровати были готовы. Одеяла подняты. Дверь закрыта.
- Можете поздравить, - сказал Уткин, аккуратно складывая верхнюю рубашку. - Перевожусь на географический факультет. Признаться, я никогда не любил математики.
На длинной скамейке, заменявшей стол, дремал чайник. Он порыжел от ржавчины. Ютились кружки. Валялись ложки, коробочка из-под кофе. И над всеми царил примус. Он стоял на полке. Он был одинок.
Комната была уже в кроватях.
- Почему именно на географический? - спросила кровать, стоявшая в левом углу. - У нас есть историко-филологический, наконец на биологическом отделении физмата нет математики.
- Как вы не хотите меня понять! Дело не в математике. Я вам сейчас объясню: страноведение интересует меня больше, чем биология, физиология, филология.
- Каждый Колумб, - вмешалась кровать, стоявшая в правом углу, - норовит открыть Америку. А, по-моему, из тебя Магеллан - как из меня, скажем, Габриэль Д'Аннунцио.
- Васька де-Гамма, - попросила кровать, стоявшая рядом с кроватью Уткина, - дай спички.
- Смеяться не стоит, - сказала одна из кроватей. - Сядет наш Уткин в трамвай и поедет открывать новые страны. Только не забудь купить билет: высадят.
- Не умеете вы смеяться, - ответил Уткин. - Республике нужны страноведы, этнографы не меньше, чем вы, химики.
- Как сказать! - возразила кровать, стоявшая в левом углу. - Без этнографов мы можем обойтись, а без химиков нет.
- Что, Уткин, - поддразнивала кровать, стоявшая в правом углу, - нечем крыть?
- Я представляю, - продолжала кровать, стоявшая в левом углу, - Уткин, этнограф. Роговые очки, оленье пальто (профессор Богораз тоже ходит в оленьем) сидят на нем, как на корове седло. Приезжает он в Европу. Дамы простирают к нему ручки, его снимают фотографы, как Свена Гедина, встречают журналисты и короли. Я представляю: Уткин сидит в отеле. Лакеи подают ему шампанское.
- Довольно, - сказала кровать, которая до сих пор молчала. - Я хочу спать.
Внезапно пол содрогнулся. Послышались звуки мандолины. Соседняя комната плясала лезгинку. Лезгинка прекратилась.
- Какое счастье, - заметила одна из кроватей.
Потолок приблизился. Стены плавно начали удаляться.
Играла скрипка. Уткин встрепенулся. Неопределенные желания, фантастические как музыка, переполняли его. Расширялась грудь, извилистые очертания Европы, моря, выкрашенные в голубой цвет, острова, выкрашенные в розовый, появлялись в его воображении.
"И лунный свет, - вспоминал он откуда-то, - забытых морей…"
Постепенно затихая, заглушенная звонками проходившего трамвая, скрипка смолкла.
- Знаете, ребята, я говорю вполне серьезно, - сказал Уткин лукаво. - Через несколько дней…
- Знаем, - оборвала его кровать, стоявшая в правом углу, - Уткин отправляется в кругосветное путешествие.
Кровати захохотали.
* * *
Глядя в книгу, освещенную электрической лампочкой, Зоя пила чай. На столе стоял синий эмалированный кувшин вместо чайника и лежал большой каравай черного хлеба.
Лузин не постучался.
- Как ваши дела, товарищ "Метла"? - приветствовала его Зоя. - Узнала, как теперь тебя называют. Хочешь чаю? - И, ополоснув, она вытерла свой стакан, чтобы налить Лузину чаю.
Он рассмеялся.
- Новая метла чисто метет. Приходит сегодня ко мне один студент.
- Я знаю кто: Уткин, - перебила Зоя. - Приходит ко мне твой Уткин просить в долг десять копеек. Пришел он в два часа ночи. Стучит. "Зачем тебе, - выбегаю я в чем была, - деньги в такое позднее время?" А он спрашивает, не знаю ли я, где тут поблизости можно купить географическую карту. Хорошую географическую карту. Это в три часа ночи-то.
- Ты только что говорила: он приходил к тебе в два.
- Ну, в три, ну, в два. Не все ли равно. Возможно, он приходил ко мне в двенадцать. У меня нет часов.
- Скажи, сегодня весна или осень? - спросил Лузин и нагнулся заглянуть Зое в глаза.
Кусая губы, стараясь подавить смех, Зоя отвела свой взгляд. Она смотрела на потолок с притворной пристальностью.
- Осень.
- Это ты потому, что не была на улице. Выйди и скажешь, что весна. - И Лузин закрыл своей ладонью ладонь Зои, лежавшую на столе.
Она сделала, как подумал он, детский жест, щелкнула его в кисть пальцем свободной руки, затем с силой оттолкнула от себя так, что его рука упала со стола и стукнулась о стул, как инертное тело.
- Весна, - передразнила она его. - На улице весна и цветут акации… Откуда у вас эти самые манеры, товарищ Иван Мозжухин? - И показала ему язык.
Они посмеялись.
- Ты еще не сдала органики? - увидел он книгу, которую она читала до его прихода.
- Нет.
- Я хотел тебе рассказать: приходит ко мне сегодня один студент из этих… Приходит и говорит. "Отказываюсь понимать. Я сын бывшего графа. Что же прикажете делать графу? Дрова рубить?" "Вот именно, - говорю я, - рубить дрова". А он… - И Лузин вспомнил про письмо, которое передали ему на мосту студенты.
Он разорвал конверт, пахнувший одеколоном.
"Уважаемый коллега Лузин. Пишу к вам как к дворянину. Ваша фамилия, - мне филологу это не трудно заключить - несомненно, дворянского происхождения. Луза, бильярд - дворянская игра. Кроме того, мною ваша фамилия ассоциируется с фамилией лермонтовского художника Лугина. Так вот: не откажите встретиться со мною на Каменном острове в березовой аллее. Выбор оружия по правилу принадлежит вам. Для дальнейших переговоров прошу выслать ваших секундантов по следующему адресу".
Лузин молча протянул письмо Зое.
"Обнаглевшая буржуазия, - подумал он, - бросила вызов трудящимся".