В "студебеккере" даже клевать носом можно. Что клевать - дрыхнуть патуральпепшим образом. Спиной упрись в борт, плечами - в соседей, йогами - в пол и свисти в обе ноздри, если у тебя нервы крепкие. Автомат только не урони, он на коленях, обмотай руку ремнем - не уронишь. Подбросить во сне на доброй яме либо камне, конечно, может, без маленьких неудобств не бывает. И солдаты спят-дремлют, отдавши свои судьбы в мозолистые, провонявшие бензином руки водителей.
То крутизна, то резкий спуск. Головоломно! Не в редкость: гуссппца или колесо зависают над краем пропасти, и кажется, что танк или автомобиль сорвется. Сердце замирает, когда видишь это. Но вот он уходит из опасной зоны, жмется к скальной стене - и облегченно вздохнешь. Пронесло! Пронеси, господи, и впредь! Не в редкость и остановки. Тогда я приоткрываю дверцу, заглядываю в кузов: как там мои орлы? С орлами порядок: сидят, но скучают, кой-кто благополучно дрыхнет, невзирая ни на что.
Ничего удивительного: солдатики умудрялись спать и на ходу, во ьремя ночного марша. И вообще сон для солдат - великая штука: силенки сохраняет.
Технике форсировать горный хребет труднее, чем пехоте. Сам до корней волос пехота, утверждаю: ножками по любой дороге пройдешь, по самой крутой и узкой. А машина? Тут и лошадиные силы бесполезны. Пробуксовка! А солдат знай себе топает.
Получается, он сильнее техники? Конечно, пешедралом тяжело, конечно, в машине уютствепней. Вот только бы иутп-дорожки были получше. Куда там получше! На моих глазах в пропасть свалилась полуторка - по счастью, в кузове были не люди, а какие-то ящики, водитель сумел открыть дверцу кабины и в последний момент выскочил. Полуторка полетела вниз на каменные клыки, ломаясь, как спичечный коробок. Непередаваемо: секунду назад на этом месте, подвывая мотором, ползла машина, а глядь - ее уже нет, лишь пыль стелется там, где она падала в пропасть; бледный, трясущийся шофер заглядывает вниз, будто пытаясь взглядом задержать машину.
На особенно крутых подъемах мы соскакиваем на землю, толкаем "студебеккер", на резких спусках, ухватившись за концы веревок, привязанных к машине, удерживаем ее от слишком быстрого сползания. Водителям достается! Зубы стиснуты, желваки вспухли, руки намертво обжимают баранку, лицо залито потом - не от жары, от напряжения. Мой водитель, дядька лет сорока, рябоватый, с большой родинкой на переносье, буркнул:
- Лейтенант! Сунь мне в рот папироску!
Я сунул ему в ощеренный рот папиросу, поднес зажигалку, он пыхнул.
- Вдохнешь табачного яду - жить слаще, лейтенант!
Докурив, он плевком выбросил окурок поверх опущенного бокового стекла.
Мы незаметно, по неуклонно поднимались на хребет. Над ним в поднебесье парили орлы, на ближних черных, обугленных пнях сидели черные, словно обугленные, птицы. Даурские галки, что ли? При пашем появлении они нехотя взлетали. Гряда, за ней еще гряда, а за той - новая. У подножия - ели и лиственницы, повыше - багульник, голые камни.
Мой водитель рассказывал:
- Из Нерчинска я, лейтенант. Кондовый забайкалец. Перед мобилизацией женка померла, а сына призвали еще ране. Остался я один, поругаться и то не с кем. Спасибо, мобилизовали, посередь людей теперь…
Я не нашелся что ответить, раскрыл пачку "Беломора", угостил и сам угостился.
Перекурив, шофер сказал:
- С женкой жили немирно, в который раз поссорились - и вдруг понял: разлюбил ее. Ну, а после она померла… Так-то вот, лейтенант…
И опять я не нашел что ответить.
В дымке млели горы. В теснинах сыро пластался туман. На голых пятачках, казалось, вовсе без земли, ютился орешник, - сломанная увядшая ветка висела на зеленом кусте, как черная тряпка; береза завалилась, но не упала, корень вывернут не до конца: растет лежа, опираясь на две большие ветки, как на костыли; у другой березы корень вылез, а затем снова врос в скальную трещину, образовав полукольцо. Причуды хипганской природы…
Мы тряслись в кабине, вершины поворачивались то одним боком, то другим. Водитель, напрягшись, крутил баранку, не спускал глаз с дороги, на меня ноль внимания. А у меня возникло ощущение, будто умерла моя жена и я один на белом свете. Нет, не один! Есть на свете Эрпа, которая любила и, возможно, любит меня. Дорогая мне женщина, не забудь слишком уж быстро, что у пас было. Эрна - немка и не станет моей женой никогда. Но разве это ее вина, что немка? Вспомнилось вдруг, как не спеша, с достоинством, маленькими кусочками ела голодная Эрпа мою снедь. Пройдет много лет, а мы с тобой так и не увидимся, Эрпа!
И я представил себя семидесятилетним, шестидесятилетним, на худой конец пятидесятилетним. Мало радости у стариков, Спаспбо, если не выживу из ума, в старости это случается. Смогу в старости думать - уже счастье.
В ветровом стекле, как в зеркале, встало лицо Эрны, каким оно бывало после моего поцелуя - словно окропленное живой водою. Тряхнув головой, вижу в ветровом стекле дыбяшиеся глыбы Большого Хингана.
У заболоченной долинки, притулившейся к скале, колонну обстреляли. Саперы на скорую руку загатплп болотистый участок, танки шли сторожко, словно на ощупь: чуть в сторонку - и засядешь. Автомашины с пехотой, артиллерия сгрудились, пропуская тапки. И в этот момент на гребне застучал пулемет. Этим уже не удивишь, но не сразу разобрали, откуда бьет. Потом засеклн: с двугорбой сопки; ориентир - расщепленный ствол лиственницы либо ели. Несколько танковых пушек, развернувшись, врезали по двугорбой сопке. Ее заволокло дымом и пылью, а гулкое горное эхо начало метаться туда-сюда. Для страховки, после паузы, еще обстреляли сопку. Все. Молчит. Но что это было - отдельный пулеметчик-смертник пли здесь опорный пункт? Полковник Карзанов объяснял офицерам: из Халуп-Аршанского укрепрайона, блокированного нашими войсками, некоторым подразделениям удалось вырваться, и они поспешно, в беспорядке отступают в горы, к перевалам. Возможно, эти подразделения, оказавшись на нашем пути, занимают пустующие в тылу узлы сопротивления пли даже необорудованные позиции. Так либо иначе, не исключено, что это не одиночны]! пулемет. Поживем - увидим.
Пехоте пулемет страшен, танку - нет. Тапку страшна пушка: ударит из засады, внезапно, в уязвимое место - и хана тебе.
Оставляя за собой струи спзоватого дыма, танки с той же осторожностью двинулись вперед, за ними - вереница самоходок, орудий, автомашин, Я как будто накаркал насчет японских пушек: через триста - четыреста метров головная походная застава была обстреляна снарядами. Орудийные выстрелы громоподобно раскатились по горам, высекая эхо. И следом, будто вдогонку этому эху, выстрелили танки. Пока что. очевидно, они били вслепую, ибо обнаружить огневые позиции японской пушки среди каменных россыпей непросто, надо приглядеться. Да и одна ли она? Может, тут целая батарея?
Покамест ты будешь приглядываться, разворачиваться, прицеливаться, пушка шарахнет под гусеницу или в моторную часть.
Ведь эта противотанковая пушка может находиться в хорошем укрытии, в доте например. Попробуй заприметить бойницу да попади в нее! У японцев огромное преимущество: они наверху, мы внизу, они. по-видимому, в укрытиях, мы - как голенькие, у них пристреляно, а нам еще предстоит пристреляться. П снова я как накаркал: с вершины ударили почти что залпом четыре пушки.
Снаряды, обволакивающе шурша, пролетели над колонной и с обвальным грохотом разорвались на сопке. Танки развернули пушки, самоходки и орудия тоже развернулись стволами, однако соваться наобум, без пехоты все-таки нельзя. В горловине нас могут запереть, делается это очень просто; подбивают первую и последнюю машину - и пробка обеспечена. А йотом на выбор расстреливай машины, лишенные маневра. Пехота должна штурмовать эти укрепления! Вон видна в кустах амбразура, вон вторая, вон и третья, где-то есть и четвертая, пока не засекли.
Комбриг Карзанов вызвал к себе нашего комбата. Тот вернулся спустя десяток минут, строгий, серьезный, с поджатыми губами, собрал ротных командиров, сказал, едва раскрывая рот:
- После артподготовки штурмуем доты! Первая рота штурмует правый, вторая - средний, третья - левый! Тот, что на отшибе, штурмуют саперы!
Ага, значит, и четвертый засекли, порядок. Я вглядывался в кустарник, в нарост дота под гребнем, прикидывая, как будем карабкаться к доту, - из него стебануть по склону весьма подходяще! Испытанное на Западе средство - зайти с тыла, окружить, блокировать. У немцев, это известно из практики, амбразуры, как правило, обращены были в одном направлении. У японцев, это известно из теории, то же самое. Вполне вероятно, что тыльных амбразур у этих противостоящих дотов нет. Разведать бы, да некогда: танковые пушки, самоходки, колесная артиллерия начали огневой налет. Шум превеликий: звуки боя в горах троекратно усиливаются. Выстрелы, разрывы, пороховая вонь, пламя, дым, пыль, кусочки расколотых скальных пород - как снарядные осколки. Давай, давай, на войне как на войне, как в лучшие времена.
Огневой налет был короткий. Под шумок я выдвинул роту поближе к долговременной огневой точке. Не скажу, что это было легко, - обдираясь в кровь о ветки и камни, где перебежками, где ползком подняться по склону на рубеж атаки. Я двигался вслед за цепью, рядком со мной ординарец Драчев и связные от взводов. Сердце билось у глотки, пот щипал глаза, руки и ноги дрожали от бега. В гору бежать - я т-те дам, как говаривал Толя Кулагин. Рот пересох, губы склеило, и это беспокоит: надо будет кричать, командовать, а губ. кажется, не разлепить. Ерунда, конечно: гаркнем нормально. И доты штурмалем нормально. Хотя нет-нет и возникнет ощущен не, что поотвык я от свиста пуль и осколков. Ведь не первый это на китайской земле бой, а мнится: отвык от боев, эдак подействовала мирная передышка, так сказать, демобилизовался духом? Раненько демобилизовался, давай срочно мобилизуйся и солдат мобилизуй. Личным примером.
- Правей, правей бери! - кричу хрипло, солдаты не слышат.
- Правей бери… твою так!
Это солдаты слышат и берут правее. Все нормально, и добрый матюк тоже.
В минуты опасности обостряется зрение, и воспринимаешь всякие мелочи, не всегда нужные тебе. Вот замечаю, какой шаркающей трусцой бежит сержант Черкасов. Бросаются в глаза уши Погосяна - без мочек, пористый нос Миши Драчева, прилипший к чьему-то сапогу сухой стебелек. Но эти мелочи заметил - и забыл, стараюсь сосредоточиться на главном, на том, что нужно в бою. За четыре месяца можно отвыкнуть от того, что было сутью жизни четыре года? Нельзя!
Рота залегает на рубеже атаки - пять обомшелых валунов вразброс. Высунувшись из-за валуна, наблюдаю за нашим дотом. Артналет не причинил ему вреда: из большой амбразуры стреляет пушка, из амбразуры поменьше - пулемет. Их обстреливают мои снайперы, по будем подбираться - и противотанковыми гранатами! Кричу:
- Черкасов, ко мне!
- Есть, товарищ лейтенант!
Близко подползает сержант Черкасов, перепачканный глиной, исцарапанный. Говорю ему:
- Поведешь свой взвод в тыл доту. Атаковать по моей зеленой ракете!
- Понял, товарищ лейтенант! Разрешите выполнять?
- Валяй. Успеха тебе…
Черкасов уползает. Командую:
- Дозарядить оружие! Гранаты к бою!
Гранат у нас вдоволь, включая противотанковые, полный комплект патронов - воюй не хочу. Обождав, когда взвод сержанта Черкасова, по моим расчетам, зашел доту в тыл, стреляю зеленой ракетой. Она повисает растекающейся чернильной кляксой. Солдаты, оглядываясь друг на друга - исконная фронтовая привычка убедиться, что и другие поднялись, не сдрейфили, - вскакивают и, вопя "ура", зигзагами бегут к доту. Кто-то падает: оступился ли, пуля нашла ли. В тылу дота стрельба: это Черкасов.
Я бегу вместе со всеми, не кланяясь пулям и думая об одном - поближе к амбразуре и шмякнуть противотанковой. Спотыкаюсь, в коленке хряскает, и бежать уже больно. Хромаю, но бегу. Исступленно ору "ура", как и остальные. Очередями стреляю из автомата в черный провал амбразуры, как в черную пасть.
Охватывает азарт. Скорей к доту, скорей сунуть ему гранату в ощеренную пасть. И отрешенность охватывает и безбоязненность: да ничего со мной не стрясется, все осколки и пули мимо. Одним словом, "ура!".
До дота шагов пятьдесят. Позади пас рвутся снаряды, впереди - вспышки выстрелов в амбразурах. Ухнула противотанковая граната, и дот изнутри словно озарился светом и осел. Черкасов!
Молодчага! Подбегаем и мы, в амбразуру летят гранаты. Пушка и пулемет добиты. Валит дым. Выжимает слезу, першит в горле.
И какая-то странная пустота в сердце.
Вход в дот был разворочен, ход сообщения к доту обвалился, горела землянка неподалеку, валялись винтовки, карабины, ящики с патронами, плетеные корзины со снарядами, на бруствере и на дне траншеи убитые японцы: два солдата друг на друге - матерчатые кители, обмотки, кепки с острыми, жокейскими козырьками, шеи обмотаны полотенцами в пятнах крови, офицер в изодранном желто-зеленом кителе, в окровавленной фуражке, лицо в крови, пальцы намертво зажали эфес палаша, подальше еще два трупа. На войне как на войне…
В районе других дотов взрывы и пальба тоже прекратились.
Тишина давила на перепонки, в ней, внезапной и глубокой, слышно было, как потрескивает горящее дерево да стонет раненый японец: стоит на коленях, дует на простреленную кисть, китель на спине располосован, видно серое, пспвое белье. К японцу подходит, косолапя, наш санинструктор, усатый, добродушный дядька, достает из сумки с красным крестом бинт, перевязывает руку, японец таращится с недоверием и страхом. Я смотрю на это с двойственным чувством: правильно, раненому надо помогать, хоть он и враг, а нашим раненым уже помогли, и сколько их, раненых, и сколько наших убитых, которым уже не надо помогать?
Как всегда, думал о своей роте: кто ранен, кто убит, а может, беда обошла стороной? Не обошла, хотя при штурме дота потерь могло быть и больше. Больше? Как будто убитого и двух раненых мало. И все - из юнцов, пз забайкальского пополнения, сомневаюсь, что их целовал кто-нибудь, кроме матери. Фамилии помню, ЕЮ узнать людей как следует не успел. Не успел и с ранеными попрощаться, их незамедлительно эвакуировали на санитарной "летучке". С убитым, с Лопшаковым, попрощаться успел. Мальчика перенесли с места, где убило (не он ли, будто споткпувшнсь, упал в атаке?), вниз, поближе к дороге. Похоронщики - один за руки, второй за ноги - сносили сюда погибших. Чтобы захоронить без излишних церемоний. Я постоял у щуплого, не мужского тела Лоншакова, навечно запоминая удивленно раскрытые глаза, стриженый затылок, высокий чистый лоб, по которому ползала муха.
Вялой рукой согнал муху и, сгорбившись, отошел. Головастиков, теперь Лоншаков, да и все ли раненые выживут? И среди них те, кого целовала только мать.
Парочка стояла на аллее ростовского парка и целовалась средь бела дня, и прохожие стеснительно, бочком, боясь помешать им, обходили влюбленных.
Одна смерть впечатляет, к множеству их, как на войне, привыкаешь? Я не привык.
После войны буду ходить по земле толчками, как слепой, от могплы к могиле, где захоронены однополчане.
Помню довоенные кладбища. На могильных фотографиях - жпвые, молодые лица, - и было ощущение: на кладбище все вокруг мертво, а эти, на фотографиях, - жпвые.
Приминая зеленый лишайник на тропе, подъехали полевые кухни. Сержанты доложили мне о состоянии взводов, старшина Колбаковский - о состоянии ротного имущества, которое везут в хвосте колонны. Я выслушивал их. стегая прутиком ло сапогу.
Вверху раздалось курлыканье. Журавли? Я поднял голову: вороны! Каркали они не грубо, а как-то нежно. будто,ь. уравлиные клики. Да-а. журавли. Помню, над Доном они летели клиньями, курлыкали. И над Задоньем курлыкали, куда пошла ь поход дворовая ребятня. В небе журавли, а на земле иные чудеег: в степи. над кустарником, на одном телеграфном проводе сплело множество сорок - трещали, сорочилн. на соседнем проводе сидели вороны - каркали, будто и те и другие проводил" свои собрания.
А через протоку переправлялись полевые мыши: первая держалась за коровий блин, остальные - зубами за хвост впереди плывушей, такая вот цепочка. И я всего-на ЕС его Еакан. подросток…
21
ПЛИЕВ
Оперативная группа генерала Плиева - несколько "виллисов" и штабная машина с телеграфом и радиостанцией - нагнала первый эшелон дивизии, которой командовал тридцатилетний полковник. Комдив был баловнем судьбы: красив, обаятелен, его любили женщины, любило начальство, да он и сам любил себя. Но притом был умен, смел, образован и удачлив. А последнее - удачливость - в делах ратных имеет немаловажное значение.
В тридцать лет дивпзией командует не каждый, и полковник знал: проявит себя в Маньчжурской операции - будет генералом.
- График движения выдерживаете? - спросил Плиев.
- Так точно, товарищ командующий! Согласно вашему приказанию…
- С маршрута не сбиваетесь?
- Никак нет, товарищ командующий!
- Посмотрим на карте.
Он и комдив склонились над развернутой офицером-направленцем картой. Комдив, обворожительно улыбаясь, сказал:
- Товарищ командующий! На карте деревни помечены, подходим - в помине нет, место голое, как ладонь.
- Карты - одно, собственные глаза - другое.
- Но наши разведчики докладывают по рации: выходят к Долоннору. Значит, город на месте!
- Этак и Жэхэ может оказаться на своем месте! - Плиев тоже улыбнулся, собрав морщинки у глаз.
А до улыбок ли ему? Взгляд генерал-майора Никифорова, начальника штаба Кошю-механизированной группы, достаточно красноречив: я, мол, предупреждал, что такое пустыня Гоби, это вам не Европа, китайцы называют ее "ИТамо", зыбучие пески, "Пустыня смерти л, с ней шутить не приличествует. Плиев ответил на этот взгляд не молча, а полными внутреннего смысла словами:
- Воду подвезут, я поторопил начальника тыла… И водовозами, и легкомоторными самолетами… Наша решающая задача - выдержать взятый темп наступления. Пока мы его - в целом по Конно-механнзировашгой группе - даже перекрываем!
- Товарищ командующий, еще одна неприятность. - сказал комдив, продолжая улыбаться, - в соединении бензин на исходе.
Моторы перегреваются на солнцепеке, в зыбучих песках, съедают по три-четыре нормы… Бензовозы отстали…
Тот же достаточно выразительный взгляд генерала Никифорова.
Плиев сказал:
- Приказываю: слить бензин со всех машин и заправить сколько возможно танков и автомобилей!
- На несколько десятков танков и автомашин наберется, товарищ командующий.