С радостным и нетерпеливым порывом Марья отбросила неволившую крышку подполья, но тут же окуталась плотной пеленой дыма, вихрастыми клубами валившего в сени из распахнутой кухонной двери. А когда, подцепив под мышки сразу обоих детей, выносила их на волю, оттуда уже бил огонь, облизывая дверной косяк и соря искрами под самый латвинь.
Марья перенесла детей через дорогу, подальше от занявшейся избы, посадила на упавшую яблоню, что еще вчера росла в начале ее нижнего огорода, и села сама, подперев непокрытую голову руками. Дворовый конек камышовой крыши был разрушен давешним взрывом, из пролома ощеренно торчали расщепленные доски и стропила, и сквозь них валил сизый, туго закрученный дым, который высоко над избой распускался вширь и розовел от взошедшего солнца.
Марья смотрела на пожар обреченно и бесстрастно, с упавшей и замершей душой, уже ни о чем не просящей, и даже не осознавая, что пробившийся наружу яркий огонь змеино облизывал не только сухой устоявшийся сруб, но и поглощал ее минувшее, а может, и будущее… Ее остановившийся взгляд удерживал даже не сам пожар, а одинокий цветок герани на еще не тронутом огнем подоконнике, хотя и на него она смотрела отстраненно и без сожаления, как на завораживающее алое пятно.
Но еще тягостнее был взгляд ее уставших и притихших ребятишек.
Было по-утреннему морозно, но от избы начинало навевать теплом, и это приносило ей какое-то подсознательное животное удовлетворение, заставлявшее ворочаться единственную мысль о том, что хоть дети погреются.
В сквозном теперь дворе, с порушенными плетнем и сарайками, вспаханном колесами грузовика и танковыми гусеницами, вразброс валялись гильзы, багрово мерцавшие от пожара, и сама пушка, опрокинутая и раздавленная, с долгим погнутым стволом и страховитым набалдашником, еще недавно плевавшим в ночь это свое гнусавое "бдо-о-он-н! бдо-о-он-н!"
Марья смотрела на все это, как на сор, не выделяя и не замечая ничего в отдельности.
И когда обернулась и окинула глазами позади себя заснеженные гряды своего нижнего огорода, приютившегося между уличной дорогой и лесной зарослью торфяной излоги, она так же, как на сор, поглядела и на трех убитых немцев, к каждому из которых тянулись от Марьиного двора пунктиры свежих следов на упавшем инее.
С восходом солнца стрельбу унесло, как ветер уносит гром и черные тучи, и на выселках выстоялась какая-то вязкая, звенящая в висках тишина. Было тихо и на той стороне, в Подкопани. Куда-то девались сразу и немцы, и наши, занятые убеганием и догонянием, засадами и перехватами, и Марья еще так и не видела ни одного своего солдата. Лишь много спустя по выселкам как-то запоздало и ненужно проехала полуторка с дымящейся кухней в кузове. Там же торчало несколько серых, похожих на детдомовцев красноармейцев в подвязанных под бороду ушанках. Марья уже не испытывала к ним никаких чувств: они выглядели так обыденно, что казалось, будто никогда и никуда не пропадали.
Заметив ее, сидящую на поваленном дереве, один солдат помахал культяпой рукавицей и послал бодрое приветствие:
- Все, мать! Дали прикурить! Теперь полный порядок!
Полуторка скрылась в иссохших заиндевелых бурьянах междудворья, оставив после себя крутой запах варившейся пшенки. Николка и Любашка невольно задвигали бескровными, обострившимися носами, жадно ловя этот густой и, казалось, съедобный воздух.
- Мам, а мам…- шепотом, как прежде в погребе, позвала Любашка.- Мам, а где мы будем жить?
Марья, продолжая глядеть, как исчезала со свету ее изба, промолчала, а может, и не услышала Любашку.
И та больше не спрашивала.
Между тем перегруженная слежалым снегом крыша шумно обвалилась внутрь сруба, оттуда взметнулось слепяще белое, все в нежных округлостях облако пара, огненные языки, багровея и чадя, убрались вовнутрь засквозившей бревенчатой решетки, но вскоре, как бы опомнясь, снова полезли во все дыры и проемы и, не встречая больше препятствий, слились над избой, над ее коробкой в единое гудящее пламя, которое почти не исторгало дыма, а обращало морозный воздух в дрожащую перегретую зыбь.
Теперь даже здесь, в двадцати метрах от этого яростного кострища, сделалось жарко и тягостно. Марья машинально расстегнула свою ватную стеганку и поглядела окрест, куда бы отодвинуться, на что бы пересесть.
И… что такое? На том месте, где только что валялись три немца, остался только один…
Подумалось, что те двое были всего лишь ранены и теперь, отлежавшись, уползли в лог, потому что туда, в заиндевелые заросли, протянулись две свежие, ровно пропаханные борозды.
И в этот момент из-за кустов объявилась женщина, глухо закутанная толстой суконной шалью и с мотком веревки в руках. Взбивая снег, она пробралась к оставшемуся на пустыре немцу, набросила веревочную петлю на оба его сапога и, перекинув веревку через плечо, тужась и нагибаясь, поволокла труп к кустарнику. Раскинутыми руками немец загребал рыхлый пушистый снег, поверху припорошенный еще более легким инеем, будто упрямился и не хотел, чтобы его тащили в болотные дебри.
Наливаясь остервенением, Марья кинулась вдогонку.
- Стой! Сто-о-ой! - заорала она чужим, неузнаваемым голосом, какого она сроду за собой не слыхала.- Стой, гадина!
Женщина перестала тянуть и вяло, медленно обернулась.
- Чево ж ты делаешь, а? - крикнула Марья, замахиваясь кулаком.- Ах ты, тварь бесстыжая!
Женщина молчала, испуганно мигая в глубине шали.
- Ты чево ж разбойничаешь, а? - Марья вырвала из ее рук веревку.
- А што? - не поняла женщина.
- Он твой, что ли, что ты волокешь ево? Твой?
- А чей? - проговорила та слабо, прокапывая в обвязке шали лазейку для слов.- Он же немец. Ничей, стало быть…
- Да как же ничей, ежли на моем огороде?! Или у тебя зенки повылазили? Чево ж у себя не шкодишь, а по чужим дворам шастаешь?
- Дак у нас там сразу всё обобрали. На нашем краю было много убитых, две машины пожгли, да ничево не досталось. Подкопаньские опередили. Толечко пальба стихла, а они уже вот они - с салазками да сидорами… У меня третий день шею свело, пока раскачалась… А тут, гляжу, будто тебе не надо…- оправдывалась женщина.- А то неш я посмела б?
- Тоже нашлась совестливая! - продолжала ненавидеть Марья.- Из-под самого носа уже двоих уволокла!
- А чево с них… Простые оба… Шинели только. А штаны все потертые, небо видать. Исподнее полно вшей. Я в снег закопала, пусть вымерзнут, потом приду заберу.
- Ну да, ври… Ищи дуру,- отчуждалась Марья.- Часов, поди, двое, да кольца посрывала… А у меня тоже двое, вон на колоде сидят, от пожара греются… Хоть бы подумала, а мне чем жить? Чем, скажи? Все дотла погорело!
- Ну, дак забери этова,- предложила женщина.
Она готовно сняла с немца веревку.
- Дак и с тех забери, коли твои. Я рази не понимаю? У меня у самой сироты. С похоронкой второй год живу.
Марья очнулась, прояснилась разумом, будто опал вставший дыбом какой-то пещерный загривок.
- А ты откуда сама? Разве не подкопаньская?
- Да Прасковья я ж! - назвалась женщина.- Палашка Букасова. С выселок я, с того конца. Ай не признаешь?
Марья пытливо поглядела под нависшую шалку.
- Вместе бригадничали, ревматизму проворили…- подсказывала женщина.
- А ить и правда, Палашка! - признала-таки Марья.- Я ж тебя чуть не поколотила! Ей-бо, побила бы…
- Дак ты этого-то забери-и! - продолжала настаивать Палашка, желая сделать Марье что-нибудь хорошее, дружеское.- На нем шуба баранья. Небось, и внутри побогаче. Офицер, поди… Продашь чево, перешьешь детишкам…
Обе оценивающе поглядели на немца.
- Знала бы его жена, где он теперь…- неожиданно пожалела Марья.- И никто ей не скажет этова…
Она вдруг разглядела в нем того, сердитого, с белого мотоцикла. Лицо его, запорошенное снегом, было неузнаваемо, но на нем, кроме знакомой дубленки, был еще все тот же вязаный подшлемник под белоокрашенной каской. А с левого бока каски свисало и волочилось петушиное перо, приклеенное хлебным мякишем.
- Ох, не надо мне ничево-о-о! - Марья вскинула руки, внезапно обняла Прасковью и, ткнувшись лицом в шаль, заголосила, запричетывала в ее холодной темноте.- Ох, ничево… Ни серебра, ни злата… Не мое это… Не мое… Я ить на тебя со зла, от лихоманки…
И, отстранясь от Палашки, жестко пнула немца ногой:
- Забирай, если хошь… Все равно закапывать… А мое только вот…
Она присела и отколупнула от каски долгое синее перо, все еще игравшее бегучей позолотой.
1995
Переправа
То лето прошло в стремительном наступлении. Еще в конце июня наша батарея вела огонь с плацдарма на берегу Днепра, а уже к сентябрю, продвинувшись чуть ли не на шестьсот километров, подступили к Польше.
Впереди, над черепичными крышами и зелеными кущами городков и местечек, стали маячить непривычные силуэты темных готических костелов, начиналась иная земля, и в частях царило возбужденное оживление: Европа!
В одну из коротких передышек старшина выдал нам свежее обмундирование взамен вконец износившегося, комбат, оглядев построенную батарею, приказал всем постричься, побриться и начистить сапоги.
Но уже на другой день новые гимнастерки да и мы сами запылились до прежней обыденности. Войска валили нескончаемым потоком. В клубах дорожной пыли грохотали танки, артиллерия, шли зачехленные катюши, оседали под тяжестью боеприпасов грузовики, скрипели конные обозы со всякой солдатской пожитью. А мимо, уступая главную дорогую технике, по обочинам и тропкам все топала и топала матушка-пехота.
Иногда от нечего делать кто-нибудь задевал с машин:
- Эй, пехота! Сто верст прошла - еще охота! Давай сюда, перекурим!
Однако усталые, взмокшие пехотинцы, обвешанные скатками, подсумками, саперными лопатками, молча и сосредоточенно продолжали гуськом обтекать забитую машинами дорогу.
Но вот за пыльной, прореженной обстрелом рощицей вдруг открылась какая-то река с понтонной переправой. С высокого склона нам было видно, как скопившиеся войска вздулись гигантским клубком, из которого медленно выпутывалась узенькая лента машин и орудий и, вытянувшись по переправе, устремлялась по ту сторону.
- Все, братцы, припухаем…- заметил один из батарейцев, опасливо озираясь по сторонам.- Не хватало еще немецких пикировщиков.
- Прошло их время,- отозвался другой.- Гляди-ка!
Над переправой пронеслась четверка "лавочкиных" - недавно появившихся на фронте скоростных истребителей, прикрывавших с воздуха это уязвимое и опасное место.
Сидеть на застрявших машинах, время от времени продвигавшихся на десяток-другой метров, вскоре наскучило, и мы с командиром нашего орудия старшим сержантом Боярским спрыгнули за борт. Нам не терпелось поскорее спуститься к реке, попить заграничной водицы, умыться и просто так полежать на зеленом лужку до той поры, пока пустят на переправу и нашу батарею.
Внизу, на въезде, шумел, размахивал руками запаренный и охрипший капитан. По красной повязке на рукаве кителя мы догадались, что это был сам начальник переправы. Его осаждали шоферы и ездовые, напирали со всех сторон, что-то кричали и требовали, но он, увертываясь и ошалело мотая головой в запыленной фуражке, неприступно твердил:
- Ничего не знаю! Нич-чего не знаю!
Он только что пропустил на мост колонну тяжелых гаубиц и, заглядывая в блокнотик, превозмогая шум и галдеж, сипло вызывал:
- Триста восьмой полк! Где триста восьмой?!
Пехота триста восьмого, не спрашивая разрешения, уже давно была на той стороне, но полковые обозы, оттесненные мехчастями, съехали на берег и только теперь, дождавшись своей очереди, на рысях начали выкатываться из прибрежных лозняков. Погромыхивали походные кухни, некоторые уже кадили дымком, зеленые армейские фуры и просто крестьянские телеги, нагруженные патронными цинками, санитарными носилками, мешками с крупой и сухарями, тюками прессованного сена. Кони тоже были далеки от прежних кадровых стандартов - иные по-домашнему под дугой, с веревочными вожжами, мослатые, вислобрюхие, с бабьими распущенными косицами по глазам,- неказистые обозные лошаденки, невесть где добытые за время долгого наступления из глубины России. Начальник переправы, поглядывая на них, хмуро кривился, должно быть, оттого, что вынужден был пропускать такую пеструю обшарпанную базарщину на ту сторону. Казалось, будь его воля, он завернул бы весь этот колхоз, свалил бы в кучу и поджег к чертовой бабушке. Но война не признавала никакой эстетики, и по ребристому настилу моста, разя дегтем и конским потом, обыденно и скучно затарахтели обозные телеги.
И вдруг начальник переправы, всякое повидавший, вздрогнул и обалдело вытаращил глаза: над задком очередной повозки, покачиваясь из стороны в сторону, возвышалась над сенными тюками какая-то лошадиная не лошадиная, баранья не баранья, а черт знает какая морда с круглыми ушами и рыжим кудлатым коком.
- Стой! Стой! - Капитан сорвался с места и вскинул руки запрещающим крестом.- Стой, говорят!
Ездовые, не понимая, в чем дело, недоуменно натянули вожжи, затпрукали, обоз остановился. На крик повалили любопытные. Вскочили с лужайки и мы с Боярским.
- А это еще что такое? - доносился голос начальника переправы.
Над толпой, что-то жуя, шевеля дряблыми синими губами, рыжим валенком торчала голова верблюда. Протиснувшись, мы увидели длинную телегу с решетчатыми бортами, сквозь которые выглядывало несколько станковых пулеметов. Коренастый, дочерна загорелый возница, похожий на фотографический негатив еще и оттого, что на нем сидела почти добела выцветшая пилотка, непонимающе мигал белыми ресницами.
- Что еще за новость? - гневно добивался начальник переправы, тыча блокнотом в сторону верблюда, должно быть олицетворявшего в его глазах крайнюю разболтанность и непорядок.- Тебя спрашивают!
- Сами видите… Верблюд это…- промямлил наконец обозник.
- Какой еще верблюд?! - побагровел капитан оттого, что животное это было все-таки названо со всей очевидной определенностью.- Какой еще, спрашиваю, верблюд?! - побагровел капитан.- Ты бы мне еще корову в оглобли поставил… Заворачивай к едрене фене!
- Как же так, товарищ капитан…
- А вот так! Никаких верблюдов!
- Мне назад никак нельзя. У меня пулеметы.
- Ничего не знаю!
Возница растерянно посмотрел на собравшихся.
- Товарищ капитан…
- Всё! Всё! Не задерживай мне движение, а то вызову караульных. Совсем разболтались, понимаешь… Армия это тебе или цыганский табор? Да ты хоть соображаешь, кочанная твоя голова, куда вступают наши войска? Перед нами Европа, вот она, а ты прешься со своим верблюдом, позоришь Советскую армию. Тьфу!
Капитан ожесточенно сплюнул и брезгливо окинул воспаленными от колготы и бессонницы глазами громоздкую скотину в лохмах бурой шерсти на опавших горбах и тощих ляжках, столь нелепую здесь, на фронтовой дороге. Верблюд же продолжал с буддийским спокойствием перекидывать из стороны в сторону нижнюю челюсть, как бы по-своему, по-верблюжьи пренебрегая людской суетой и перебранкой и даже тем обстоятельством, что перед ним простиралась Европа - за тысячи верст от его родных колючек и солончаков.
- Хороши, скажут, освободители…- продолжал распаляться капитан.- И куда только командир смотрит? Такой же, наверное, разгильдяй.
Неожиданно по всему спуску, забитому войсками, вспыхнула какая-то суматоха. Разбредшиеся было артиллеристы опрометью бежали к своим орудиям, пехотинцы спешно строились в колонны, командиры, придерживая планшетки, торопились к своим подразделениям.
По склону, пробираясь сквозь сгрудившиеся войска, спускались две черные эмки. И вот уже до переправы донеслось сдержанное и настороженное:
- Командующий! Командующий едет!
Капитан торопливо одернул китель и, погрозив ездовому пальцем: "Вот я т-тебя! Чтоб духу твоего здесь не было!" - побежал от моста.
Перепуганный обозник задергал вожжами, зачмокал: "Чоп! Чоп!", но пока все это дошло до верблюда, пока тот раскачивал свои долгие ходули и потом неспешно воротил телегу на сторону, и вовсе перегородив ею въезд на переправу,- где-то совсем рядом уже хлопнули автомобильные дверцы. Сквозь ряды солдат замерших по стойке "смирно", к предместью направлялась группа генералов и штабных офицеров. Среди них, возвышаясь над остальными чуть ли не на голову шел ладный, молодцеватый генерал с крутым разлетом бровей под алым околышем фуражки. Это был Рокоссовский .
Начальник переправы, выбрасывая носки пыльных брезентовых сапог, хватил строевым и, шлепнув задниками в пяти метрах перед командующим, запел хриплым речитативом:
- Товарищ командующий! Вверенные вам войска ведут переправу через…
- В чем дело, капитан? - остановил его Рокоссовский.- Что за базар на переправе?
Начальник переправы, вытянув руки по швам, мельком обернулся, пытаясь удостовериться, стоит ли этот распрю клятый верблюд. Но командующий уже заметил злополучного зверя и, обходя капитана, вместе с остальными генералами и офицерами направился к повозке, возле которой, спрыгнув на землю, стоял ни жив ни мертв вконец перепуганный возница.
- Верблюд, товарищ командующий,- семеня сбоку, пытался пояснить ситуацию начальник переправы.- Я ему: нельзя, а он не понимает…
Командующий, подойдя к повозке, со вниманием оглядел верблюда. На его живом лице обозначились мальчишеское любопытство и удивление.
- Каков, а? - обернулся он к генералам.- Философ! Ну и почему вы его не пропускаете, капитан?
- Прямое политическое недомыслие, товарищ командующий! Мы теперь не у себя дома, чтобы ездить на чем попало. Его здесь и сфотографировать могут, и вообще… А потом пойдет по газетам, поднимут шумиху: русские, мол, выдохлись, на верблюдах воюют…
- Да-а, политическое недомыслие.- Рокоссовский вскинул бровь.- Какой части солдат?
- Ездовой Товарняков, второй роты, второго батальона триста восьмого полка…
- Какая армия?
- Шестьдесят пятая, товарищ командующий.
- Сталинградец, значит?
- Так точно, товарищ генерал армии!
- Выходит, вместе воевали. Ну а верблюд у тебя откуда?
- Тоже оттуда, из тех мест.
- Что же ты на лошадей не поменяешь?
- Да где же их было взять? - развел руками ездовой.- Моих под Сталинградом побило, я и запряг вот его. А теперь и менять жалко, привык. Еду - доеду. Вон уж сколько проехано вместе. Хотели его на мясо забить - исправный, не хромает.
Командующий усмехнулся, снова с интересом посмотрел на верблюда.
- Но не по уставу ведь, а? Вот и начальник переправы не пускает…
- Дак, товарищ командующий! Верблюд, ежели разобраться, он получше лошадей будет. Он у меня вроде долгоиграющий.
- Какой, какой?
- Недельного заводу,- оживился солдат.- Лошадь кажинный день есть-пить просит. А этот и день идет, и неделю - ничего не требует. Вот как под Волковыском охапку веников съел, так и по сей день. А уже которые сутки в походе. Очень экономная скотина.
- М-да… Ну вот что, капитан.- Командующий похлопал верблюда по мягкой шее.- Нечего нам перед Европой стыдиться. Кроме этого верблюда вон у нас еще какая техника - мостов не хватает. Кстати, сегодня же начинайте наводить новую переправу. Тут же рядом, чтобы в два потока.
- Есть! - вытянулся капитан.