Рассказы сборника посвящены нашим современникам. В центре каждого - острая моральная проблема. С особой теплотой пишет Владимир Шорор о подлинных героях - людях скромных и мужественных, нетерпимых к недостаткам.
Содержание:
Иванов и его лейтенант 1
Найдется добрая душа 5
Последний дзот 14
Три прозвища 17
По объявлению… 18
Вечер Маяковского 21
Коньки-конечки 24
Рассказ о первой любви 27
Поздравление 29
Возвращение к себе 30
Незаметная трасса 33
Из жизни Сухомлинова 37
Об авторе 40
Примечания 40
Найдется добрая душа
Иванов и его лейтенант
Иванов лежал на больничной кровати с никелированными шишечками, видел, когда приподнимался, в зеркальном их отражении свое желтое, небритое лицо и сожалел, что не купил такую вот кровать, хотя давно собирался. Ничего, решил Иванов, выйду из больницы, враз куплю, только бы грыжа отпустила. Все печет да припекает внутри. И доктора чего-то мудрят. Вырезать бы, и дело с концом.
Он не знал, что гложет, съедает его совсем не грыжа, а другая страшная болезнь, от которой уже нет спасения.
Рядом, на табуретке, сидела Дарья, положив на колени загорелые, натруженные руки. На безымянном пальце - тусклое, серебряное колечко. Носила его Дарья уже сорок лет, как поженились. И он подумал, что если умрет, то Дарья наденет колечко на левую руку. Но Иванов надеялся на поправку, на скорую встречу с лейтенантом и на то, что лейтенант приедет и вместе с высоким начальством выведет Подшивалова на чистую воду. В борьбе с Подшиваловым у Иванова главная надежда была на лейтенанта. Поэтому он опять спросил у жены:
- Почему же товарищ лейтенант молчит? Может, письма не получил? Ты вот что: отбей-ка телеграмму. Мол, так и так, отпиши. Иванов, мол, беспокоится и просит приехать по силе возможности.
Дарья согласно кивала:
- Сполню. Все, как говоришь, сполню. - Она вздыхала и горестно смотрела на мужа. Уж как его подсекло, а все ерепенится, неуемный.
Закатный луч пробился в палату, поиграл на трех пустых кроватях - соседи Иванова вышли подышать на вольный воздух - и скрылся. Потемнело.
- Ты собиралась бы, пока шоферня гоняет. Опять пешком топать придется.
- И то правда, - закивала Дарья, вставая.
На прошлой неделе, засидевшись, она упустила последнюю попутную машину и шла из райцентра домой, уже в темноте, целых девять километров.
- Значит, телеграмму лейтенанту, - напомнил Иванов. - С почты сейчас и отбей…
Внезапно дыхание его стало прерывистым, он густо, до багровости покраснел, сказал:
- Кликни-ка доктора. Худо чегой-то мне…
Тот, кого Иванов называл лейтенантом, числился в одном из московских военкоматов капитаном запаса Михаилом Евгеньевичем Никаноровым, военным корреспондентом. Лейтенантом же был он в те давние фронтовые времена, когда сам Иванов служил старшим ездовым в минометном взводе Никанорова. С годами Иванов стал понемногу забывать своего лейтенанта и уж вряд ли бы вспомнил о нем на этой больничной койке, если бы не случай.
Месяца два назад, шагая под вечер из колхозной конюшни, Иванов увидел "Волгу", прикатившую не то из района, не то из области. К ней шел Подшивалов с какими-то приезжими. Нагрянуло, кажется, начальство. Подшивалов так и лебезил, забегая то спереди, то сбоку. И тонкие ноги председателя в хромовых сапожках тоже, казалось, выделывали кренделя и помогали, конечно же, охмурять гостей. В одном из них Иванов без труда признал райкомщика Водолахина. Был он в потертом синем плаще и зеленой шляпе. Нет, председатель не стал бы так выгибаться перед Водолахиным, привычным гостем в колхозе, приезжавшим чаще на попутках или на собственном моторном велосипеде. Значит, все дело в том, другом.
"Кто бы такой?" - подумал Иванов и остановился, всматриваясь против солнца в высокую легкую фигуру приезжего. В берете, светлом костюме и шелковой рубашке, он не был похож ни на кого из здешних. Но что-то издавна знакомое почуялось в нем Иванову. И чем ближе тот подходил, тем больше Иванов волновался. Нет, не он, решил Иванов окончательно. Этот уж больно культурный. Такой, видать, и верхом на коня не садился и матом не ругается. Но волнение не проходило. Кто же мог так косолапить во всем полку, кроме лейтенанта Никанорова? Их разделяло шага три-четыре. Приезжий вдруг остановился, посмотрел на Иванова и тихо сказал:
- Да не может быть!..
И когда, подобравшись, Иванов встал по стойке "смирно", а потом улыбнулся во все свое круглое лицо и шагнул навстречу, приезжий рванулся к нему.
- Васильич?! - воскликнул он. - Дорогой ты мой!..
- Товарищ лейтенант, - счастливо бормотал Иванов. - Да как же это? Да откуда? Вот дела-а!..
- Что же ты ни разу не написал?
- Так… Думал, забыли Иванова.
- Эх, Васильич! Разве тебя забудешь?
У Никанорова, как говорится, не было никаких оснований забывать Иванова. Более того: не раз он, как наяву, представлял то проклятое раннее утро, в августе сорок пятого года, когда для него все могло кончиться очень скверно. Если бы не Иванов.
Накануне они - авангард армии, куда входил и конно-минометный полк, - уже преодолели пустыню и вступили в предгорья Хингана. Танкисты и пехота ушли вперед, а минометчики остановились на ночь, дать отдых измученным коням. Но пехота далеко не продвинулась. Ей преградили путь смертники, окопавшиеся на склонах гор, и японская батарея, бившая прямой наводкой по единственной горной дороге.
На рассвете, когда Иванов разбудил Никанорова и тот поднялся с плащ-палатки, брошенной на гаоляновые листья, пришел приказ: немедленно выступить и поддержать пехоту минометным огнем.
Кто-то из штаба полка - потом так и не дознались кто, - чтобы ускорить седловку и выступление, приказал каждый миномет везти только на паре коренных коней, оставив в укрытиях вторые пары, уносных.
Никаноров насторожился. Что за черт? А вдруг коренные не вытянут? Озадаченный, он стоял с автоматом, закинутым за спину, с биноклем на груди и клинком на боку, смотрел, как солдаты сноровисто запрягают коней. А если не вытянут? Но, несмотря на тревогу, решил, что начальству, пожалуй, виднее. Тем более тут, сказали, близко. Коновод уже шел к нему с Разгулом в поводу, Никаноров вскочил в седло и хотел выехать на дорогу, как вдруг увидел, что Иванов подпрягает уносных коней.
- Вы что? Приказа не слышали? - угрожающе спросил он, наезжая на Иванова. - Где командир расчета?
- Да, товарищ лейтенант, да я ему говорил, да он завсегда норовит по-своему, - запел, запричитал командир расчета, губастый молоденький Алферов, по прозвищу "Вятский человек хватский".
- Норовит? Я вот поноровлю вам, - сказал Никаноров. - Все чтобы как приказано было. За мной!..
И он, тронув Разгула шпорами, поскакал по дороге. Оглянувшись, увидел два своих расчета, их тяжело тянули коренники, и взял в галоп, чтобы до подхода минометов разметить огневую позицию. Навстречу попадались пехотинцы, перевязанные свежими, но уже окровавленными бинтами, проехал санитарный автобус. Там стонали и кричали раненые. Никаноров обогнал какой-то обоз, и дорога внезапно забрала в гору. Разгул перешел на рысь, потом на шаг. Путь становился все круче, конца ему не было. Никаноров повернул к расчетам.
И первым, на кого наткнулся, был Иванов, сидящий на левом уносном коне. Четверка неслась рысью, быстро катился за ней миномет на низких колесах, обтянутых толстыми шинами. Иванов торопился в бой, нахлестывал коней, весь был поглощен делом и не сразу заметил взводного.
- Эт-то что такое? Эт-то кто разрешил? Тут армия или что?
К нему подскакал встрепанный Алферов:
- Да, товарищ лейтенант, да я…
Никаноров не дослушал, метнулся разъяренный к Иванову. Тот встретил его невозмутимо:
- Не вытянуть одними коренниками. Запалим коней, товарищ лейтенант.
Но Никаноров, остывая, сам уже понимал - намертво можно засесть на этой горке.
- Я с тобой после поговорю, - сказал он с угрозой и помчался смотреть, как там остальные.
Увидев их, Никаноров ужаснулся. Один расчет плелся еле-еле, а другой и совсем остановился. Бока и животы коней ходили ходуном, с губ капала пена.
А пехота, прижатая огнем японских пулеметов, ждала поддержки.
Никаноров не мог упрекнуть ни солдат, ни сержантов. Они выполнили приказ - отпрягли уносных коней. И теперь сами, скользя в грязи, матерясь, падая, толкали миномет в гору, тянули под уздцы исходящих паром коней. Да хоть умри, разве так вытянешь? Трибунал. Верный трибунал. Ах, он выполнял чей-то приказ и поэтому застрял!.. Но был ведь еще самый главный приказ - открыть по врагам огонь. И сумей он это сделать, никто бы не спросил - как он вез минометы: на двух ли, на четырех ли…
Во весь опор он поскакал догонять расчет Алферова. Те уже выезжали на гребень.
- Алферов! Помогайте второму расчету. Отпрягай, Васильич, уносных, миномет с горы на руках на позицию!
Иванов помчался на своей паре обратно. Солдаты под командой Алферова покатили миномет вниз, откуда им уже "семафорил" солдат-телефонист.
И едва второй расчет с подпряженными уносными взъехал на гребень, Никаноров приказал Иванову скакать обратно, вытягивать третий миномет. На позицию третий прибыл, когда первый уже выпустил по японцам пристрелочную мину…
Они довольно быстро подавили пулеметные точки смертников, разметали батарею, и пехота пошла за огневым валом.
После боя Никаноров подошел к Иванову. Тот осматривал, не сбиты ли холки уносных, гладил их, приговаривая:
- Притомились, работнички, притомились… Ну, отдыхайте, покамест тихо.
Никаноров сказал, глядя в сторону, чувствовалось - переламывал себя:
- Спасибо тебе, Васильич. Всю батарею выручил. К ордену представлю. И не злись на меня, пожалуйста. Сам знаешь: был приказ…
Орден Иванову не дали - жирно для ездового. Тем более Красная Звезда у него уже была. Но медали Никаноров все же ему добился. Было в то время Иванову сорок два, Никанорову - двадцать три года.
А когда кончилась короткая эта война, Иванов демобилизовался и уехал в Барабинскую степь, в свой обедневший за войну колхоз. Никаноров вскоре тоже снял погоны и стал доучиваться в Московском университете, откуда со второго курса ушел в ополчение.
4
Повлажневшими глазами Никаноров рассматривал Иванова. Был тот в кирзовых сапожишках, в сатиновой косоворотке с белыми пуговками. Выгоревший пиджак обтягивал еще крепкие плечи. Иванов радостно щурился голубыми глазами, сиял всеми своими рябинками. И на душе у него было бы совсем хорошо, если бы не стоял тут Подшивалов. А тот уже завел:
- Встреча, как я понимаю, давних знакомых. Бывает, как говорится. Только ты, Иванов, давай-ка не задерживай. Товарищ из московской редакции, по серьезному делу.
Глаза Никанорова, заметил Иванов, стали такими же, как бывали, когда грозился он прописать "на полную катушку". И теперь уже он бесповоротно признал лейтенанта.
- Поговорить бы с вами, - вполголоса сказал Иванов. - До моей избы недалечко. Уважьте?
- А как же иначе? - спросил Никаноров и объявил Подшивалову и Водолахину, что останется в этой бригаде до завтра.
- Понятно, - сказал Подшивалов. - Только, может, удобней вам будет на моей квартире?
- Нет, нет. Спасибо, - поспешил отказаться Никаноров, достал из машины чемоданчик, перекинул на руку шуршащий плащ и, едва отошли, спросил:
- А ты, значит, с тех пор все по конной части трудишься?
Иванов рассказал, что после войны долго председательствовал вот в этой своей деревне. Когда же колхоз укрупнили, стал бригадирам здесь же, в бригаде, самой дальней от центральной усадьбы. И только недавно перешел в конюхи, силы уже не те.
- А как дети? С тобой живут?
- Разлетелись давно. Сын в городе, механиком. Дочки тоже там. Уже внуков шестеро. А у вас-то семья большая?
- Две девчонки. Да малы еще: в пятом и третьем классе, - ответил Никаноров и вдруг спросил: - Слушай, ты помнишь Хихича? Из взвода управления, разведчик.
Как же Иванову не помнить этого Хихича? Отчаянный был!..
- В Ростове встретил его. Все такой же. В милиции служит. А твой Алферов в Иркутске, директор финансового техникума.
- Смотри-ка! - удивился Иванов. - Высоко летает…
Вспоминая однополчан, они подошли к добротной избе. В горнице было прохладно, пахло вымытыми полами, яловой кожей, сыроватой известкой - наверно, хозяйка побелила печку. Запахи были чужими, лишь кожевенный смутно напоминал Никанорову шорно-седельную мастерскую в их полку. Туда батарейный старшина время от времени посылал Иванова латать конскую амуницию.
- Помаленьку шорничаешь?
- Приходится. Молодых к этому делу не шибко привадишь.
- Что ж так?
- Ковырять шилом кому интересно? Хомут не мотоцикл. Да вы, товарищ лейтенант, располагайтесь, отдыхайте. А я хозяйку сбегаю поищу.
Никаноров повесил пиджак на спинку тяжелого самодельного стула, осмотрелся. Два портрета висели над старой деревянной кроватью с пирамидой подушек. Иванов, молодой веселый здоровячок; рядом - чем-то похожая на него женщина в мелких кудрях, завитых, должно быть, в районной парикмахерской. Портреты отражались в зеркале желтого трехстворчатого шифоньера и смотрели на Никанорова будто издалека.
В сенях послышались шаги. Дарья вошла, первой поклонилась, сказала:
- Здравствуйте, как величать вас по батюшке-то не знаю. Все лейтенант да лейтенант, говорит Васильич. С дороги умыться, поди, желаете? Васильич, проводи-ка их!
Никаноров, раздетый до пояса, умылся холодной, из колодца, водой, растерся льняным полотенцем. Он ощутил бодрость и легкость в своем поджаром, волей случая пощаженном пулями и осколками теле. Все в этом здоровом теле, как и в душе его, сейчас радовалось жизни и встрече с человеком из дорогого ему военного прошлого.
У Иванова же от ледяной воды - он сполоснул только руки - заныли застуженные, больные суставы, обожгла, припекла, уж в который раз, какая-то лихоманка внутри, но тут же отпустила.
- Что сморщился? - участливо спросил Никаноров. - Зубы, что ли, болят?
Иванов постарался бодро улыбнуться: нет, мол, какие там зубы, все в порядке. Но Никаноров уловил страдальческую тень в его глазах. По многим наблюдениям он знал - такие глаза бывают у людей, снедаемых постоянными болями. Однако расспрашивать не стал, постеснялся.
5
В горнице они сели за круглый стол, покрытый клетчатой клеенкой. Дарья наставила тарелок с вареными яйцами, свиным салом, сметаной, подала домашнюю бражку в двух канцелярских графинах, пол-литра перцовки.
Едва выпили за встречу и помянули убитых однополчан, Иванов тонко подвел разговор к колхозным делам, к подшиваловским безобразиям. Подшивалов, человек в колхозе случайный, присланный года два назад из города, тянул колхозное добро без зазрения совести. Но делишки свои обделывал чисто, ревизоры находили документы в порядке.
- Вот мерзавец! - воскликнул Никаноров, но подавил гнев и произнес устало, с явной досадой: - Выкладывай, Васильич, все подробно. И, пожалуйста, по порядку.
Он достал блокнот, развинтил авторучку с золотым пером, стал записывать, задавать вопросы.
- А документы в правлении ты видел?
- Да они на выстрел меня к документам не допустят. И документы сделают шито-крыто.
- Хуже дело. А кто из колхозников подтвердить сможет?
- Нашлись бы люди. Побоятся только, их разжечь сперва надо.
- Значит, ты один?
- Один не один…
Никаноров бросил свое золотое перо на блокнот.
- Что же это творится, Васильич? Колхоз ваш в районе передовой, даже в области на виду. У всех достаток. А председатель сволочь, оказывается, и расхититель. Как увязать все это?..
Последний вопрос Никаноров высказал раздумчиво, обращаясь к самому себе. Иванову же показалось, что лейтенант не верит ему или, как многие другие, не хочет встревать в это дело.
Однако он ошибался.
Как журналист, Никаноров постоянно ощущал себя человеком, который призван бороться с теми, кто вредит обществу. Кроме того, он не забыл фронтовые пути-дороги и внутренне сразу же устремился на помощь старому солдату.
Но были у Никанорова свои трудности. Дело в том, что послали его, как говорят газетчики, за материалом положительным. И за десять дней командировки успел он такой материал собрать. Он объехал колхозные бригады, побывал на концерте в новом клубе, осмотрел все хозяйство. Над крышами торчали телевизионные антенны, многие птичницы и доярки приезжали к фермам на велосипедах. Все это прекрасно укладывалось в очерк "Свет над сибирским селом".
"Да, свет померк, сменился египетской тьмою", - сострил мысленно Никаноров, размышляя, как увязать жизнь процветающего колхоза с темными делами председателя. Взаимосвязи не обнаруживалось. Неприятнейший частный случай, решил он и подумал о том, что придется протелеграфировать в редакцию, попросить продления командировки и впрягаться в изнурительное расследование подшиваловских дел. Все это было сложно и не очень приятно, однако его не отпугивало: Никаноров любил свою работу и умел ее делать. Но он опасался, нужен ли сейчас такой материал. Дважды за месяц их газета разоблачала жуликов. А кто же честно работает? Где успехи? Его как раз и послали, чтобы отразить успехи.
Он представил, как бывший однокурсник, а теперь заместитель главного редактора Гребцов выслушает его, усмехнется своими умными глазами из-за очков в золотой оправе и скажет:
- Старик, я не вижу здесь проблемы. Подумай сам: ну, появился еще один жулик. И что? Поднимать шум на всю страну?
Гребцов, конечно, предложит этот материал направить в прокуратуру. И тем самым закроет путь к немедленной и наиболее действенной помощи Иванову - через газету.
Но Никаноров хорошо знал профессиональные вкусы и пристрастия Гребцова, его "пунктики", как их называли редакционные остряки. Гребцов, например, не уставал напоминать им азбучную истину: чем больше читательских писем попадает в газету, тем лучше ее работа с массами. Особенно же любил он печатать письма коллективные.
Иванов смотрел на Никанорова круглыми голубыми глазами, ждал ответа. И Никаноров ответил медленно, будто вразумляя: