3
Вечером четырнадцатого апреля Александр Георгиевич заехал за артистом. Золотников сел рядом с шофером, и они поехали в Заречье. Счетчик, постукивая как часовой маятник, равнодушно отсчитывал километры, и Александр Георгиевич из-за плеча Золотникова с тревогой видел, как в белой щелочке, сменяясь, выскакивали черные цифры - двадцать копеек, тридцать, шестьдесят…
В бухгалтерии Александру Георгиевичу удалось выхлопотать только часть денег. Пять рублей обещала дать взаимообразно Зинаида Максимовна. И, хотя всего этого было еще мало, Александр Георгиевич успокоился: он знал, где взять остальные.
Когда подъехали к библиотеке, погода прояснилась. Вершину старого тополя золотило вечернее солнце, а у скворечни весело чирикал прижившийся тут воробей.
- Значит, вы вернетесь через два часа, - сказал Золотников шоферу. - Только не подведите, прошу.
Шофер согласно кивнул и заверил, что приедет вовремя.
- Уютная у вас библиотека, - задумчиво произнес Золотников, разглядывая резьбу на фасаде, крашеные голубые ставни, крыльцо, над которым, запутавшись в проводах, висел бумажный змей. - И, знаете, снаружи она очень похожа на один сельский клубик. Да… Его теперь нет в живых.
Александр Георгиевич заметил, что глаза у Золотникова стали такими же теплыми и мягкими, как в ту минуту, когда он рассматривал студенческую фотографию. Но, занятый в последние дни сколачиванием суммы "для компенсации", Александр Георгиевич ожесточился против артиста и решил, что и на этот раз тому вздумалось разыгрывать какие-то свои роли. Откуда ему было знать, что вот в таком же доме, самом хорошем доме в далеком забайкальском селе, лет тридцать назад, теперешний артист и лауреат, а тогда - просто Петяша, сыграл на маленькой клубной сцене свою первую роль…
Проходя по коридору мимо афиши, где броскими золотыми буквами была написана фамилия артиста, оба на миг задержались. Золотников, погруженный в неожиданные воспоминания и привыкший видеть напечатанным свое имя, равнодушно скользнул по афише глазами. Александр Георгиевич, уже не в первый раз, афишу прочитал до конца и, хотя фамилии его там не было, а просто сообщалось: "Доклад", почувствовал, что волнуется.
- Кстати, кто докладчик? - спросил Золотников.
Александр Георгиевич ответил.
- О-о, - приятно! - Золотников поклонился на ходу. - Так надо было написать, что докладчик вы!
- Да, конечно, - смутился Александр Георгиевич, - но у меня, видите ли, фамилия такая звучная Кван-те-ли-они. Могут подумать: приехал откуда-нибудь издалека. И вообще…
- Со мной в Харькове один сезон играл некто Квантелиони. Не родственник ваш?
- Нет, нет, что вы! - запротестовал Александр Георгиевич, словно его обвинили в чем-то.
Артист усмехнулся.
Они вошли в читальный зал. Там уже собралось много народу, и читатели-активисты из студентов горного института и десятиклассников помогали Зинаиде Максимовне расставлять стулья.
Тут же суетился Глеб Иваницын, одетый в новую куртку с блестящими молниями. Он расставлял стулья, помогал девушкам из библиотечного техникума прибивать стенную газету, давал советы, как ровно повесить портрет Маяковского. Нарушитель был подозрительно активен, но Александр Георгиевич об этом сразу же забыл.
Тихий шепот прошел по рядам, когда увидели Золотникова.
- Артист приехал, артист…
Золотников остановился, оглядел зал.
- И внутри похоже, - сказал он все тем же вкрадчивым голосом, - вон даже штукатурка отбита.
Александра Георгиевича взяла досада: портрет Лермонтова не перевесили - и вот, пожалуйста, посторонние замечают непорядок.
Зинаида Максимовна, нарядная, надушенная, торопливо поправила кудряшки и, улыбаясь, провела их в небольшую комнату - кабинет Александра Георгиевича.
Золотников снял шляпу, пальто, шарф, попросил стихи Маяковского и, если можно, то стакан теплого сладкого чаю - у него что-то неладно с горлом. Книгу достали тотчас, а с чаем вышла заминка, и все почувствовали себя неловко. Без чая, наверно, ему трудно выступать, а никто из них, даже всезнающая Зинаида Максимовна, этого не предусмотрел.
За чаем в комнату Александра Георгиевича послали старушку уборщицу. Вернувшись, она осторожно поставила перед артистом стакан крепко заваренного чая и сахар в стеклянной банке из-под баклажанной икры.
Громким шепотом Зинаида Максимовна сказала Александру Георгиевичу:
- Деньги я принесла, - и похлопала по своей сумочке.
- Ш-ш… - Александр Георгиевич настороженно взглянул на артиста.
Тот читал, углубившись в книгу, отпивая чай маленькими глотками. Но Александру Георгиевичу показалось, что Золотников, привыкший к шепоту суфлера, все расслышал и догадался, о каких деньгах шла речь.
Нетерпеливые аплодисменты раздались в зале. Зинаида Максимовна, отогнув манжет кофточки, посмотрела на часы.
- Пора начинать, - сказала она и, вспомнив, добавила: - Тут вам ребята звонили из Пятого ремесленного. Просили напомнить - у них тоже вечер сегодня. Вас ждут с лекцией.
Александр Георгиевич ответил, что он все помнит, поправил галстук и, волнуясь так же, как лет тридцать назад перед своим первым докладом, направился в зал.
Зинаида Максимовна открыла вечер. Встав за невысокую фанерную трибуну, Александр Георгиевич начал доклад. Пока он говорил о значении Маяковского, о детских годах поэта, в зале кто-то покашливал, перешептывался, кому-то понадобилось с громким жестяным шелестом развернуть газету. Глеб Иваницын, навострившийся было слушать, сидел с видом скучающим, точно хотел сказать: "Все это мы и сами читали!"
Когда же Александр Георгиевич, стоящий как раз между портретом Маяковского и своими слушателями, стал рассказывать о встречах с поэтом, в зале сразу стало тихо, и все подались вперед. Он не забыл ничего - и как стремительно вышел Владимир Владимирович на сцену, как, разгоряченный спором с одним из поэтов, скинул просторный коричневый пиджак, расстегнул две пуговицы на белой рубашке, и как читал он стихи, жестикулируя сжатой в кулак правой рукой. Потом Александр Георгиевич, как флаг, поднял над головой сборник стихов с собственноручной надписью Маяковского и, чтобы все могли на нее наглядеться, передал книгу в зал.
Пришлось на время приостановить доклад, пока все посмотрят старую книгу с автографом. Она плыла по рядам, провожаемая ревнивым взглядом Александра Георгиевича.
- Я и не знала, что вы встречались с живым Маяковским, - с обидой в голосе сказала Зинаида Максимовна. - Что же вы никогда не говорили об этом?
- Случая как-то не представлялось, - ответил Александр Георгиевич.
Маленький библиотечный зал не слыхивал таких аплодисментов, какие раздались после доклада. Кто-то с заднего ряда, видимо в шутку, даже крикнул "бис". Александр Георгиевич протер очки, смущенно посмотрел в зал. Он увидел девушку-бурятку (даже на вечере она не расставалась со своей "Историей человечества") и других знакомых ему читателей, все еще аплодировавших. И только Глеб Иваницын, раскрасневшийся, взъерошенный, не хлопал и в упор смотрел на Александра Георгиевича, будто увидел его впервые.
4
Началась художественная часть.
- Сейчас наш читатель, - объявила Зинаида Максимовна, - Глеб Иваницын продекламирует собственного сочинения стихи, посвященные Маяковскому.
По залу прошел одобрительный гул.
Глеб, смущенный, красный, неловкий, пошел к столу, споткнулся и, еще не дойдя до трибуны, звонко произнес, почти выкрикнул первую строчку:
Я в нашем Заречье
встретил его…
К огорчению Зинаиды Максимовны, он так и позабыл вынуть руку из кармана. А ведь она не раз его предупреждала. Но слушатели, видимо, не придали этому особого значения, немало обрадованные стихами своего зареченского поэта.
В них занятно говорилось о том, как Глеб будто бы повстречал поэта в родном городе, как, расхаживая с ним по улицам, показывал свою школу, механический завод, строительство новой электростанции. На прощанье Маяковский спросил, как обстоит дело с дрянью: вся уже вывелась или попадаются еще бюрократы, подхалимы и прочие "субъекты и субъектики". Глеб честно ответил, что дрянь в нашей жизни еще встречается и пообещал Владимиру Владимировичу с нею бороться.
Глебу устроили такую овацию, что прохожие на улице останавливались, а два молодых милиционера зашли узнать, что тут происходит и не нужна ли их помощь? Они сначала постояли у дверей, а потом сняли новые фуражки, на цыпочках прошли в зал и остались до конца вечера.
В стихах Глеба сквозь все их несовершенства, пробивалась врожденная способность к поэзии. "Помочь ему надо, - решил Александр Георгиевич. - Обязательно помочь. Книги подбирать ему теперь буду сам. К писателям свожу его, пусть им специалисты заинтересуются…"
Золотников через приоткрытую дверь прислушивался к происходящему в зале.
- Способный парнишка! - пробормотал он и с некоторой завистью подумал, что у этого парнишки впереди и Москва, и ученье в институте, и многие радости и волнения, каких ему - увы! - больше не испытать. И если даже этот парнишка не станет поэтом, то все равно запомнит на всю жизнь нынешний вечер, свой первый успех и милого, немного смешного библиотекаря… А что значит этот вечер для него? Так, заурядное выступление ради "левого" заработка. И ему вдруг стало не по себе.
Между тем объявили о его выступлении.
Золотников вышел, остановился рядом с трибуной, помолчал секунду-другую, глядя куда-то в потолок, резко тряхнул головой и стал читать. Сочный бархатистый голос его сразу овладел залом. И когда Золотников читал, Александру Георгиевичу казалось, что это - человек широкой души, под стать самому автору стихов, и что он по доброй воле заглянул в библиотеку "на огонек".
Слушая звучный раскатистый голос Золотникова, Александр Георгиевич тихо повторял стихи и торжествующе поглядывал в зал, радуясь успеху вечера и множеству молодых блестящих глаз вокруг. И, как всегда бывало с ним, когда он слышал стихи Маяковского в хорошем исполнении, Александру Георгиевичу казалось, что он молод, силен и еще сделает в своей жизни что-то выдающееся.
Золотников читал много и хорошо. А когда устал и сказал, что больше не может - болит горло, Зинаида Максимовна подошла к трибуне и под щедрые аплодисменты пожала ему руку.
Пока артист разговаривал с окружившими его студентами и пенсионерами, Александр Георгиевич торопливо вышел в свою комнату, раскрыл словарь иностранных слов и на странице, где объяснялись слова "кавалькада" и "каватина" нашел десять рублей. К ним он добавил деньги, взятые у Зинаиды Максимовны и в бухгалтерии, вложил их в стандартный конверт, на котором совсем некстати была приклеена марка, и, крепко зажав в руке, вернулся в свой кабинет. Там на гвоздике висело пальто Золотникова и суетилась, разыскивая тетрадь для записи мероприятий, Зинаида Максимовна.
- Деньги отдадите вы? - опросил Александр Георгиевич.
- Вам гораздо удобней…
- Почему же мне? Вы - женщина.
За дверью в коридоре послышались шаги.
- Ах ты господи, - воскликнула Зинаида Максимовна. - Кладите ему в пальто. Скорее!..
Александр Георгиевич сунул конверт во внутренний карман и отдернул руку. Тут же вошел Золотников, веселый, оживленный, сияющий. Он оделся, Александр Георгиевич и Зинаида Максимовна вышли его проводить.
Собираясь сесть в машину, Золотников задержал взгляд на окнах библиотеки, будто хотел надолго ее запомнить.
- До чего же похоже, черт возьми! - снова растроганно повторил он.
Александр Георгиевич смущенно кашлянул, все еще плохо понимая артиста. Он досадовал, что не отдал деньги ему в руки и подумал, что Золотников сейчас о них спросит. Действительно, тот тревожно покосился на руку Александра Георгиевича, которую он сунул в карман, и тихо сказал:
- Нет, нет. Увольте меня сегодня от всяких гонораров. Очень прошу, увольте. - Он даже отступил на шаг, точно боясь, что Александр Георгиевич сунет ему деньги насильно. Усевшись в такси, Золотников сказал: - Будете еще когда-нибудь вечер устраивать, - звоните, не стесняйтесь. - Дверца машины звонко захлопнулась, но Золотников тут же опустил стекло: - Будьте здоровы! Звоните же…
Машина резко взяла с места, сзади вспыхнул красный фонарик, мелькнул раза два, подпрыгивая на ухабах, и исчез в темноте.
- Неудобно как получилось, - сказал Александр Георгиевич.
- Ну, ничего, - успокоила его Зинаида Максимовна, - обратно пришлет по почте.
- Пришлет-то пришлет, да ведь сколько беспокойства - ходить, посылать…
На крыльце библиотеки стоял Глеб Иваницын. Александру Георгиевичу показалось, что он хочет что-то спросить или порадовать обещанием никогда больше не черкать в книгах карандашом. Но Глеб, помявшись, сказал только:
- Всего вам доброго! - и сбежал с крыльца.
Александр Георгиевич вернулся к себе. На столе лежало письмо к дочери.
"..И опять, дорогая Танюша, - прочитал он написанные утром строчки, - придется нарушить слово. Наметился непредвиденный расход, денег пошлю меньше. В следующем месяце мы все это постараемся поправить…"
"Все обошлось, - подумал он, - и вечер удался, кажется"…
Александр Георгиевич постоял, соображая, что письмо теперь надо переписать - ведь дня через два-три он получит деньги обратно. Потом он надел свою бобриковую куртку, по привычке поднял короткий шершавый воротник, вышел из дома и торопливо зашагал по пустынной улице в Пятое ремесленное училище читать лекцию о Маяковском.
Коньки-конечки
Моя дочь Анюта собирается на каток. В коридоре ждут ее две подружки. Они в капроновых куртках с молниями и в спортивных брюках, заправленных в сапожки. В руках - сумки с коньками. Закрывается дверь, на лестнице стихают девчоночьи голоса.
В окно мне видно - они трое вприпрыжку бегут по свежему снегу к автобусной остановке. По дороге они станут обсуждать дела своего шестого "А" класса и вспомнят о тренировке только на стадионе, перед энергичной женщиной, мастером спорта, которая обучает их фигурному катанию.
Анюта вернется под вечер, бросит у порога сумку с коньками и рванется к телевизору смотреть очередную серию фильма "про шпионов". А я возьму из сумки коньки и какую-то минуту, как и много лет назад, буду завороженно смотреть на их зеркально-металлический блеск, зовущий лететь по сизому льду под легкое их позванивание.
Коньки-конечки… Они были первой моей самой сильной мечтой, страстью, любовью, увы, почти недостижимой. Все мое детство прошло с мечтой о коньках. Она возникла в тот самый день, когда я, пятилетний, закутанный в шубу, повязанный шарфом, неповоротливый, прогуливался по нашей тихой, в сугробах, улице. Я даже не гулял, а как говорила мама, ходил дышать свежим воздухом. Надышавшись, я стоял у деревянных ворот, смотрел на бегущих по накатанной дороге лошаденок в санях, слушал буханье колокола на Благовещенской церкви и уже хотел идти домой, как вдруг увидел его.
Это было невероятно, уму непостижимо.
Он как будто бежал, но то был совсем не бег. Он сам по себе катился, ехал с невиданной скоростью. Под его валенками поблескивали ножи не ножи, а какие-то блестящие штуки, позволявшие ему катиться так быстро. Я был потрясен.
- Да это же коньки, - улыбнулась мама, выслушав мой рассказ, - какой-то мальчишка катался на коньках…
- Я тоже хочу коньки! Купи мне сегодня коньки…
- Ты еще маленький. Подрасти, купим.
Только бы скорей подрасти! Я знаю, надо быть терпеливым. Это мне часто говорит мама. Хорошо, буду терпеливым. Но зато какая наступит жизнь, когда купят коньки! С утра, привязав их к валенкам, я отправлюсь кататься. Я проеду по всем улицам, доеду даже до Ангары. И все будут удивляться: кто это так быстро едет? Как ему удается?
Перед сном я снова говорю маме о мальчишке, промчавшемся мимо нашего дома. Мама тихо смеется, потом говорит:
- Это не настоящий конькобежец. Хочешь посмотреть настоящих?
- А какие они?
- Завтра пойдем на стадион-каток. Увидишь. А сейчас спи!
На другой день с утра она собирается куда-то уходить. Наверное, в шляпную мастерскую. Она, я знаю, делает шляпы в мастерской мадам Покильдяковой.
- Ты обещала на каток!..
- Сходим, успеем. День большой.
Отец ушел на службу еще раньше, я остаюсь один. Любимое занятие - строить из кубиков дома. Кубиков у меня целый ящик, самые разные. Они оклеены картинками. Там - слоны, львы, жирафы. А еще есть с буквами. Из них можно составлять слова. По этим кубикам я научился читать. Но ни складывать слова, ни читать, ни строить не хочется. Да и какое может быть чтение, если мной владеет одно-единственное желание - увидеть, хоть издали, того самого мальчишку.