За шумом моторчика и звоном пилы Сашка не услышал его голоса.
- Саня, ты что?.. - крикнул испуганно Юрка, схватив его за плечо.
Стало тихо, Сашка мигом остановил пилу. Жгло солнце, поднявшись над вершинами сосен, нудно пищал над Юркиным ухом комар.
- Ты что?.. - едва слышно повторил Юрка и, взглянув на мелкие котлованы, вспомнив странное Сашкино предложение, кое-что понял.
- Следил, курва? - спросил Сашка угрожающе, вплотную придвинувшись к Юрке. - Пришибу, если кому заикнешься!..
Он поднес к его глазам сухой, измазанный кулак.
Тогда Юрка отступил на шаг, втянул голову в плечи, замахнулся обманно левой, а удар нанес правой, повернувшись всем корпусом, как учил его общественный тренер Подключников, наказавший явиться на последнюю тренировку.
Сашка охнул и упал в траву.
6
Люди меняются. Но мы, живя бок о бок с ними, не всегда замечаем эти перемены. И вдруг, как бы прозрев, удивляемся: что с этим человеком произошло? Так удивился и Николай, глядя теперь на старшего брата. Куда девался тот паренек из ремесленного училища, в черной шинели, с блестящими молоточками на фуражке? Когда-то он, босоногий Колька, завидовал брату и гордился его фуражкой на деревенской улице. Но не было сейчас перед ним ни того паренька, ни самоуверенного молодого мужчины в кожаной куртке с молниями, который появился в их избе, залетев ненадолго из какого-то дальнего города. Николай искал сейчас в брате знакомые, родные черты и не находил. Совсем чужой, непонятный человек стоял перед ним.
Да и Сашка тоже удивился, встретив неломкий взгляд Николая, удивился, что тот выше его ростом, и понял, что брат властен сделать с ним все: прогнать, наказать, побить. Он даже усомнился на миг: да его ли это брат? Тот ли Колька?..
- Коля, - сказал он с надеждой. - Брат!.. - произнес он просительно.
И это слово, уже в который раз, обезоружило Николая. Как было бы просто прогнать кого-то другого! Сколько их - вороватых, ленивых, трусливых убрал он из бригады без сожаления. А что скажешь Сашке?
Ребята, уже изругавшие Сашку, излившие гнев, сидели в сторонке у костра, ждали его решения. Прости он сейчас Сашку, как потом станет смотреть им в глаза? Погибнет бригада, разбредутся ребята. Толя, тот бы решил быстро: убирайся со стройки, духу твоего чтоб не было, не позорь нас. Но что-то, то ли глупая жалость, то ли непередаваемое чувство, которое испытывают лишь к родному по крови человеку, мешало ему.
Николай встретился со взглядом Сашки, трусливым, бессильно-злобным. И понял: память хранила другого Сашку, а в жизни уже давно его не было. Николай посмотрел на часы, сказал тоном, каким когда-то еще в армии, приказывал солдатам своего отделения:
- Сейчас шестнадцать часов. В шестнадцать тридцать выйдешь на дорогу, проголосуешь. К восемнадцати успеешь в управление. Скажешь Владлену Петровичу: бригадир… - тут он заволновался, глубоко вздохнул и, заглушая жалость, произнес: - Бригадир отчислял тебя. Иди, - уже совсем тихо сказал он.
Сашка сделал шаг вперед к брату, но Николай, овладев собой, жестко повторил:
- Иди!..
И Сашка, сутулясь, побрел к шалашу собирать вещи.
С ним никто не заговорил, никто не смотрел на него, будто Сашки здесь уже не было. На ветке сидел бурундук, посвистывал: "я живу, я живу" - радовался, подлец. Сашка подумал, что зря тогда не подшиб его. Теперь бы не посвистывал над душой.
На сердце у Николая было тяжко, когда он смотрел, как по просеке, в сторону Анзебы, удалялся его брат Сашка с тощим рюкзаком на спине. Что сказала бы мать, узнав, как прогнал он родного брата? Что сказал бы отец, будь он жив?..
Медленно направился Николай к шалашу. Ребята все еще сидели у костра. Юрка радостно посмотрел на него. Женя преданно подвинулся, освобождая место получше, а хозяйственный Дима налил ему полную миску тетеревиной похлебки. Но он отодвинул еду, сказал:
- Пошли к опорам. Сегодня еще одну поднять успеем.
Ребята дружно поднялись от костра и гуськом потянулись за своим бригадиром по узкой тропинке, через коряги, валежник и заросли, туда, где возвышались над тайгой поставленные ими опоры, где проходила трасса, незаметная на этой огромной стройке.
Из жизни Сухомлинова
Сухомлинов висел над скалами, обвязанный канатом, и ломиком спихивал со скальных уступов качающиеся пудовые камни. С гулким грохотом каменные глыбы летели вниз, поднимая пыль. Выше Сухомлинова и пониже его, но в стороне, работали на скалах ребята из его бригады - бригады скалолазов, единственной на стройке.
Внизу, в жутковатой глубине, шевелились крошечные люди на дне котлована, стремительно текла Ангара, и казались отсюда игрушечными экскаваторы, подъемные краны, самосвалы, катер, пересекающий реку.
Я стоял на вершине утеса, заглядывал с обрыва в пропасть, где работала бригада скалолазов, и не знал, как позвать Сухомлинова. Кто-то из рабочих решил мне помочь. Он подергал канат, накрепко привязанный к стволу столетней сосны, и в жестяной рупор крикнул вниз:
- Владимир Михалыч, на выход! Бригадиру подъем!..
Вскоре по канату к нам выбрался сам Сухомлинов. Был он высок, прям и даже в мешковатой брезентовой куртке, перетянутой широким монтажным поясом, выглядел на редкость ладным. Поразили голубые глаза его, с тем чистым весенним выражением, какое редко встречается у взрослого человека, к тому же немало испытавшего.
Договорились встретиться вечером у него дома, на правом берегу, в поселке строителей. В тот вечер, неторопливо расхаживая в мягких туфлях по своей уютной комнате - в другой играли его дети, дочь и сын, - он рассказал мне свою историю. Я записал ее так, как услышал.
Вот она, эта история.
1
Родился я в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году в Курской области. Рядом с Валуйками. В тридцать третьем году, аккурат мне в школу идти, началась голодовка. Отец подался в Сибирь. Ну, и меня забрал, конечно. Пожили-пожили, все вроде ладно было. Но вскоре подался отец в Баку. Там у него сестра была, моя тетка.
Пятнадцати лет, в сороковом, значит, поступил я в спецшколу; брата забрали в армию, сестра вышла замуж. А старики мои прибаливать начали. Я подумал - что же сидеть на отцовской шее? И попросился на завод к дяде. Был дядя начальником цеха. А я пошел токарем и проработал до сорок второго года. Завод наш имел оборонное значение, в армию меня не брали. А нас человек одиннадцать, с одного завода ребята, такие как я, сговорились - и в военкомат. На фронт, мол, хотим!
Нас и отправили. Только не на фронт, а послали в Кзыл-Орду. Туда Серпуховская летная школа эвакуирована была. Стали меня на летчика учить. А летчика из меня не получилось: по дороге трахому подхватил. Подлечили и направили в Ташкент, в школу связи. Не по нутру пришлась мне эта школа. Воевать, думаю, если не летчиком, так уж за пулеметом, на худой конец. Говорю, учиться не буду, посылайте на фронт. Просьбу мою удовлетворили, отправили в запасной полк. Готовились мы на фронт, а угодили - куда, думаете? Аж в Иран угодили. Вот как!
Я прослужил там более двух лет, за границей. Служил сначала рядовым автоматчиком, а впоследствии радиомехаником при штабе. Там кончал курсы.
Иран - страна капиталистическая. То есть такая, что за деньги можно все купить и все продать. Хоть человека, хоть совесть. Персы в Иране живут. И басмачей тоже полно. Они нападали на мелкие гарнизоны, на обозы, на отдельные автомашины. И вышел приказ - очистить от банд территорию. А пойди разбери - мирный иранец он или басмач. Он ведь как? Днем стадо пасет, а ночью объединяется и нападает с винтовкой. Но мы проявляли военную сметку и ловили этих басмачей. Я при опергруппе радистом был. Этих, которых ловили, их не стреляли. Вразумляли, агитировали и отправляли к семьям. А главарь у них был Дурды Клыч-хан. Так его не поймали, как ни старались, сбежал куда-то. А может, свои прикончили, да нам не сказали. Не получили мы такой информации.
Ну, что вот, собственно, сама эта страна, Иран, представляет? Это в то время было отсталое государство. У них нет ничего своего. Ни железа, ни других ископаемых. У них есть только нефть. И то продавали ее как сырье, тогда не делали из нее ничего. Ни бензина, ни керосина.
Посмотрел я ихний народ, как они живут в Иране. Собственно говоря, крестьяне в деревнях - работают в батраках у баев. Своего у этих крестьян ничего нету. В общем, нищета такая, нигде я такой не видел. Если рассказать, так это жутко. Народ живет, как родился босой, так и помрет, не знает, что такое обутки. Надел рубашонку, пока не лопнет от грязи - не снимет, не во что переодеться.
А природа у них богатая, фруктов много, растительность субтропическая. Но использовать эту природу, как у нас, например, не умеют. И главное - все торгуют. Тот гвоздями, тот картошкой, тот мылом. В городе, считай, все торговцы. У каждого своя лавка. А лавки нет - на коврике перед домом разложит то-се и стоит. Часами стоит, сам голодный, оборванный, а все покупателя ждет. Какая выгода - не понимаю.
В городе, там тоже, как и в деревне, у населения нищета страшная. Женщина не имеет права нигде работать. Жена, они называют, рабыня своего мужа. И на работу ее нигде не возьмут, не имеет она гражданских прав. И вот отсюда, из этого факта, вытекает что? У них сильно развита торговля женщин своим телом.
Тут в рассказ Владимира Сухомлинова вмешалась его жена. Аня спросила:
- Ну, а если муж умер? Должны ведь ее взять? Как ей зарабатывать?
- Я же сказал как. И то возьмут, если красивая.
- А как жить? Да с ребятишками?
- Подыхай!..
Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал:
- В сорок втором году был у них сильный голод. Конечно, это бедный класс голодал. Я был тогда в городе Мешхеде. Все видел своими глазами. Люди ходить не могли, опухшие дети на улицах лежали. Мы им помогали, конечно. Были такие лавки общественные, там лепешки им выдавали. Грамм по пятьсот лепешка. И наши кухни военные супом, кашей их кормили. И, конечно, они большую роль сыграли. Многим не дали с голоду умереть.
В сорок седьмом году, когда уходили наши, весь Иран провожал нас. Конечно, бедный народ. А которые богатые, цветами провожали. Вместе с горшками, случалось, кидали в нас. Не по душе было им наше отношение к бедному классу. Но нельзя было нам силой оружия вмешиваться в их дела. Они государство самостоятельное. И мы соблюдали интересы политики.
Посмотрел я и американцев. Там была союзная комендатура. Ну, что, собственно на мой взгляд, мне так казалось, американцы сильно симпатизируют нашим. Рус Иван, кричат. По плечам хлопают, всегда сигаретами угощают. А вот англичане, те нет. Относились очень сдержанно. Даже заносчиво, не приветствуют.
Был в Тегеране такой случай. Наши солдаты встретились с ихними. Слово за слово, почему, мол, второй фронт не открываете? Нам, отвечают, за ваши интересы умирать нет расчета. Ах, вам расчета нет? Наши обозлились и ребра им посчитали. Правда, и нашим тоже попало. Боксом врезали. И разошлись по своим направлениям, чтобы не забрали в комендатуру.
Американцы - те гостеприимные. Держатся запросто, как наши. Ну, что, собственно, простой солдат? Он часто вольнонаемный, за деньги служит. А мы не за рупь двадцать, мы Родину защищаем. Поэтому и дисциплина у них не та, что у нас. Можно сказать, никакой дисциплины, как я понимаю. Отслужил, как в конторе, восемь часов, и все. И в казарме его не найдешь. Разве это порядок? Или такой пример. Солдат не моет даже свой котелок после приема пищи. Нанимает иранца. Вот бары какие! Офицеры у них многие в военном городке не жили. Лучшие дома в центре города снимали, они ведь из буржуазии.
А на учения как собираются? У нас боевая тревога всегда внезапно. В ночь-полночь вскакиваем, бежим к боевой технике, заводим, в считанные минуты выезжаем, готовы к выполнению приказа. А у них за три дня по всей округе известно: что будет, куда поедут, зачем поедут. У них, поверите, иранцы в расположении части, как по своей квартире ходят. Такое отсутствие бдительности. А у нас как? У нас даже своих не впустят, если гражданские, конечно. И отсюда какой вывод? Военная тайна у нас всегда в строгом секрете.
После Ирана побыл я в отпуске. В Баку приехал. Ну, что там? Отец, мать живут. Постарели сильно за войну. Причины были. Брат погиб в сорок первом году. Иваном звали его. Двадцатого года рождения. Посылали в розыск. Ответ пришел - пропал без вести.
Я двенадцать дней пробыл в отпуске и уехал в Ставропольский край. У меня было предписание - явиться туда для прохождении службы. И я прослужил там до марта сорок восьмого года. В чинах был не слишком больших. Четыре раза мне присваивали одно и то же звание. Ефрейтора. Так, ефрейтором, я и демобилизовался.
2
Отец мой и мать, оба сильно болели. Затрепала малярия. Какой же выход? Направились опять в Сибирь. Подались к дочке, к сестре моей, в Черемхово. Когда я приехал к ним из армии, у меня под шапкой волосы дыбом встали. Зашел, в комнате стоит один топчан, старым-престарым одеялом покрыт, вышорканным. И даже матраса под ним нету. Дожились до чего!.. Что мог отец заработать, старик? Он дворником был на шахте. Триста шестьдесят рублей. А что на них купишь по тем временам? Ничего, кроме хлеба и картошки.
Вместо того чтобы отдохнуть, пошел я работать. Предложили мне начальником радиостанции в горно-спасательном отряде. Оклад шестьсот рублей. Я решил: надо поработать там, где хоть денег чуток побольше платят. Старикам помочь да самому одеться мало-мало надо, ведь я молодой. И пошел токарем на шахту номер три. Работал токарем и еще слесарил, старался изо всех сил. Старикам помог, из нужды стали выбиваться. Но медленно дело подвигалось. Чего ни возьми - всего нехватка.
И вот один товарищ присмотрелся ко мне, был он главный механик цеха, и помог радикально. То есть предложил пойти к нему помощником. Я дал согласие. Очень уж работа меня интересовала - с машинами. Ну, и оклад тоже подходящий. Кроме того, перспективы открываются. Поработал, вошел в курс дела. Товарищи, конечно, помогли в освоении. И через три месяца поставили механиком участка. Работа меня захватила. И я отдавал все работе. Первым в цех приходил и последним уходил. И продукцию наш участок выдавал без задержки и без срывов. Ребята на участке тоже старались, не волынили. Замечательный, можно сказать, коллектив подобрался. И у меня появилось большое желание расширять свой технический кругозор, вперед двигаться. В свободное время стал в техникум готовиться, в библиотеке все выходные сидел, литературу специальную читал. И журналы, конечно. "Журнал прикладной механики", "Машиноведение", "Станки и инструмент".
И тут я задумался: такой прогресс у человечества в машинах, в технике, а там, в Иране, к примеру, что собственно? Жизнь у бедного класса, как у первобытных людей. Даже хуже. Потому что у одних есть все, у других ничего. И мы бы, русские, не далеко от них ушли, если бы в семнадцатом году буржуазную власть не скинули. Отсюда какой для меня вытекает вывод? Куда я должен направлять свою жизнь и свои силы? Вступил я в партию в сорок девятом году. Приняли, надо сказать, единогласно.
А через некоторое время поехал учиться на курсы горных мастеров. Окончил я эти курсы и в цех уже не вернулся. Поставили диспетчером транспорта, в самой шахте. То есть под землей. Работал бы я там, может, до сих пор. Но не смог по состоянию здоровья. У меня ревматизм был, плохо с ногами стало. Хожу с палочкой, как старый дед. Перевели меня наверх, начальником погрузки. Ноги стали в норму приходить. И проработал этим начальником до сентября пятьдесят третьего года. Она, эта гражданка, на которой я, между прочим, женился, тоже на шахте работала. Двое ребятишек народилось у нас. Померли. Старший уж в третий класс бы ходил… - Сухомлинов помолчал, вздохнул: - Нет, не повезло нашим ребятишкам! Эти двое - уже новые, на новых местах появились. Растут…
В пятьдесят третьем году вышли в свет решения сентябрьского Пленума ЦК. Согласно этим решениям специалистам из городов предлагали поехать в сельскую местность. Будучи там, на шахте номер три членом партбюро, решил я добровольно, как призывает партия, поехать в село вместе с семьей. И подал заявление, чтобы послали. По решению горкома партии я был направлен в Балаганский район, в Малышевскую МТС на должность механика.
Ну, что там в эмтээсе? Трудно было, прямо скажу. Я хоть и механиком работал, и журналы читал, но оказался не в курсе дела. Я по электрике понимаю, по машинам, которые в цехе. А надо было тракторами заниматься. Значит, опять - давай, Сухомлинов, учись на ходу. Одновременно избрали председателем рабочкома. Так что работы было навалом. Я приехал туда первым из специалистов, которые по штату положены. И сразу столкнулся с непривычными явлениями. Трудовая дисциплина была крайне слаба. Они - комбайнеры, трактористы - считались колхозниками. Захотел - вышел на работу, захотел - нет. А Пленум сентябрьский изменил всю структуру эмтээсовского производства. И положение людей, конечно, тоже изменилось. С них стали требовать, как с рабочих. Как положено на производстве. А отношение к делу осталось у них прежнее. Хочу - работаю, хочу - нет. Надо было приучать их к трудовой дисциплине. И самим показывать пример.
- На всех нас смотрели, как на баламутов, - подала голос жена Сухомлинова. - Вам, пеняют, не живется по-человечески, сюда приехали. И нам спокойно жить не даете. Пойдешь с деньгами купить молока детям - никто не продаст. Комнату какую дали? Все сами ладили.
- Что комната? - перебил Сухомлинов. - Я вот скажу, что с техникой происходило, до какого положения довели. Все машины старые. А разобраться, так половины машин и вовсе нет. Отсутствуют. Их растащили на части. Даже корпуса не найдешь, не только вала или шестерни. А они на балансе числятся. Положение, прямо скажу, критическое. Даже не знаю, как бы мы выкрутились. Но тут государство позаботилось, стала поступать новая техника. И в большом количестве. Они, местные, думали что? Так, мол, приезжие болтают, газеты пишут, радио говорит, а на факте ничего нету. А сейчас видят: забота небывалая! Семь тракторов и три комбайна в один день получили. Это выглядело прекрасно. Настроение у всех поднялось. И все же около пятидесяти гектаров хлеба осталось под снегом. Не успели убрать.
Потом приехало много специалистов. Директора поставили нового. Молодой, энергичный. Со специальным образованием. Ввели мы поточно-узловой метод ремонта. И в поле выехали в пятьдесят четвертом году не так, как выезжали раньше. Вся техника отремонтирована и - более-менее качественно. А за этот год и за пятьдесят пятый еще парк обновился почти полностью. Из двадцати восьми колесных тракторов не осталось ни одного. То есть они остались, но где? На мельнице, на пилораме, чтобы крутить туда-сюда…
Со скотом положение было тоже бедственное. Коровы подыхали, особенно молочный скот. Кормов не хватало. Тут, согласно постановлению ЦК, стали силосные башни строить, закладывать силос в ямы. Доярок на фермах закрепили. Дополнительную натуроплату им положили. И результаты сказались. Сейчас этих доярок не выгонишь с фермы палкой. А на трудодень в том году, пятьдесят четвертом, дали не двести граммов и не шестьсот, как они в лучшие времена получали. По три килограмма шестьсот граммов выдали. Это совсем подняло дух у людей. Все видят: значительные перемены к лучшему.