Юноша продолжал лепетать:
- Он хотел обмакнуть столетнюю сосну в кратер пылающей Этны и написать на небе золотыми буквами: "Люблю тебя, Агнеса". Сосною! Но здесь нет Этны, нет кратера. И нету столетней сосны, потому что Виктория Павловна давным-давно продала лес на сруб маклаку Ведерникову. Но мы затопим печку, Агнеса! затопим жарко, как стихи! И дай мне полено, хорошее, доброе, русское полено: желаю писать по небу поленом…
- Врущий ты - врущий и есть! - резонировал ленивый голос.
Я окликнул студента. Он весело подбежал ко мне.
Я чувствовал доверие к этому славному малому, знал, что он предан Виктории Павловне душою и телом и будет рад помочь мне расстроить нелепую затею Буруна.
Я отвел его от смущенной и поспешившей стушеваться Дульцинеи и изложил причину, вызвавшую меня бродить полуночным призраком… Студент расхохотался.
- Вот идиоты-то! Вот олухи-то царя небесного! - говорил он. - Да, ведь, это у Виктории Павловны Арина Федотовна. Мы с Агнесою сами видели, как она недавно туда прошла. Еще я удивился, что так поздно. Но Агнеса говорит, что Арина Федотовна едет завтра с утра на базар в Успенское, - так, вероятно, забыла спросить, что барышне купить надо.
У меня - как гора с плеч. Трагедия превращалась в водевиль.
- Ах, жаль - Ваньки нет! - хохотал студент, - с вечера закатился на Осну рыбу ловить. Вот бы он нам изобразил рыцаря этого, печального образа… Ба, да вот и сама Арина Федотовна возвращается…
Фигура ключницы, белая и преувеличенно крупная при лунном свете, шаром выкатилась из калитки и, проворно мелькнув мимо нас, скрылась в своем флигельке.
- Арина Федотовна! - крикнул ей студент, - все ли благополучно? Соглядатаев-то видели?
- Уморушка! - отвечала она на-ходу, задушевным голосом, трясясь от смеха.
Мы не спали в эту ночь часов до двух - до белого утра. Сперва, сидя на крылечке, а потом - у меня в комнате, куда явились и герои глупого приключения, сконфуженные, что называется, до пуговиц, а Иван Афанасьевич еще и еле на ногах стоящий: столь наугостился. Он был сконфужен, весело хихикал, потирал руки, ухмылялся всем своим, разрумяненным от хмеля, лицом. Художник, наоборот, был бледен и мрачен, точно промах ревнивого подозрения, который должен бы, судя по здравому смыслу, его обрадовать, его несказанно огорчил… Лица у обоих - и смеющееся, и унылое - были удивительно смешные и глупые.
- Кабаллерос, - встретил их студент, - даю вам честное слово: на конкурсе дурацких рож вы получили бы первые премии.
- Отстань! - рыкнул Бурун.
А Иван Афанасьевич залился резким смешком и бессмысленно повторял:
- Да что же-с? Уж такая вышла оказия…
Студент посмотрел на него и рукою махнул:
- Эх вы!.. Красноносая оказия.
- Ну, что этот с ума сходит, - зло сказал я, ткнув пальцем в Буруна, - хоть сколько-нибудь объяснимо: влюблен до одурения, ревнует, мучится… Но вас-то, Иван Афанасьевич, вас-то кой чёрт понес на эту авантюру? Да, - что бы там вам ни было, кто бы там ни был, - вам-то какое дело? Пьяный вы человек! нелепый вы человек! ну, какое вам дело?
Он, - красный, лоснистый, с маленькими масляными глазками, - все сыпал свой дробный, противный смешок, в котором звучали и смущение, и что-то себе на уме, затаенное, хитрое.
- А, может быть, и есть-с? - бормотал он сквозь свой хихикающий, подмигивающий, двусмысленный хмель. Отчего вы так полагаете, что мне никакого уж и дела в сем случае быть не может? Ан, вот и есть-с. Вы у нас здесь человек новый, а я-с тут испокон веку… ан, вот и есть-с.
- Что вы хотите сказать? - сухо и не без отвращения спросил я его, в ответ на эти кривлянья.
Он посмотрел на меня искоса, с пьяным лукавством, помолчал, как бы собираясь с мыслями, и горчайше прослезился:
- Викторию Павловну - мою, можно сказать, покровительницу и благодетельницу, - дерзают подозревать, как последнюю развратную тварь какую-нибудь, а мне дела нет-с? Что вы-с! Меня поят, кормят, в доме приют мне дают, а я попущу, чтобы этакие нарекания на них взводились, и мне дела нет-с? Я, Александр Валентинович, милостивый вы государь мой, Викторию-то Павловну знал еще девчоночкою, в коротеньких платьицах-с, обласкан ими от юности ихней, счета благодеяниям ихним ко мне, малому человеку, сложить невозможно, - вот что-с. Так, ежели бы после всего того я не оберег их от дурного слова, от злого обидчика-с, - так уж что же, в таком разе, был бы я за человек? Был бы я свинья, а не человек. Обыкновенная чернорылая свинья-с!
- Тогда как сейчас ты еще только краснорылая, - заметил студент, со свойственною ему любовью к точным определениям.
Пафос, с которым Иван Афанасьевич выкликал свои чувствительные фразы, и даже бил себя в грудь кулаком, мне почему-то очень не нравился; в нем слышались фальшивые ноты, не только неестественные, но даже как бы глумливые. Бурун, во время декларации своего странного приятеля, сидел на краешке стола, схватясь руками за голову, и мычал, как человек, одержимый жесточайшею мигренью или зубною болью.
- Довольно бы уж актерствовать-то! - с серьезною досадою прикрикнул на него студент. - Эх, ты! Трагик Дальский-по три с полтиною кресло, первый ряд!
Насилу я прогнал всю компанию - спать. Бурун уходил последним.
- Надеюсь, Бурун, вы теперь успокоились? - сказал я ему серьезно, - и больше этих пошлостей не будет?
Он с силою сжал мне руку и трагически воскликнул:
- Ах, Александр Валентинович! Если бы вы знали…
- Да что знать-то? Ведь убедились; знать-то нечего.
Он покачал головою:
- Нет, Александр Валентинович, вы не можете судить. Вы в заблуждении. Если бы вы про нее знали, что я знаю, то… Ведь это такая дрянь! такая тварь!.. От нее всего можно ждать…
- Ну, час-от-часу не легче. То богиня, царица, жить без нее не могу, - то тварь и дрянь… Как у вас все это скоро.
Он жал мне руку и лепетал:
- Да, да… это вы прекрасно… И богиня, и царица, и тварь, и дрянь… Всего есть, всего-с… Но, если ты такая, зачем же целомудренную Весту изображать? какое право издеваться, лицемерить? Будь нараспашку, не морочь публику…
Я ничего не понимал. Мне хотелось только, чтобы он поскорее выпустил мою злополучную руку и ушел прочь.
- Ну, да утро вечера мудренее, - спохватился он наконец. - Извините меня за все эти дикие сцены. Прощайте.
На утро я встал поздно. Вышел в сад, к самовару. Бурун с Иваном Афанасьевичем жарко спорят, и второй, с похмелья и перепуга, имеет вид самый жалкий, растерянный и угнетенный.
- Не верю! - рычит Бурун и стучит по столу кулаком. А "красноносая оказия" умоляет:
- Алексей Алексеевич! оставьте-с! Ну, что приятного? Будьте так любезны и достоверны, - оставьте-с!
- В чем дело, господа? Из-за чего опять буря?
Бурун не отвечал ничего, а Иван Афанасьевич ухватился за меня, как за якорь спасительный.
- Да, помилуйте, Александр Валентинович! Не спали они целую ночь и Бог весть чего, с грустей, надумали. Опять - за старую песню-с: якобы вчера Виктория Павловна нас только провела и обманула весьма ловко, при помощи Арины Федотовны, а совсем у них не Арина Федотовна была-с, но неизвстного звания человек, от коего нам - Алексею Алексеевичу то-есть- получается амурное огорчение-с.
- Как это глупо! архиглупо, Бурун! - со злостью вскричал я.
Он поднял на меня дикие глаза и медленно сказал:
- Иван Афанасьевич, мы с вами слышали шёпот и смех?
- Слышали-с.
- А поцелуи?
- Не смею утверждать, но как будто-с…
- Что же она? С Ариною Федотовною что ли, по-вашему, шепталась, смеялась, целовалась?
- Уж и целовалась! - сказал я.-Может-быть, та ей на прощание руку поцеловала, - вот и все…
Бурун мотал головою:
- Нет, нет, нет. Тут не то. Вы оставьте, Александр Валентинович, не защищайте. Они нас за нос водят.
- Кто?
- И Виктория, и Арина Федотовна. Я эту шельму сегодня все утро поймать для разговора не могу, а Ванечка - дурак-дураком: что я ни намекну, ничего не понимает. Очевидно, в секрет не посвящен. Та - родительница-то - значит, в-одиночку сводничает.
- Полоумный вы человек - вот что!
- Нет, не полоумный. Вы ничего не знаете. А я знаю. И кабы вы знали, что я знаю, что вот он знает… - свирепо ткнул он пальцем чуть не в самый глаз Ивана Афанасьевича, - так не защищали бы эту… дрянь!!!
На лице Ивана Афанасьевича вдруг изобразилась тоска жестокого испуга. Он рванулся вперед и пролепетал:
- Алексей Алексеевич, если бы вы про это… были так добры… не намекали-с?
Бурун взглянул на него со свирепым презрением и - так и рванул:
- А ты молчи! Не спрашивают.
За такого рода милою беседою застала нас Виктория Павловна. Арина, с угрюмым, но лукавым видом, шла. следом за нею.
Я до сих пор не познакомил читателя с наружностью Бурмысловой. Она - брюнетка, высокого роста, сильного, пожалуй, даже немного тяжеловатого сложения. Руки и ноги красивой, смелой формы, но, нельзя сказать, чтобы маленькие. Талия гибкая, стройная, увлекательная, но бюст, шея, плечи немножко массивны, и, в иных поворотах, кажется, что у Виктории Павловны сидит на ее крупном туловище чья-то чужая - маленькая, очень красивая голова. Рисунок ее лица довольно правилен, но грубоват, и очарование ее- не в очертаниях, но в колорите: в янтарном загаре здоровой, румяной кожи; в пунцовом пятне резко очерченных губ, за которыми сверкают, при улыбке, удивительной белизны и ровности зубы; в ярком, полном юмора, свете больших карих глаз; в трепете ямочек на щеках; в гордом разлете властных бровей - темных, правильных и тонких…
Она подошла к столу - какая-то уж очень прямая, с гордо поднятым лицом, слегка бледнее, чем всегда, и левая бровь ее беспокойно шевелилась над глазом, и ноздри вздрагивали. Поздоровалась она со всеми сухо и руку подала - одному мне. Села, - и начался разнос.
- Я вам очень благодарна, Алексей Алексеевич, - начала она голосом ледяным и не предвещавшим ничего доброго, - что вы взяли на себя обязанность оберегать по ночам дверь в мою спальню. Но в другой раз я прошу вас покорнейше - не утруждайте себя понапрасну. Я не желаю, чтобы вы лишали себя сна - самого драгоценного дара человеческого. Сон - очень полезная вещь, особенно - если человек напьется до того, что собою не владеет. Ни шпионства, ни шпионов я терпеть не могу и следить за собою ни за кем не признаю права. Вы мне ни муж, ни брат, ни любовник. Вы вчера вели себя по отношению ко мне, как сыщик, как непорядочный человек. Да еще этого безвольного и несчастного дурачка, - она кивнула на Ивана Афанасьевича, - втянули в свою гадкую игру… Я никогда никого не гнала из своего дома и вас не гоню, хотя вы этого стоите. Надеюсь, что вам самим стыдно и совестно за себя, что блажь напала на вас в первый и в последний раз, и больше подобных сцен не повторится…
Бурун выслушал ее в зловещем спокойствии, смуглое лицо его выцвело матовою бледностью, в глазах зажглись огоньки холодной, жестокой злобы…
- Извините меня, ради Бога, Виктория Павловна, - заговорил он, и деланно-дружеский, чересчур развязный тон его голоса выдал, что он как-то уж слишком хорошо и неприятно-враждебно владеет собою при обидных словах, которых ему пришлось наслушаться. - Извините! я, конечно, скотина, идиот. Но теперь блажь прошла, и я, ей-Богу, больше не буду.
- Очень рада.
- А - что из дома меня не гоните, на том вам большое спасибо. Стою, - верно. Но впредь постараюсь вам особою своею не мешать. Вы меня и не увидите: все буду по окрестностям шляться, этюды писать…
- И отлично. Займитесь делом, - глупости в голову лезть перестанут.
Бурун язвительно улыбнулся.
- Разумеется, разумеется… Я вот и теперь уже начал этюдик один…
- Да, помню. Вы мне на-днях говорили, - небрежно сказала Бурмыслова, не без усилия переводя голос с раздражительного выговора к тону обычной дружелюбной беседы. - Мифологическое что-то?
Бурун помолчал, барабаня пальцами по столу.
- Это сатира и нимфу-то? - возразил он, наконец, с фальшивою и как бы наглою простотою. - Нет, бросил, раздумал. Теперь ведь эти штуки не по-старинному пишутся: из головы, да с академическим рисунком, да по воображаемой контепции. Теперь тут тоже живую натуру подай, да плэнэр, чтобы видела публика: с настоящего писано. Ну, а согласитесь, моделей, которые могли бы позировать, на подобный сюжет, у вас в Правосле но найдется… А если бы и нашлись, захотят ли? Вы вот отказали мне, - я было обиделся, а теперь вижу: правы были. Умно поступили, очень благоразумно сделали.
Он тяжело перевел дух. Мы смотрели на него в выжидательном недоумении: к чему человек речь ведет? чего кривляется?
Он продолжал:
- Нет, уж где нам в Беклины! Я проще сюжетик начал…
Запнулся, кашлянул и вдруг, уставясь на Викторию Павловну глазами, полными робкой, но отчаявшейся свирепости, выпалил громко и отчетливо:
- С натуры… головку детскую… да… По близости тут, в Нахижном, у старосты Мирошникова девочка в дочки взята… хорошенькая такая девочка, белокуренькая… Фенею зовут… Вы ее никогда не видали, Виктория Павловна?
При этих словах - Арина Федотовна налилась кровью, хлопнула себя обеими руками по крутым бедрам и взвизгнула:
- Ах, расподлая твоя душа! Матушка! Ну, не говорила ли я вам?
А Иван Афанасьевич позеленел, как трава, и как-то дико не то замычал, не то икнул, а стакан с чаем со звуком упал из его рук и разбился вдребезги.
Бурун поглядывал на них с красивою гримасою какого-то гордого, победного злорадства, полного и торжества, и в то же время глубочайшего отчаяния. Точно- он в пропасть летел…
Виктория Павловна - с лицом неподвижным, точно мраморным - встала с места таким сильным, решительным и красивым движением, что и мы все невольно поднялись вслед за нею. Я ничего не понимал, что случилось, - только чувствовал, что Бурун сейчас бросил ей в лицо какую-то позорную обиду, и что она вся заледенела от оскорбления, и демоны гнева и гордости завладевают ею неукротимо.
Она подняла на Буруна глаза, и никогда не видал я взора более тяжелого, самоуверенно и спокойно оскорбительного.
- Продолжайте, Бурун, - сказала она очень просто и кротко, но у меня болезненно сжалось сердце, и мурашки побежали по спине от звука ее голоса.
Бурун вдруг осунулся, страшно покраснел, смутился, заторопился и заметался.
Она смотрела на него все так же тяжело и брезгливо.
- Александр Валентинович, - произнесла она топом гордого вызова, переведя глаза ко мне, - извините меня за трагикомедию, перед вами происходящую. Она глупа и скучна, но я обязана вам разъяснить ее, хотя бы затем, чтобы вы не чувствовали себя, как будто вокруг нас - дом сумасшедших. Тем более, что господин Бурун ведь затем и речь вел, чтобы, как говорится, осрамить меня перед вами…
Бурун помялся на месте и промолчал. Арина Федотовна ела его глазами василиска. Виктория Павловна перевела дух и все медленнее, все явственнее и спокойнее продолжала:
- Дело в том, что девочка эта, Феня, о которой спрашивает меня Алексей Алексеевич, - моя дочь. А отец ее - вот этот человек.
И, протянув плавным жестом сильную, красивую руку, она - через стол - указала, едва не коснулась… Ивана Афанасьевича!..
У того ноги подогнулись, и он опустился на стул, в состоянии глубочайшей растерянности и беспомощности. В одичалом и смятенном лице его ни кровинки не осталось, и только нос - от перепуга и волнения - пылал еще ярче.
VII.
Самый изумленный на свете человек был, конечно, тот грек, который разговаривал с Эсхилом в момент, как с небес, из когтей заоблачного орла, свалилась на темя великого трагика черепаха и проломила ему череп.
Если я, при неожиданной выходке Виктории Павловны, находился недалеко от чувств и настроений этого грека и, вероятно, имел соответственное выражение лица, то Бурун стоял не краше Эсхила с проломленною головою.
Первое мое впечатление было - что Виктория Павловна издевается над Буруном и, зарвавшись в издевке, лжет на себя, по грубому и злому вдохновению, тайно понятному лишь им двоим. Но, взглянув на Арину Федотовну, я прочел на лице ее лишь сердитую досаду, а вовсе не удивление:
- И с чего дурь нашла разбалтывать! - говорила ее гневная гримаса.
Убитый вид совсем пришибленного Ивана Афанасьевича тоже был достаточно красноречив.
Наконец, и сам Бурун казался пораженным не столько, как человек, услыхавший жестокую обидную новость, сколько - тем, что все надежды, которые он робко возлагал, - авось-де безобразная новость эта только ложный слух и, при допросе лицом к лицу, рассеется дымом - все эти последние надежды распались и рухнули, и худшие его предположения оказались справедливыми. Он напомнил мне больного, которого я встречал когда-то в приемной знаменитого московского врача. Это был больной мнительный и боявшийся быть мнительным. Он измучил врача допросами, что у него за легочный процесс такой - чахотка уже или нет? Но допросы свои он делал так спокойно, рассудительно, так философски говорил о необходимости приготовиться к смерти, как порядочному человеку и христианину, устроить дела, написать завещание и пр., что даже опытный, старый врач дался в обман и, поверив его мужеству, откровенно признался ему: вряд ли и месяц проживете. Я видел этого человека, как раз, когда он вышел из кабинета знаменитости, выслушав свой приговор. У него хватило силы дойти до прихожей, надеть шубу, шапку, кашнэ, калоши. Но затем он внезапно лег ничком на коник и завыл на голос диким, нечеловеческим воем. Переполоху наделал страшного. Едва-едва его увезли. И всю дорогу до самого дома он выл, и дома плакал, и знаменитый врач должен был поехать к нему, созвать консилиум и чрез консультантов уверить несчастного, что сделал ошибку в диагнозе, и никакой чахотки у него нет, а он так лишь- немножко простудился, и Крым все, все поправит…Только тогда бедняга перестал стонать и жалобиться. А спустя десять дней он помер - и до самой смерти не думал, что умирает, а все - "только немножко простудился".
Не сказано было ни слова. Лицо Буруна кривилось, глаза померкли… Он шагнул-было к Виктории Павловне, хотел заговорить, но взгляд ее, холодный и враждебный, словно отбросил его, как пружиною. Он отвернулся, испустил какой-то хриплый, рыдающий звук, и быстрою, нетвердою походкою побежал к дому.
Виктория Павловна тихо опустилась на стул.
- Ступайте отсюда, - мрачно сказала она Арине и Ивану Афанасьевичу, не глядя на них, - не до вас мне сейчас.
Когда мы остались одни, она долго сидела молча, грустно опершись головою на руку; по лицу ее ходила гневная, гадливая судорога.
- Я должна вам рассказать, в чем дело, - сухим официальным тоном сказала она, наконец. - Я боюсь, что уже сейчас у вас в душе осталось не слишком много уважения ко мне. Очень может быть, что, когда вы услышите мои признания, вы вовсе перестанете меня уважать, отвернетесь от меня с презрением, будете жалеть, что попали в такое противное знакомство и остались у меня гостить. Однако, нельзя осуждать преступника без следствия, - даже если он сам сознается. И мне не хочется расстаться с вашим добрым мнением обо мне без того, чтобы попробовать защищаться, сколько могу. Быть-может, вы найдете, что я, хоть и виновна, заслуживаю некоторого снисхождения.
Я хотел остановить ее, возразить: