Попеченія о больномъ брат сильно отзывались на скромномъ бюджет Эстабана. Его крошечнаго жалованья и небольшой денежной помощи отъ регента, дона Луиса, не хватало на покрытіе новыхъ расходовъ, и ему приходилось обращаться къ помощи дона Антолина въ конц каждаго мсяца. Габріэль ясно понималъ затруднительное положеніе брата и не зналъ, какъ ему помочь. Онъ бы радъ былъ взять какую угодно службу, - но вс мста при собор были заняты, и если иногда открывалась вакансія за чьей-нибудь смертью, на нее было слишкомъ много голодныхъ кандидатовъ, предъявлявшихъ свои семейныя права. Кром того, Эстабанъ, на просьбы брата достать ему какую-нибудь работу, отвчалъ рзкимъ протестомъ, говоря, что единственной его заботой должно быть возстановленіе здоровья.
____________________
Однажды днемъ, когда Габріэль выходилъ изъ верхняго монастыря, его остановила у ршетки сада синьора Томаса.
- У меня есть новости для тебя, Габріэль, - сказала она. - Я узнала, гд наша бглянка. Больше ничего я теб не могу теперь сказать, но приготовься убждать брата. Очень возможно, что черезъ нсколько дней она будетъ здсь.
Дйствительно, спустя нсколько дней, тетя Томаса подошла, въ сумерки, къ Габріэлю и дернула его, молча, за рукавъ. Уведя его за собой въ садъ, она указала ему на женщину, прислонившуюся къ одной изъ колоннъ, окружавшихъ садъ. Она была закутана въ темный плащъ, и головной платокъ надвинутъ былъ на глаза.
- Вотъ она, - сказала Томаса.
Габріэль ни за чтобы ни догадался, что это его племянница. Онъ помнилъ ее молодой, свжей, граціозной, такою, какою она была во время его послдняго прізда въ Толедо, а теперь передъ нимъ стояла почти старая женщина, съ увядшимъ лицомъ, съ выступающими скулами, провалившимися глазами, съ измученнымъ, страдальческимъ видомъ. Потертое платье, стоптанные башмаки ясно указывали на крайнюю нищету.
- Поздоровайся съ дядей, - сказала старуха. - Онъ ангелъ небесный, несмотря на свои продлки. Это онъ вернулъ тебя сюда.
Садовница толкнула Сограріо къ дяд, но несчастная женщияа опустила голову, согнула плечи и прикрыла лицо мантильей, скрывая слезы; она, каззлось, не выносила вида кого-либо изъ родныхъ.
- Пойдемъ домой, - сказалъ Габріэль. - Къ чему ей здсь стоять.
Поднимаясь по лстниц, они пропустили впередъ Саграріо. Она не открывала лица, но ея ноги инстинктивно поднимались по знакомымъ ступенькамъ.
- Мы пріхали изъ Мадрида сегодня утромъ, - разсказывала садовница Габріэлю. - Но я пробыла весь день съ ней въ гостиниц, думая, что лучше ей вернуться домой только подъ вечеръ. Эстабанъ теперь въ церкви, и у тебя есть время подготовиться къ разговору съ намъ. Три дня я пробыла въ Мадрид съ Саграріо и насмотрлась такихъ ужасовъ, что вспомнить страшно. Въ какомъ аду она очутилась, несчастная! И еще говорятъ, что мы христіане! Нтъ, люди хуже дьяволовъ. Хорошо, что у меня есть тамъ знакомые въ собор. Они вспомнили старую Томасу и помогли мн. И то еще пришлось дать денегъ, чтобы вырвать ее изъ когтей дьявола.
Въ верхнемъ монастыр было пустынно въ этотъ часъ. Дойдя до квартиры отца, Саграріо остановилась у дверей, откинулась назадъ съ выраженіемъ ужаса и стала плакать.
- Войди, войди, - сказала тетка. - Это твой домъ; рано или поздно ты должна была вернуться сюда.
Она силой толкнула ее въ дверь. Войдя въ переднюю, Саграріо перестала плакать. Она стала оглядываться съ изумленіемъ, какъ бы не вря, что дйствительно вернулась домой, и поражалась видомъ знакомыхъ предметовъ. Все было на прежнемъ мст. Ничего не измнилось за пять лтъ ея отсутствія въ этомъ маленькомъ мірк, окаменвшемъ подъ снью собора. Только она, ушедшая среди цвтущей молодости, вернулась постарвшей и больной… Наступило долгое молчаніе.
- Твоя комната, Саграріо, осталась такой же, какъ ты ее оставила, - сказалъ наконецъ Габріэль. - Войди туда и жди, пока я позову тебя. Будь спокойна и не плачь. Доврься мн… Ты меня совсмъ не знаешь, но тетя теб наврное сказала, что я принимаю къ сердцу твою судьбу. Сейчасъ вернется твой отецъ. Спрячься и сиди тихо. Помни: не выходи, пока я тебя не позову.
Она ушла, и еще долго Томаса и Габріэль слышали сдержанныя рыданія молодой женщины, которая бросилась въ изнеможеніи на кровать и долго не могла побороть слезы.
- Бдняжка! - сказала старуха, которая тоже готова была расплакаться. - Она раскаивается въ своихъ грхахъ. Если бы отецъ позвалъ ее къ себ, когда она очутилась одна, она бы не опустилась до такого позора. Она больна; кажется, еще боле больна, чмъ ты… Хороши люди, съ ихъ болтовней о чести! Лучше бы они понимали, что нужно любить и жалть, а не осуждать другихъ. Я это говорила своему зятю. Онъ возмутился, узнавъ, что я похала за Саграріо, сталъ говорить о семейной чести, сказалъ, что если Саграріо вернется, то честнымъ людямъ нельзя будетъ тутъ жить, и что онъ не выпуститъ за порогъ дома свою дочь. И это говоритъ человкъ, который воруетъ воскъ у Мадонны и прикарманиваетъ деньги за мессы, которыхъ никогда не служитъ!
Посл короткаго молчанія, Томаса нершительно пссмотрла на племянника.
- Чтожъ, позвать Эстабана? - спросила она.
- Позовите. А вы будете присутствовать при нашемъ объясненіи?
- Нтъ. Я вдь или расплачусь, или брошусь на него съ кулаками. Ты лучше сумешь уговорить его одинъ. Теб вдь Богъ далъ даръ слова - жаль, что ты такъ плохо воспользовался имъ въ жизни.
Старуха ушла, и Габріэль ждалъ брата боле получаса среди тишины собора. Верхній монастырь былъ еще боле угрюмъ, чмъ всегда и не слышно было даже дтской возни и смха. Наконецъ Эстабанъ явился…
- Что такое, Габріэль? - тревожно спросилъ онъ. - Что случилось? Тетя Томаса позвала меня къ теб. Ужъ не боленъ ли ты?
- Нтъ, Эстабанъ, садись, успокойся.
Эстабанъ слъ и съ тревогой поглядлъ на брата. Его серьезный видъ и долгое молчаніе, прежде чмъ онъ заговорилъ, сильно его обезпокоили.
- Да говори же, наконецъ! - сказалъ онъ. - Мн становится страшно.
- Послушай, братъ, - началъ Габріэль:- я до сихъ поръ не говорилъ съ тобой о тайн твоей жизни. Ты сказалъ мн, что твоя дочь умерла, и я тебя не разспрашивалъ. Правда вдь, что я до сихъ поръ не растравлялъ твои раны?
- Да, конечно. Но зачмъ ты это теперь вспоминаешь? - спросилъ Эстабанъ. - Зачмъ говорить о томъ, что мн такъ больно?
- Эстабанъ, выслушай меня спокойно и не упирайся въ предразсудкахъ нашихъ предковъ. Будь разумнымъ человкомъ. Мы сь тобой люди разной вры. Я не говорю о религіи, а только о взглядахъ на жизнь. Для тебя семья - дло божеское, а по-моему семья создана людьми въ силу потребностей рода. Ты осуждаешь прегршившаго противъ закона семьи, предаешь его забвенію, а я прощаю его слабости. Мы разно понимаемъ честь. Ты знаешь только кастильскую честь, жестокую и неумолимую, очень театральную. Она основана не на истинныхъ чувствахъ, а на страх передъ тмъ, что скажутъ другіе, на желаніи рисоваться передъ другими… Прелюбодйная жена заслуживаетъ смерти, убжавшая дочь предается забвенію. Вотъ ваше евангеліе. А я такъ полагаю, что жену, забывшую свой долгъ, слдуетъ забыть, а дочь, ушедшую изъ дому, нужно вернуть любовью, нжностью и прощеніемъ. Послушай, Эстабанъ: насъ раздляютъ наши убжденія; между нами лежатъ цлые вка. Но ты мой братъ, ты любишь меня и знаешь, что я люблю тебя и чту память родителей. Во имя всего этого, я говорю теб, что ты долженъ опомниться; пора отказаться отъ ложнаго пониманія чести, - пора вспомнить про дочь, которая тяжко страдаетъ. Ты - такой добрый, ты пріютилъ меня въ тяжелую минуту жизни, - какъ же ты можешь спасать людей, не думая о твоей потерянной дочери? Ты не знаешь, не умираетъ ли она съ голоду, въ то время какъ ты шь? Можетъ быть, она лежитъ въ больниц въ то время, какъ ты живешь въ дом твоихъ отцовъ…
Лицо Эстабана становилось все боле и боле мрачнымъ.
- Вс твои старанія напрасны, Габріэль, - отвтилъ онъ наконецъ.- He говори мн о ней: она разбила мою жизнь, она опозорила семью, которая цлыми вками была гордостью собора и строгостью своей добродтели внушала уваженіе всмъ каноникамъ и даже архіепископамъ. А изъ-за моей дочери мы вс сдлались предметомъ насмшекъ, позорныхъ сожалній. Сколько я выстрадалъ, какъ часто рыдалъ отъ бшенства, посл того какъ слышалъ шушуканья за моей спиной. Бдная моя жена умерла отъ стыда. А ты требуешь, чтобы я это забылъ!.. Нтъ, Габріэль, я иначе понимаю честь: я хочу жить не стыдясь, глядть людямъ въ глаза, спать, не боясь очей покойнаго отца. Его взглядъ преслдовалъ бы меня, если бы подъ моимъ кровомъ жила моя потерянная дочь. Молю тебя, братъ, во имя нашей любви, не говори мн объ этомъ… У тебя отравлена душа ядомъ опасныхъ ученій. Ты не только въ Бога не вруешь, но и про честь забылъ.
- Однако, - возразилъ Габріэль, - ваша религія учитъ, что дти - даръ Божій. Какъ же ты отверіаешь этотъ даръ при первомъ огорченіи отъ дочери? Нтъ, Эстабанъ, любовь къ дтямъ - первый величайшій долгь. Дти продолжаютъ наше существованіе, они даютъ намъ безсмертіе. Забывать дтей, отказывать имъ въ помощи - значитъ отказаться отъ жизни посл смерти.
- Ты не убдишь меня, Габріэль, - отвтилъ Эстабанъ.- He хочу, не хочу!
- Повторяю теб: то, что ты длаешь - возмутительно. Если ты держишься устарлаго понятія о чести, требующаго расплаты за позоръ кровью, почему же ты не отыскалъ соблазнителя твоей дочери и не убилъ его, какъ отцы въ старыхъ мелодрамахъ? Но ты миролюбивый человкъ и не научился убивать ближнихъ, а онъ привыкъ обращаться съ оружіемъ. А если бы ты вздумалъ другими средствами мстить ему, его семья уничтожила бы тебя, Ты изъ чувства самосохраненія отказался отъ мести и обрушилъ свой гнвъ на несчастную жертву…
Эстабанъ упорно стоялъ на своемъ.
- Ты меня не убдишь, - говорилъ онъ, - я не хочу тебя слушать. Она меня бросила, и я ее бросаю.
- Вдь если бы она тебя бросила посл обряда въ церкви, ты былъ бы радъ и встрчалъ бы ее съ открытыми объятіями каждый разъ, когда она прізжала бы къ теб. А теперь ты отъ нея отказываешься изъза того, что она обманута и доведена до позора? Разв несчастная дочь твоя не нуждается въ твоей нжности теперь гораздо больше, чмъ если бы судьба дала ей счастье? Подумай, Эстабанъ, почему она пала? Вдь въ этомъ виноваты ты и твоя жена; вы не вооружили ее противъ людского коварства, вы внушили ей преклоненіе передъ богатствомъ и знатностью, принимая у себя ея соблазнителя и гордясь его вниманіемъ къ вашей дочери. Что удивительнаго, что онъ сталъ для нея образцомъ всхъ совершенствъ? A когда обнаружились неизбжныя послдствія ихъ общественнаго неравенства, она изъ благородства не отказалась отъ своей любви и возстала противъ тираніи предразсудковъ. Въ этой борьб она погерлла пораженіе. Ваша вина, что вы ее не поддержали, не уберегли, а сами привели ее къ краю пропасти, ослпленные тщеславіемъ. Несчастная! Она дорогой цной заплатила за свое ослпленіе. Теперь нужно поднять ее - и это долгъ твой, ея отца.
Эстабанъ сидлъ, опустивъ голову, и все время длалъ отрицательные жесты головой.
- Послушай, братъ! - сказалъ Габріэль съ нкоторой торжественностью:- если ты упорствуешь въ отрицаніи, мн остается покинуть твой домъ. Если не вернется твоя дочь, я уйду. Всякій по своему понимаетъ честь. Ты боишься людскихъ толковъ - я боюсь своей совсти. Я былъ бы воромъ, если бы лъ твой хлбъ въ то время, какъ дочь твоя терпитъ голодъ; если бы принималъ попеченія о себ, когда у дочери твоей нтъ никакой поддержки въ жизни. Если она не вернется сюда, то я - грабитель, похитившій для себя любовь и заботы, принадлежащія по праву ей. У каждаго своя мораль. Твою теб преподали попы, мою я создалъ себ самъ, и она - еще боле суровая. Поэтому я повторяю теб: или твоя дочь вернется, или я уйду. Я вернусь въ міръ, гд меня травятъ какъ звря, вернусь въ больницу или въ тюрьму, умру какъ собака въ канав. He знаю, что будетъ со мною, но я сегодня же уйду, чтобы не пользоваться ни минуты тмъ, что отнято у несчастной женщины.
Эстабанъ вскочилъ со стула.
- Ты съ ума сошелъ, Габріэль? - крикнулъ онъ съ отчаяніемъ. - Ты спокойно говоришь, что хочешь меня покинуть, когда твое присутствіе - единственная радостъ моей жизни посл столькихъ несчастій? Я привязался къ теб, воскресъ душой съ тхъ поръ, какъ ты со мной. Ты все, что у меня осталось родного въ жизни! До твоего возвращенія я ни къ чему не стремился, жилъ безъ всякой надежды. Теперь у меня есть надежда - вернуть теб здоровье и силы. Нтъ, ты не уйдешь - иначе я умру.
- Успокойся, Эстабанъ, - сказалъ Габріэль. - Будемъ говорить безъ криковъ и слезъ. Я теб снова повторяю: если ты не исполнишь моей просьбы - я уйду.
- Да гд же она, наконецъ, что ты такъ настойчиво просишь за нее? - спросилъ Эстабанъ. - Ты ее видлъ, что ли? Неужели она въ Толедо? Или даже…
Глаза Эстабана были полны слезъ. Габріэль, видя, что онъ поколебленъ въ своемъ упрямств, ршилъ, что наступилъ нужный моментъ, и открылъ дверь въ комнату Саграріо.
- Выйди, племянница, - сказалъ онъ, - проси прощенія у отца!
Эстабанъ, увидя среди комнаты женщину на колняхъ, остолбенлъ отъ изумленія. Потомъ онъ обратилъ глаза на Габріэля, точно спрашивая его, кто она. Женщина отняла руки отъ лица и поглядла ему прямо въ глаза. Ея помертвлыя губы шептали одно только слово:
- Прости, прости!..
При вид ея измученнаго, измнившагося до неузнаваемости лица, Эстабанъ почувствовалъ, что его неумолимость пошатнулась. Глаза его выразили безконечную грусть.
- Хорошо, - сказалъ онъ. - Ты побдилъ, Габріэль. Я исполняю твое желаніе. Она останется здсь, потому что ты этого хочешь. Но я не хочу ее видть. Оставайся ты съ ней, а я уйду.
VII
Съ утра до вечера раздавался теперь стукъ швейной машины; вмст со стукомъ молотка изъ квартиры сапожника это были единственныя напоминанія о труд среди молитвенной тишины верхняго монастыря.
Когда Габріэль выходилъ на зар изъ своей комнаты, прокашлявъ всю ночь, онъ уже заставалъ Саграріо, приготовлявшую машину для работы. Сейчасъ же по возвращеніи изъ собора, она снимала чехолъ съ машины и принималась упорно и молчаливо за работу, чтобы какъ можно меньше показываться на глаза сосдямъ и чтобы загладить трудомъ свое прошлое. Старая садовница доставала ей работу, и стукъ машины не умолкалъ весь день, сливаясь иногда съ аккордами фисгармоніи, на которой игралъ регентъ.
Эсгабанъ не ушелъ изъ дому, но онъ проходилъ какъ тнь, уходя въ соборъ и появляясь у себя лишь тогда, когда это было неизбжно. За столомъ онъ сидлъ, опустивъ глаза, чтобы не смотрть на дочь, которая едва сдерживала рыданія въ его присутствіи. Тягостная тишина наполняла домъ и одинъ только донъ-Луисъ не измінился; онъ попрежнему оживленно болталъ съ Габріэлемъ и почти не замчалъ присутствія Саграріо. Эстабанъ уходилъ сейчасъ же посл завтрака и возвращался только вечеромъ. Посл обда онъ запирался у себя въ комнат, оставляя дочь и брата вдвоемъ въ гостиной. Машина снова начинала стучать. Донъ-Луисъ игралъ на фисгармоніи до девяти часовъ, когда донъ Антолинъ приходилъ запирать лстницу и перебиралъ ключами, напоминая всмъ о час ночного покоя.
Габріэль возмущался упрямствомъ брата, избгавшаго встрчъ съ дочерью.
- Ты ее убьешь, - говорилъ онъ;- твое поведеніе возмутительно.
- Чтожъ длать, братъ, я иначе не могу. Я не могу глядть на нее… Достаточно, что я допускаю ея присутствіе въ дом. Если бы ты зналъ, какъ я страдаю отъ взглядовъ сосдей!
На самомъ дл, однако, появленіе Саграріо вовсе не произвело такого скандала, какъ онъ думалъ. Она такъ подурнла отъ болзни и горя, что женщины перестали относиться къ ней враждебно, посл того какъ въ прежнее время он завидовали ея красот и ея блестящему жениху. Кром того, покровительство Томасы защищало ее. Даже гордая Марикита, племянница дона Антолина, съ преувеличеннымъ покровительствомъ относились къ несчастной женщин, которая прежде славилась своей красотой. Съ недлю ея появленіе возбуждало нкоторое любопытство, и вс толпились у дверей Эстабана, чтобы иоглядть на Саграріо, наклоненную надъ машиной; но потомъ любопытство стихло, и Саграріо могла безпрепятственно жить своей печальной трудовой жизнью.
Габріэль мало выходилъ изъ дому и проводилъ цлые дни съ племянницей, чтобы хоть нсколько возмстить ей отцовскую ласку. Она была такъ же одинока дома, какъ въ чужомъ город, и Габріэлю было жалко ее; иногда приходила тетка Томаса, которая старалась ободрить племянницу, но говорила, что всетаки не для чего убивать себя работой… - Хорошо, конечно, - говорила она, - много работать и не быть въ тягость упрямцу отцу. Но незачмъ изводить себя. Успокойся, будь веселой! Придутъ хорошіе дни.- He все тужить. Тетя и дядя Габріэль все уладятъ… И она оживляла мрачный домъ веселымъ смхомъ и смлыми рчами.
Иногда являлись также друзья Габріэля, собиравшіеся прежде у сапожника. Они такъ привязались къ своему новому другу, что не могли жить безъ него. Даже сапожникъ, когда у него не было спшной работы, приходилъ съ повязанной головой и садился около швейной машины слушать Габріэля.
Молодая женщина смотрла на дядю съ восхищеніемъ, оживлявшимъ ея грустный взоръ. Она съ дтства много слышала объ этомъ таинственномъ родственник, который скитался по далекимъ странамъ. А теперь онъ вернулся, преждевременно состарившійся и больной, какъ она, но покорявшій своему вліянію всхъ вокрутъ себя, восхищая ихъ своими рчами, которыя были небесной музыкой для всхъ этихъ людей, окаменвшихъ въ мысляхъ и чувствахъ. Такъ же какъ эти простые люди, которые въ своемъ стремленіи узнать новое, оставляли свои дла и шли къ Габріэлю, и Саграріо слушала его съ великой радостью. Габріэль былъ для нихъ откровеніемъ современнаго міра, который столько лтъ не проникалъ въ соборъ, жившій еще жизнью ХІ-го вка.
Появленіе Саграріо измнило жизнь Габріэля. Присутствіе женщины воспламенило въ немъ проповдническій жаръ; онъ отступился отъ прежней сдержанности, сталъ часто говорить со своими друзьями о "новыхъ идеяхъ", которыя производили переворотъ въ ихъ мысляхъ и волновали ихъ, не давая спать по ночамъ.
Они требовали у Габріэля, чтобы онъ излагалъ имъ свое ученіе, и онъ поучалъ ихъ подъ непрерывный звукъ швейной машины, который казался отголоскомъ мірового труда среди тишины соборныхъ камней.
Вс эти люди, привыкшіе къ медленному, правильному исполненію церковныхъ обязанностей и къ долгимъ промежуткамъ отдыха, удивлялись нервному трудолюбію Саграріо.
- Вы убьете себя работой, - говорилъ надувальщикъ органныхъ мховъ. - Я знаю, что посл длинной мессы, когда много органной игры, которую такъ любитъ донъ-Луисъ, я проклинаю изобртателя органа - до того я устаю.
- Работа, - возбужденно говорилъ звонарь, - кара Божія, проклятіе, которое Господь Богъ послалъ во слдъ нашимъ прародителямъ, изгнаннымъ изъ рая; это - цпи, которыя мы постоянно стремимся разбить.
- Нтъ, - возражалъ сапожникъ, - я читалъ въ газетахъ, что трудъ - мать всхъ добродтелей, а праздность - мать пороковъ… Правда вдь, донъ Габріэль?
Маленькій сапожникъ смотрлъ на учителя, ожидая его отвта, какъ жаждущій мечтаетъ о глотк воды.
- Вы вс ошибаетесь, - провозглашалъ Габріэль. - Трудъ не наказаніе и не добродтель, а тяжелый законъ; ему мы подчинены во имя сохраненія и себя, и всего рода человческаго. Безъ труда не было бы жизни…
И съ тмъ же пламеннымъ воодушевленіемъ, съ какимъ въ прежнія времена онъ проповдывалъ толпамъ слушателей на большихъ собраніяхъ, онъ объяснялъ теперь этой маленькой кучк людей великое значеніе мірового труда, который наполняетъ ежедневно всю землю изъ конца въ конецъ.