- Теперь я изъ Мадрида, - сказалъ онъ, - но до того побывалъ во многихъ мстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьб съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гд-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь… Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человкъ. Вчера въ Мадрид мн угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мн пришлось сейчасъ же ссть въ поздъ и ухать. Но куда? Свтъ великъ, - однако для меня и для подобныхъ мн онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мір у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гд ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріхалъ къ теб; если ты меня прогонишь, мн некуда будетъ пойти умереть, кром какъ въ тюрьму или въ больницу, - если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.
Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вру.
- Ахъ, бдный мой братъ! - сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голос:- какую пользу принесло теб чтеніе газетъ и книгъ? Зачмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имлъ мсто при собор и - какъ знать? - можетъ быть, сидлъ бы въ хор среди канониковъ, на гордость своей семь и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ… хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всхъ. He принесъ теб добра твой умъ!.. Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что теб отлично живется въ Барцелон, гд ты зарабатывалъ корректурной работой цлое состояніе, сравнительно съ тмъ, что мы здсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мн было только, что твое имя часто встрчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о "митингахъ", на которыхъ требуютъ, чтобы все длилось поровну, и проповдуютъ уничтоженіе семьи, церкви и всякія нелпости въ этомъ род. "Товарищъ Луна сказалъ то-то", "товарищъ Луна сдлалъ то-то"… Я скрывалъ отъ всхъ здшнихъ, что этотъ "товарищъ Луна" - ты. Я зналъ, что это безуміе къ добру не приведетъ. А погомъ исторія съ бомбами…
- Я былъ непричастенъ къ ней, - возразилъ Габріэль съ печалью въ голос. - Я теоретикъ, и считаю всякое прямое насиліе преждевременнымъ и пагубнымъ.
- He сомнваюсь въ этомъ, Габріэль. Я зналъ, что ты невиновенъ. Ты былъ такой добрый, такой кроткій въ дтств. Мы всегда изумлялись твоей доброт. Покойная мать все говорила, что ты будешь святымъ. Какъ же бы ты сдлался убійцей, какъ бы ты убивалъ такимъ предательскимъ образомъ… при посредств этихъ дьявольскихъ снарядовъ… Господи Іисусе!
Эстабанъ замолчалъ, потрясенный однимъ воспоминаніемъ о преступленіяхъ, въ которыхъ обвиняли его брата.
- Но, всетаки, - продолжалъ онъ помолчавъ, - ты былъ схваченъ во время арестовъ, произведенныхъ посл взрыва. Какъ я тогда измучился! Отъ времени до времени производились разстрлы въ крпостномъ рву, и я съ ужасомъ читалъ въ газетахъ имена казненныхъ, все ожидая встртить твое имя среди нихъ. Ходили слухи о томъ, что заключенныхъ пытали, чтобы вынудить у нихъ признанія; и я думалъ о теб, о твоемъ слабомъ здоровь. Я былъ увренъ, что не сегодня-завтра тебя найдутъ мертвымъ въ твоей камер. И мн еще къ тому же приходилось скрывать все, что я знаю о теб… Луна, сынъ сеньора Эстабана, стараго соборнаго садовника, съ которымъ разговаривали запросто каноники и даже архіепископы - сообщникъ злодевъ, которые хотятъ истребить міръ! Какой позоръ! И поэтому, когда Голубой и другіе здшніе сплетники спрашивали меня, не ты ли тотъ Луна, о которомъ такъ много говорятъ въ газетахъ, я отвчалъ имъ, что мой братъ въ Америк и рдко мн пишетъ, потому что очень занятъ. Ты можешь себ предстарить мою муку! Ждать, что каждую минуту тебя могутъ казнить - и даже не имть возможности отвести душу, говоря о своемъ гор съ близкимъ человкомъ… Мн оставалась только молитва. Живя въ храм и привыкнувъ ежедневно общаться съ Господомъ и его святыми, начинаешь немного охладвать къ религіи… Ho rope оживляетъ вру, и я обратился къ всемогущей заступниц нашей, Дв Святилища, моля ее вспомнить, какъ ты ребенкомъ преклонялъ колни въ ея часовн, когда собирался вступить въ семинарію.
Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.
- He смйся, - сказалъ Эстабанъ, - ты огорчаешь меня своимъ смхомъ. Поврь, только заступничество Пресвятой Двы спасло тебя… Черезъ нсколько мсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тхъ поръ я не имлъ ни одного письма, ни одного извстія о теб, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбин, и много разъ молился за твою бдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.
"Товарищъ Луна" ласково посмотрлъ на брата.
- Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ, - сказалъ онъ. - Я преклоняюсь передъ твоей врой. Но не думай, что я спасся, цлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрсти ореолъ мученичества, чмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ - испорченная машина, которая едва дйствуетъ, потому что вс ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Два, внявъ твоимъ мольбамъ, хотла спасти меня, ей слдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю зврскимъ инстинктамъ, спящимъ въ каждомъ человк, какъ наслдіе минувшихъ временъ… Да и потомъ, на свобод, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигд среди людей, - они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гд нтъ ни одного человческаго существа. Они считали меня боле опаснымъ человкомъ, чмъ т отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мн живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ… Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслдъ за мной придутъ другіе - много другихъ. Борозда вспахана, и смя проникло глубоко въ землю… Теперь я считаю себя вправ отдохнуть нсколько недль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ - быть ничмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мн хотлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ собор, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и сть, но не думать, не радоваться, не страдать - вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мн некуда итти. Стоитъ мн выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслдовать. Оставишь ты меня здсь?
Эстабанъ, вмсто отвта нжно толкнулъ впередъ брата.
- Идемъ наверхъ, сумасбродъ! - сказалъ онъ. - Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Теб нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дтств? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что теб за дло, хорошо или скверно устроенъ свтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно - жить по христіански, чтобы заслужить счастье въ будущей жизни;- она будетъ лучше этой, потому что она - дло рукъ Господнихъ, а не человческихъ. Идемъ же, идемъ!
Подталкивая съ нжностью брата, Эстабанъ вышелъ съ нимъ изъ монастыря, проходя мимо нищихъ, которые съ любопытствомъ глядли на нихъ, тщетно пытаясь подслушать, о чемъ они говорятъ. Они прошли черезъ улицу и стали подниматься по лстниц, ведущей въ башню. Ступеньки были кирпичныя, поломанныя во многихъ мстахъ; крашеныя блыя стны покрыты были каррикатурными рисунками и неразборчивыми подписями постителей, которые поднимались на колокольню посмотрть на знаменитый колоколъ огромныхъ размровъ - Campana Gorda.
Габріэль шелъ медленно, останавливаясь на каждомъ поворот.
- Я очень илохъ, Эстабанъ.,- проговорилъ онъ, - очень плохъ. Мои легкія точно треснувшіе мха, въ которые воздухъ входитъ со всхъ сторонъ.
Потомъ, точно раскаиваясь въ своей забывчивости, онъ поспшно обратился къ брату съ разспросами о семь.
- Какъ поживаетъ твоя жена, Пеппа? - спросилъ онъ. - Надюсь, она здорова.
Лицо Эстабана омрачилось, и глаза его сдлались влажными.
- Она умерла, - кратко отвтилъ онъ.
Пораженный печальнымъ отвтомъ, Габріэль остановился и прислонился къ периламъ. Посл короткаго молчанія онъ, однако, снова заговорилъ, чувствуя желаніе чмъ-нибудь утшить брата.
- Ну, а моя племянница Саграріо? Она, врно, сдлалась красавицей. Въ послдній разъ, когда я ее видлъ, она походила на молодую королеву со своими свтлыми волосами, зачесанными кверху, - со своимъ розовымъ личикомъ, подернутымъ легкимъ золотистымъ пушкомъ. Она замужемъ или живетъ у тебя?
Эстабанъ еще мрачне взглянулъ на брата.
- Она тоже умерла! - рзко отвтилъ онъ.
- И Саграріо умерла? - повторилъ пораженный Габріэль.
- Умерла для меня - это то же самое. Умоляю тебя, братъ, всмъ, что теб дорого на свт, не говори мн о ней!..
Габріэль понялъ, что растравляетъ своими вопросами глубокую рану въ душ брата, и замолчалъ. Въ жизни Эстабана произошло, очевидно, нчто очень тяжелое за время его отсутствія - одна изъ тхъ катастрофъ, которыя разбиваютъ семьи и навсегда разлучаютъ оставшихся въ живыхъ.
Они прошли по крытой галлере надъ аркой архіепископскаго дворца и вошли въ верхній монастырь, носящій названіе канцелярій - Las Сlаverias: четыре портика одинаковой длины съ нижнимъ монастыремъ, но безъ малйшихъ украшеній и очень жалкаго вида. Полъ былъ выстланъ старыми поломанными кирпичами. Четыре стороны, выходившія въ садъ, были соединены узкимъ барьеромъ между плоскими колоннами, поддерживавшими крышу изъ гнилыхъ балокъ. Это была временная постройка, сдланная три вка тому назадъ, но оставшаяся съ тхъ поръ въ томъ же вид. Вдоль выбленныхъ стнъ тянулись расположенныя безъ всякой симметріи двери и окна квартиръ, занимаемыхъ церковными служащими; служба и жилища переходили по наслдству отъ отца къ сыну. Этотъ монастырь со своими низкими портиками представлялъ собой какъ бы четыре улицы, каждая изъ одного ряда домовъ. Противъ комнатъ возвышалась плоская колоннада, надъ барьеромъ которой просовывали свои остроконечныя верхушки кипарисы сада. Надъ крышей монастыря виднлись окна второго ряда комнатъ, ибо почти вс квартиры верхняго монастыря были въ два этажа.
Такимъ образомъ, надъ соборомъ, въ уровень съ крышами, жило цлое населеніе, и ночью, когда закрывалась лстница, ведущая на башню, все это населеніе было совершенно отрзано отъ города, Цлыя поколнія рождались, жили и умирали въ самомъ сердц Толедо, не выходя на улицы, - привязанныя какимъ-то инстинктивнымъ наслдственнымъ влеченіемъ къ этой громад изъ рзного благо камня, своды которой служили имъ убжищемъ. Они жили тамъ, пропитанныя запахомъ ладана, вдыхая особый запахъ плсени и стараго желза, свойственный стариннымъ храмамъ, съ горизонтомъ, ограниченнымъ арками или колокольней, закрывавшей собой большую часть неба, виднаго изъ верхняго монастыря.
Габріэлю показалось, что онъ вернулся къ временамъ своего дтства. Ребятишки, похожіе на тогдашняго Габріэля, прыгали, играя въ четырехъ портикахъ, или садились, сбившись въ кучку, туда, куда проникали первые лучи солнца. Женщины, которыя напоминали ему его мать, вытряхивали надъ садомъ одяла или подметали красныя кирпичныя плиты передъ своими квартирами. Все осталось такимъ же, какъ прежде. Время какъ будто не заглядывало сюда, увренное, что не найдетъ ничего, что могло бы состариться. Габріэль увидлъ на стн полустертые два рисунка углемъ, которые онъ сдлалъ, когда ему было восемь лтъ. Если бы не дти, которыя кричали и смялись, гоняясь другъ за дружкой, можно было бы подумать, что въ этомъ странномъ город, какъ бы висящемъ въ воздух, никто не рождается и не умираетъ.
Эстабанъ, лицо котораго оставалось пасмурнымъ, сталъ давать объясненія брату.
- Я живу попрежнему въ нашей старой квартир, - сказалъ онъ. - Мн ее оставили изъ уваженія къ памяти отца. За это я чрезвычайно признателенъ церковному совту, - вдь я только простой "деревянный шестъ". Посл н_е_с_ч_а_с_т_ь_я я взялъ въ домъ старуху, которая ведетъ мое хозяйство. Кром того, у меня живетъ донъ-Луисъ, регентъ. Ты увидишь его; онъ очень способный молодой священникъ, - но тутъ его способности пропадаютъ даромъ. Его считаютъ сумасшедшимъ, но онъ - настоящій артистъ съ чистой ангельской душой.
Они вршли въ квартиру, издавна принадлежавшую семейству Луна. Она была одной изъ лучшихъ во всемъ верхнемъ монастыр. У дверей висли на стн корзинки для цвтовъ, въ вид кропильницъ, и изъ нихъ свшивались зеленыя нити растеній. Въ комнат, которая служила гостиной, все осталось такимъ же, какъ при жизни родителей Габріэля. Блыя стны, принявшія съ годами желтоватый тонъ кости, покрыты были дешевыми изображеніями святыхъ. Стулья краснаго дерева, отполированные долгимъ треніемъ, имли молодой видъ, не соотвтствовавшій ихъ старинному фасону и почти прорваннымъ сидніямъ. Черезъ открытую дверь видна была кухня, куда вошелъ братъ Габріэля, чтобы дать распоряженія старой, кроткой съ виду служанк. Въ одномъ углу комнаты стояла швейная машина. Габріэль вспомнилъ, что когда онъ былъ въ послдній разъ дома, на этой машинк работала его племянница. Теперь машина стоитъ тутъ на память о "двочк", посл катастрофы, оставившей глубокую печаль въ сердц отца. Черезъ окно въ гостиной Габріэль увидлъ внутренній дворъ, составлявшій преимущество этой квартиры передъ другими: довольно большой кусокъ синяго неба и четыре ряда тонкихъ колоннъ, поддерживавшихъ верхній этажъ, придавали дворику видъ маленькаго монастырскаго двора. Эстабанъ вернулся къ брату.
- Что ты хочешь къ завтраку? - спросилъ онъ. - Требуй чего желаешь, - теб все приготовятъ. Я хоть и бденъ, но всетаки надюсь, что смогу поставить тебя на ноги и вернуть теб здоровый вицъ.
Габріэль грустно улыбнулся.
- He хлопочи понапрасну, - сказалъ онъ. - Мой желудокъ ничего не переноситъ. Мн достаточно немного молока;- и то хорошо, если я смогу его выпить.
Эстабанъ приказалъ старух пойти въ городъ за молокомъ и хотлъ ссть около брата. Но въ эту минуту открылась дверь, выходившая въ корридоръ, и черезъ нее просунулась голова юноши.
- Съ добрымъ утромъ, дядя, - сказалъ онъ.
Въ его плоскомъ лиц было чтото собачье; глаэа сверкали лукавствомъ, волосы были начесаны на уши и густо напомажены.
- Войди, озорникъ! - сказалъ Эстабанъ и обратился снова къ брату.
- Ты знаешь кто онъ? - спросилъ онъ. - Нтъ? Это сынъ нашего покойнаго брата Томаса, да уготовь Господь ему мсто въ раю! Онъ живетъ тутъ на верху со своей матерью, которая моетъ церковное блье и уметъ удивительно хорошо плоить стихари. Томъ, поздоровайся съ этимъ господиномъ. Это твой дядя Габріэль, который вернулся изъ Америки, Парижа и изъ разныхъ другихъ далекихъ, очень далекихъ мстъ.
Юноша поздоровался съ Габріэлемъ, нсколько смущенный грустнымъ, больнымъ видомъ дяди, о которомъ его мать говорила при немъ, какъ объ очень таинственномъ человк.
- Вотъ этотъ мальчишка, - продолжалъ Эстабанъ, обращаясь къ брату и указывая на Тома, - самый большой озорникъ во всемъ собор. Если его еще не выгнали отсюда, то только изъ уваженія къ памяти его отца и дда, ради имени, которое онъ носитъ; всмъ извстно, что семья Луна - такая же старинная, какъ камни стнъ… Какая бы шалость ему ни взбрела на умъ, онъ непремнно приводитъ ее въ исполненіе. Онъ ругается какъ язычникъ въ ризниц, за спиной канониковъ. Это все правда; не отрекайся, бездльникъ!
Онъ погрозилъ ему пальцемъ, полу-серьезно, полу-шутливо, точно на самомъ дл вовсе не осуждалъ проступковъ своего племянника. Юноша выслушалъ выговоръ, гримасничая какъ обезьяна и не опуская глазъ, глядвшихъ очень дерзко.
- Какой стыдъ, - продолжалъ дядя, - что ты напомадилъ волосы какъ свтскіе шалопаи, прізжающіе въ Толедо въ большіе праздники! Въ доброе старое время теб бы за это обрили голову. Но теперь, когда наступили времена распада, произвола и бдствій, наша святая церковь бдна, какъ Іовъ, и каноникамъ не до пустяковъ. Все пошло на убыль, на горе намъ! Если бы ты видлъ, какъ все пало, Габріэль! Соборъ теперь совсмъ врод мадридской лавки, куда люди приходятъ, покупаютъ, что имъ надо и бгутъ прочь. Соборъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, но исчезло величіе прежняго служенія Господу. To же самое говоритъ и регентъ. Онъ возмущается, что только въ большіе праздники въ хоръ является человкъ шесть музыкантовъ, да и то, едва-едва. Молодежь, живущая въ монастыр, перестала любить нашу церковь; жалуются на то, что имъ мало платятъ, не принимая во вниманіе, что церковь переживаетъ тяжелыя времена. Если такъ будетъ продолжаться, то я не удивлюсь, если такіе сорванцы, какъ вотъ этотъ и другіе, подобные ему, начнутъ устраивать игры въ церкви… прости Господи!
Простодушный Эстабанъ, выразивъ свое возмущеніе, продолжалъ, указывая на племянника:
- Вотъ этотъ молодчикъ, какъ ты его видишь, уже занимаетъ должность, которую его бдный отецъ получилъ только въ тридцать лтъ; а онъ еще не доволенъ. Онъ мечтаетъ сдлаться тореадоромъ - и осмлился даже разъ отправиться въ воскресенье на новильяду (бой молодыхъ бычковъ) въ толедскомъ цирк. Его мать прибжала ко мн вн себя, чтобы разсказать, что сдлалъ ея сынокъ, и я, помня, что покойный братъ поручилъ мн передъ смертью заботиться объ его сын, подстерегъ молодчика, когда онъ возвращался изъ цирка, и погналъ его домой тмъ же шестомъ, которымъ я водворяю молчаніе въ собор. Пусть онъ теб самъ скажетъ, тяжела ли у меня рука, когда я сердитъ. Два Святилища! Чтобы Луна изъ святаго собора сдлался тореадоромъ! Когда объ этомъ узнали каноники и кардиналъ, они были очень огорчены, какъ мн, потомъ, передавали. А мальчишку съ тхъ поръ прозвали "Тато" {Т. е. "шепелявый": намекъ на андалузцевъ. Андалузій - родина большинства тореадоровъ.}. Да, не длаетъ онъ чести нашей семь.
Эстабанъ посмотрлъ на племянника уничтожающимъ взглядомъ, но тотъ только улыбался, слушая его обличенія.