Гуськов свистнул в телефон.
- Что ж они, раззявы!
- Так вышло. Надо помочь. Надо, слушай, сейчас как-нибудь вызвать Чичишева и Саморукова, и чтоб они выдали им по аттестату.
- Где их найдёшь, лёгкое дело!
- Где! На квартирах.
- Грязюка такая, ног по колено не выдерешь, да темно, как у…
- Чичишев близко живёт.
- А Саморуков? За путями. Да не пойдёт он ни за что, товарищ лейтенант!
- Чичишев пойдёт!
Бухгалтер Чичишев был военнослужащий, призван из запаса, и пришлёпали ему четыре треугольника, но никто не видел в нём военного, а обычного бухгалтера, немолодого, наторелого в деле. Он и разговаривать без счётов не мог. Спрашивал: "Сколько времени? Пять часов?" - и пять сейчас же для понимания крепко щёлкал на косточках. Или рассуждал: "Если человек один (и косточку - щёлк!), ему жить трудно. Он (и вторую к первой - щёлк!) - женится". Когда от очереди, гудящей, сующей ему продаттестаты, он был отделён закрытым окном и решёткой и только малая форточка оставлена для сующихся рук - Чичишев бывал очень твёрд, кричал на бойцов, руки отталкивал и форточку прикрывал, чтоб не дуло. Но если ему приходилось выйти прямо к толпе или команда прорывалась к нему в каморку - он сразу втягивал шар головы в маленькие плечи, говорил "братцы" и ставил штампы. Так же суетлив и услужлив он перед начальством, не посмеет отказать никому, у кого в петлицах кубики. Продпункт не подчиняется дежурному помощнику коменданта, но Чичишев не откажет, думал Зотов.
- А Саморуков не пойдёт, - твердил своё Гуськов. Старшиной считался и Саморуков, но с презрением смотрел на лейтенантов. Здоровый, раскормленный волк, он был просто кладовщик и ларечник продпункта, но держался на четыре шпалы. С достоинством, на четверть часа позже, он подходил к ларьку, проверял пломбы, открывал замки, поднимал и подпирал болтами козырёк - и всё с видом одолжения на неприязненном щекастом лице. И сколько бы красноармейцев, торопящихся на эшелоны, команд и одиночек, и инвалидов не теснилось бы перед окошком, матеря и костыляя друг друга, пробиваясь поближе, - Саморуков спокойно заворачивал рукава по локоть, обнажая жирные руки колбасника, придирчиво проверял на измятых, изорванных аттестатах штампы Чичишева и спокойно взвешивал (и уж наверно недовешивал!), ничуть не волнуясь, успеют ребята на свои эшелоны или нет. Он и квартиру себе выбрал на отшибе нарочно, чтоб его не беспокоили в нерабочее время, и хозяйку подыскал с огородом и с коровой.
Зотов представил себе Саморукова - и в нём забулькало. Эту породу он ненавидел, как фашистов, угроза от них была не меньше. Он не понимал, почему Сталин не издаст указа - таких Саморуковых расстреливать тут же, в двух шагах от ларька, при стечении народа.
"Нет, Саморуков не пойдёт", - соображал и Зотов. И злясь, и подло робея перед ним, Зотов не решился бы его тронуть, если б эти нерасторопные ребята не ели три или пять только дней. Но - одиннадцать!
- Ты вот что, Гуськов, ты не посылай бойца, а пойди к нему сам. И не говори, что четыре человека голодных, а скажи, что срочно вызывает капитан - через меня, понял? И пусть идёт ко мне. А я - договорюсь!
Гуськов молчал.
- Ну, чего молчишь? Приказание понял? "Есть" - и отправляйся.
- А вы капитана спрашивали?
- Да тебе какое дело? Отвечаю - я! Капитан вышел, нет его сейчас.
- И капитан ему не прикажет, - рассудил Гуськов. - Такого порядка нет, чтоб ночью пломбу снимать и опять ставить из-за двух буханок да трёх селёдок.
И то была правда.
- А чего спешка такая? - размышлял Гуськов. - Пусть до десяти утра подождут. Одна ночь, подумаешь! На брюхо лёг, спиной укрылся.
- Да у них эшелон сейчас уходит. Быстрый такой эшелон, жалко их отцеплять, они без того застряли. Груз-то их где-то ждут, где-то нужен.
- Так если эшелон уходит - всё равно Саморуков прийти не успеет. Туда да назад по грязи, хоть и с фонарём, - полтора часа, не меньше. Два.
Опять-таки разумно расположил Гуськов…
Не разжимая челюстей, в шишаке будёновки с опушенными ушами, дочерна обветренный, Дыгин впивался в трубку - понять, что же толкуют с той стороны.
- И за сегодня пропало, - потерянно кивнул он теперь.
Зотов вздохнул, отпустил клапан, чтобы Гуськов не слышал.
- Ну, что делать, братец? Сегодня не выйдет. Может, до Грязей идите с этим эшелоном? Эшелон хороший, к утру - там.
И уговорил бы, но Дыгин уже почувствовал в этом лейтенанте слабинку.
- Не поеду. Арестуйте. Не поеду.
В стекло двери постучали. Какой-то дородный гражданин в шерстяном широком кепи в черно-серую рябинку стоял там. С вежливым поклоном он, видимо, спрашивал разрешения, но здесь не было слышно.
- Ну-ну! Войдите! - крикнул Зотов. И нажал клапан трубки: - Ладно, Гуськов, положи трубку, я подумаю.
Мужчина за дверью не сразу понял, потом отворил немного и ещё раз спросил:
- Разрешите войти?
Зотова удивил его голос - богатый, низкий и благородно-сдерживаемый, чтобы не хвалиться. Одет он был в какую-то долгополую, но с окороченными рукавами, тяжёлую рыжую куртку невоенного образца, обут же - в красноармейские ботинки с обмотками, в руке он держал красноармейский небольшой засаленный вещмешок. Другой рукой, входя, он приподнял солидную кепку и поклонился обоим:
- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- Скажите, пожалуйста, - очень вежливо, но и держась осанисто, как если б одет был не странно, а весьма даже порядочно, спросил вошедший, - кто здесь военный комендант?
- Дежурный помощник. Я.
- Тогда, вероятно, я - к вам.
Он поискал, куда деть рябую кепку, припылённую, кажется, и углем, не нашёл, поджал её под локоть другой руки, а освободившеюся озабоченно стал расстегивать свой суконник. Суконник его был вовсе без ворота, а верней, ворот был оторван, и теплый шерстяной шарф окутывал оголённую шею. Расстегнувшись, подо всем этим вошедший открыл летнее, сильно выгоревшее, испачканное красноармейское обмундирование - и ещё стал отстёгивать карман гимнастёрки.
- Подождите-подождите, - отмахнулся Зотов. - Так вот что… - Он щурился на угрюмого неподвижного Дыгина. - Что в моей власти полностью, то я тебе сделаю: отцеплю тебя сейчас. В десять часов утра отоваришься…
- Спасибо, - сказал Дыгнн и смотрел налитыми глазами.
- Да не спасибо, а вообще-то не положено. С таким хорошим эшелоном идёшь. Теперь к чему тебя прицепят - не знаю.
- Да уж две недели тащимся. Сутки больше, сутки меньше, - оживился Дыгин. - Груз я свой вижу.
- Не-ет, - поднял палец Зотов и потряс. - Нам с тобой судить нельзя. - Покосился на постороннего, подошёл к Дыгину плотно и сказал еле внятно, но так же заметно окая: - Раз уж ты свой груз видишь - сообрази. Твоими лопатками сколько окопаться может? Две дивизии! А в землю влезть - это жизнь сохранить. Двадцать тысяч лопаток - это двадцать тысяч красноармейских жизней. Так?
Зотов опять покосился. Вошедший, поняв, что он мешает, отошел к стене, отвернулся и свободной, рукой по очереди закрывал - нет, не закрывал, а грел уши.
- Что? Замёрзли? - усмехнулся Зотов громко.
Тот обернулся, улыбаясь:
- Вы знаете, страшно похолодало. Ветер - безумный. И мокрый какой-то.
Да, ветер свистел, обтираясь об угол здания, и позвенивал непримазанным стеклом в правом окне, за шторкой. И опять пожуркивала вода из трубы.
Очень симпатичная, душу растворяющая улыбка была у этого небритого чудака. Он и стрижен не был наголо. Короткие и негустые, но покрывали его крупную голову мягкие волосы, сероватые от искорок седины.
Не был он похож ни на бойца, ни на гражданского.
- Вот, - держал он в руке приготовленную бумажку. - Вот моя…
- Сейчас, сейчас. - Зотов взял его бумажку, не глядя. - Вы… присядьте. Вот на этот стул можете. - Но ещё взглянув на его шутовской кафтан, вернулся к столу, шифровку и ведомости собрал, запер в сейф, тогда кивнул Дыгину и вышел с ним к военному диспетчеру.
Она что-то доказывала по телефону, а тётя Фрося, на корточках присев к печи, обсушивалась. Зотов подошёл к Подшебякиной и взял её за руку - за ту, которая держала трубку.
- Валюта…
Девушка обернулась живо и посмотрела на него с игринкой - так, показалось ей, ласково он её взял и держал за руку. Но ещё кончила в телефон:
- А тысяча второй на проход идёт, у нас к нему ничего. На тамбовскую забирай его, Петрович!...
- Валечка! Пошли быстренько тётю Фросю или переписать, или прямо сцепщикам показать эти четыре вагона, вот младший сержант с ней пойдёт, и пусть диспетчер их отцепит и отсунет куда-нибудь с прохода до утра.
Тётя Фрося с корточек, как сидела, большим суровым лицом обернулась на лейтенанта и сдвинула губу.
- Хорошо, Василь Васильич, - улыбнулась Валя. Она без надобности так и держала руку с трубкой, пока он не снял своих пальцев. - Пошлю сейчас.
- А состав тот - с первым же паровозом отправлять. Постарайся.
- Хорошо, Василь Васильич, - радостно улыбнулась Валя.
- Ну, всё! - объявил лейтенант Дыгину.
Тётя Фрося вздохнула, как кузнечный мех, крякнула и распрямилась.
Дыгин молча поднял руку к виску и подержал так. Лопоухий он был от распущенного шлема, и ничего в нём не было военного.
- Только мобилизован? Из рабочих, небось?
- Да. - Дыгин твёрдо благодарно смотрел на лейтенанта.
- Треугольничек-то привинти, - указал ему Зотов на пустую петлицу.
- Нету. Сломался.
- И шлем или уж застегни, или закати, понял?
- Куда закатывать? - огрызнулась тётя Фрося уже в плаще. - Там дряпнЯ заворачивает! Пошли, милок!
- Ну, ладно, счастливого! Завтра тут другой будет лейтенант, ты на него нажимай, чтоб отправлял.
Зотов вернулся к себе, притворил дверь. Он и сам четыре месяца назад понятия не имел, как затягивать пояс, а поднимать руку для отдачи приветствия казалось ему особенно нелепо и смешно.
При входе Зотова посетитель не встал со стула полностью, но сделал движение, изъявлявшее готовность встать, если нужно. Вещмешок теперь лежал на полу, и мелко-рябое кепи покрывало его.
- Сидите, сидите. - Зотов сел за стол. - Ну, так что?
Он развернул бумажку.
- Я… от эшелона отстал… - виновато улыбнулся тот.
Зотов читал бумажку - это был догонный лист от ряжского военного коменданта - и, взглядывая на незнакомца, задавал контрольные вопросы:
- Ваша фамилия?
- Тверитинов.
- А зовут вас?
- Игорь Дементьевич.
- Это вам уже больше пятидесяти?
- Нет, сорок девять.
- Какой был номер вашего эшелона?
- Понятия не имею.
- Что ж, вам не объявляли номера?
- Нет.
- А почему здесь поставлен? Назвали его - вы? (Это был 245413-й тот арчединский, который Зотов проводил прошлой ночью.)
- Нет. Я рассказал в Ряжске, откуда и когда он шёл - и комендант, наверно, догадался.
- Где вы отстали?
- В Скопине.
- Как же это получилось?
- Да если откровенно говорить… - та же сожалительная улыбка тронула крупные губы Тверитинова, - пошёл… вещички поменять. На съестное что-нибудь... А эшелон ушёл. Теперь без гудков, без звонков, без радио - так тихо уходят.
- Когда это было?
- Позавчера.
- И не успеваете догнать?
- Да, видимо, нет. И - чем догонять? На платформе - дождь. На площадке вагонной, знаете, такая с лесенкой - сквозняк ужасный, а то и часовые сгоняют. В теплушки не пускают: или права у них нет, или места у них нет. Видел я однажды пассажирский поезд, чудо такое, так кондукторы стоят на ступеньках по двое и прямо, знаете, сталкивают людей, чтоб не хватались за поручни. А товарные - когда уже тронутся, тогда садиться поздно, а пока стоят без паровоза - в какую сторону они пойдут, не догадаешься. Эмалированной дощечки "Москва - Минеральные воды" на них нет. Спрашивать ни у кого нельзя, за шпиона посчитают, к тому ж я так одет… Да вообще у нас задавать вопросы опасно.
- В военное время, конечно.
- Да оно и до войны уже было.
- Ну, не замечал!
- Было, - чуть сощурился Тверитинов. - После тридцать седьмого…
- А - что тридцать седьмой? - удивился Зотов. - А что было в тридцать седьмом? Испанская война?
- Да нет… - опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов.
Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса.
- А почему вы не в форме? Шинель ваша где?
- Мне вообще шинели не досталось. Не выдали… - улыбнулся Тверитинов.
- А откуда этот… чапан?
- Люди добрые дали.
- М-м-да… - Зотов подумал. - Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро ещё добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали?
Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то лёгкими движениями пальцев пояснять свою речь.
- Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона… Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. "Полувагон" - я считал, в нём должно же быть что-то от вагона, ну, хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и всё время кружит. Досталось мне там. Тут ещё и дождь пошёл…
- Так в чём же вам повезло? - расхохотался Зотов. - Не понимаю. Вон одежонку испачкали как!
Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ - вверх до разляпистого носа.
- Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава - ну, ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю - какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я - за ним. А там, представляете, - полный вагон ватных одеял!
- И не запломбирован?!
- Нет! Причём, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!
- Ай-яй-яй!
- Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли - ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают - я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение… Видел родных во сне…
Его небритое мятое лицо светилось.
- Стоп! - спохватью сорвался Зотов со стула. - Это в том составе… Вы с ним приехали - когда?
- Да вот… минут - сколько? Сразу к вам пришёл. Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:
- Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по вашему…
- Тысяча второй.
- Он ещё здесь?
- Ушёл.
- Это - точно?
- Точно.
- Ах, чёрт!! - схватился он за голову. - Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!
Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:
- А вы номер вагона не помните?
- Нет, - улыбнулся Тверитинов.
- Вагон - двухосный или четырёхосный?
- Я этого не понимаю…
- Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?
- Как в гражданскую войну говорилось: "Сорок человек, восемь лошадей".
- Так шестнадцать тонн, значит. И - конвоя не было?
- Да как будто нет.
- Василь Васильич! - крикнула Валя. - Военный диспетчер на проводе. Вам - коменданта?
- Да может и не коменданта, груз может и не военный.
- Так тогда разрешите, я сама выясню?
- Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют - одним словом, разберутся!
- Хорошо, Василь Васильич.
- Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы - очень ценный работник!
Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.
- Але! Мичуринск-Уральский!...
Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.
- Работы - не охватить, - окал он. - И помощника не дают!... Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.
Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.
Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, сметенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.
Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещё куданибудь по заданию?
Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.
Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?
- Так вам тепло было сейчас ехать?
- Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.
- Зачем же вы вылезли?
- Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске.
На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щёки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.
- Откуда вы узнали, что это Кочетовка?
- Грузин какой-то спал рядам, он мне сказал.
- Военный? В каком звании?
- Я не знаю, он из одеял только голову высунул. Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то.
- Ну, так. - Зотов отложил догонный лист. - Какие у вас есть ещё документы?
- Да никаких, - грустно улыбнулся Тверитинов. - Откуда ж у меня возьмутся документы?
- Н-да… Никаких?
- В окружении мы нарочно уничтожали, у кого что было.
- Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки?
- Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили.
Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы.
Но своё невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову всё же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством.
- Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось?
- Ну только разве… фотокарточки. Семьи.
- Покажите! - не потребовал, а попросил лейтенант.