У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещё улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнастёрки (другой у него не застёгивался, не было пуговицы) вынул плоский свёрток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещё взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту, - но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую обёртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть.
На одной из карточек в солнечный день в маленьком саду и, наверно, ранней весной, потому что листочки ещё были крохотные, а глубина деревьев сквозистая, снята была девочка лет четырнадцати в полосатеньком сереньком платьице с перехватом. Из открытого ворота возвышалась длинная худая шейка, и лицо было вытянутое, тонкое - на снимке хоть и неподвижное, а как бы вздрогнувшее. Во всём снимке было что-то недозревшее, недосказанное, и получился он не весёлый, а щемящий.
Девчушка очень понравилась Зотову. Его губы распустились.
- Как зовут? - тихо спросил он.
Тверитинов сидел с закрытыми глазами.
- Ляля, - ещё тише ответил он. Потом открыл веки и поправился: Ирина.
- Когда снята?
- В этом году.
- А где это?
- Под Москвой.
Полгода! Полгода прошло с минуты, когда сказали: "Ляленька! Снимаю!" - и щёлкнули затвором, но уже грохнули десятки тысяч стволов с тех пор, и вырвались миллионы чёрных фонтанов земли, и миллионы людей прокружились в какой-то проклятой карусели - кто пешком из Литвы, кто поездом из Иркутска. И теперь со станции, где холодный ветер нёс перемесь дождя и снега, где изнывали эшелоны, безутолку толпошились днём и на чёрных полах распологом спали ночью люди, - как было поверить, что и сейчас есть на свете этот садик, эта девочка, это платье?!
На втором снимке женщина и мальчик сидели на диване и рассматривали большую книжку с картинками во весь лист. Мать тоже была худощавая, тонкая, наверно высокая, а семилетний мальчик с плотным лицом и умным-преумным выражением смотрел не в книжку, а на мать, объяснявшую ему что-то. Глаза у него были такие же крупные, как у отца.
И вообще все они в семье были какие-то отборные. Самому Зотову никогда не приходилось бывать в таких семьях, но мелкие засечки памяти то в Третьяковской галерее, то в театре, то при чтении незаметно сложились в понятие, что такие семьи есть. Их умным уютом пахнуло на Зотова с двух этих снимков.
Возвращая их, Зотов заметил:
- Да вам жарко. Вы разденьтесь.
- Да, - согласился Тверитинов и снял суконник. Он затруднился, куда его деть.
- Вон, на диван, - показал Зотов и даже сделал движение положить сам.
Теперь обнаружились латки, надорванность, разнота пуговиц летней обмундировки Тверитинова и неумелость с обмотками: свободные витки их сползали и побалтывались. Вся одежда такая казалась издевательством над его большой седоватой головой.
Зотов уже не сдерживал симпатии к этому уравновешенному человеку, не зря так сразу понравившемуся ему.
- А кто вы сами? - с уважением спросил он. Грустно заворачивая карточки в оранжевую бумагу, Тверитинов усмехнулся своему ответу:
- Артист.
- Да-а? - поразился Зотов. - Как это я не догадался сразу! Вы очень похожи на артиста!... (Сейчас-то он менее всего походил!...)
…Заслуженный, наверно?
- Нет.
- Где ж вы играли?
- В Драматическом, в Москве.
- В Москве я только один раз был - во МХАТе, мы экскурсией ездили. А вот в Иванове часто бывал. Вы - ивановский новый театр не видели?
- Нет.
- Снаружи - так себе, коробка серая, железобетонный стиль, а внутри - замечательно! Я очень любил бывать в театрах, ведь это не просто развлечение, ведь в театрах учишься, верно?...
(Конечно, акты о сгоревшем эшелоне кричали, что в них надо разбираться, но на то нужно было полных два дня всё равно. А лестно познакомиться и часок поговорить с большим артистом!)
- В каких же ролях вы играли?
- Многих, - невесело улыбнулся Тверитинов. - За столько лет не перечислишь.
- Ну всё-таки? Например?
- Ну… подполковник Вершинин… доктор Ранк…
- У-гм… у-гм… (Не помнил Зотов таких ролей.) А в пьесах Горького вы не играли?
- Конечно, обязательно.
- Я больше всего люблю пьесы Горького. И вообще - Горького! Самый наш умный, самый гуманный, самый большой писатель, вы согласны?
Тверитинов сделал бровями усилие найти ответ, но не нашёл его и промолчал.
- Мне кажется, я даже фамилию вашу знаю. Вы - незаслуженный?
Зотов слегка покраснел от удовольствия разговора.
- Был бы заслуженный, - чуть развёл руками Тверитинов, - пожалуй, здесь бы не был сейчас.
- Почему?... Ах, ну да, вас бы не мобилизовали.
- Нас и не мобилизовали. Мы шли - в ополчение. Мы записывались добровольно.
- Ну, так добровольно записывались, наверно, и заслуженные?
- Записывались все, начиная с главных режиссёров. Но потом некто после какого-то номера провёл черту, и выше черты - остались, ниже черты - пошли.
- И было у вас военное обучение?
- Несколько дней. Штыковому бою. На палках. И как бросать гранаты. Деревянные.
Глаза Тверитинова упёрлись в какую-то точку пола так прочно, что казались остеклелыми.
- Но потом, вас - вооружили?
- Да, уже на марше подбрасывали винтовки. Образца девяносто первого года. Мы до самой Вязьмы шли пешком. А под Вязьмой попали в котёл.
- И много погибло?
- Я так думаю, в плен больше попало. Небольшая нас группка слилась с окруженцами-фронтовиками, они нас и вывели. Я даже не представляю сейчас, где фронт? У вас карты нет?
- Карты нет, сводки неясные, но я так могу вам сказать: Севастополь с кусочком наш, Таганрог у нас, Донбасс держим. А вот Орёл и Курск - у них…
- Ой-йо-йо!... - А под Москвой?
- Под Москвой особенно непонятно. Направления уже почти дачные. А Ленинград - тот вообще отрезан…
Лоб Зотова и вся полоса глаз сдвинулась в морщины страдания:
- А я не могу попасть на фронт!
- Попадёте ещё.
- Да вот разве потому только, что война - не на год.
- Вы были студент?
- Да! Собственно, мы защищали дипломы уже в первые дни войны. Какая уж там защита!... Мы должны были к декабрю их готовить. Тут нам сказали: тащите, у кого какие чертежи, расчёты, и ладно. - Зотову стало интересно, свободно, он захлёбывался всё сразу рассказать. - Да ведь все пять лет… Мы поступали в институт - уже поднял мятеж Франко! Потом сдали Австрию! Чехословакию! Тут началась мировая война! Тут - финская! Вторжение Гитлера во Францию! в Грецию! в Югославию!... С каким настроением мы могли изучать текстильные машины?! Но дело не в этом. После зашиты дипломов ребят послали сразу на курсы при Академии моторизации механизации, а я из-за глаз отстал, очень близорукий. Ну, ходил штурмовал военкомат каждый день, каждый день. У меня опыт ещё с тридцать седьмого года… Единственное, чего добился - дали путёвку в Интендантскую академию. Ладно. Я с этой путёвкой проезжал Москву, да и сунулся в Наркомат обороны. Допросился к какому-то полковнику старому, он спешил ужасно, уже портфель застёгивал. Так, мол, и так, я инженер, не хочу быть интендантом. "Покажите диплом!" А диплома со мной нет… "Ладно, вот тебе один только вопрос, ответишь - значит, инженер: что такое кривошип?" Я ему чеканю с ходу: "Устройство, насаженное на ось вращения и шарнирно соединённое с шатуном для…" Зачеркнул Интендантскую, пишет: "В Транспортную академию". И убежал с портфелем. Я - торжествую! А приехал в Транспортную - набора нет, только курсы военных комендантов. Не помог и кривошип!...
Вася знал, что не время сейчас болтать, вспоминать, но уж очень был редок случай отвести душу с внимательным интеллигентным человеком.
- Да вы курите, наверно? - опомнился Вася. - Курите же, пожалуйста…- он скосился на догонный лист… - Игорь Дементьевич. Вот табак, вот бумага - мне выдают, а я не курю.
Он достал из ящика пачку лёгкого табака; едва начатую, и подвинул Игорю Дементьевичу.
- Курю, - сознался Игорь Дементьевич, и лицо его озарилось предвкушением. Он приподнялся, наклонился над пачкой, но не стал сразу сворачивать, а сперва просто набрал в себя табачного духу и, кажется, чуть простонал. Потом прочёл название табака, покрутил головой:
- Армянский…
Свернул толстую папиросу, склеил языком, и тут же Вася поджёг ему спичку.
- А в ватных одеялах - там никто не курит? - осведомился Зотов.
- Я не заметил, - уже блаженно откинулся Игорь Дементьевич. - Наверно, не было ни у кого.
Он курил с прищуренными глазами.
- А что вы упомянули о тридцать седьмом? - только спросил он.
- Ну, вы же помните обстановку тех лет! - горячо рассказывал. Вася. - Идёт испанская война! Фашисты - в Университетском городке. Интербригада! Гвадалахара, Харама, Теруэль! Разве усидишь? Мы требуем, чтобы нас учили испанскому языку - нет, учат немецкому. Я достаю учебник, словарь, запускаю зачёты, экзамены - учу испанский. Я чувствую по всей ситуации, что мы там участвуем, да революционная совесть не позволит нам остаться в стороне! Но в газетах ничего такого нет. Как же мне туда попасть? Очевидно, что просто бежать в Одессу и садиться на корабль - это мальчишество, да и пограничники. И вот я - к начальнику четвёртой части военкомата, третьей части, второй части, первой части: пошлите меня в Испанию! Смеются: ты с ума сошёл, там никого наших нет, что ты будешь делать?... Вы знаете, я вижу, как вы любите курить, забирайте-ка эту пачку всю себе! Я всё равно для угощения держу. И на квартире ещё есть. Нет уж, пожалуйста, положите её в вещмешок, завяжите, тогда поверю!... Табачок теперь - "проходное свидетельство", пригодится вам в пути… Да, и вдруг, понимаете, читаю в "Красной звезде", а я все газеты сплошь читал, цитируют французского журналиста, который, между прочим, пишет: "Германия и СССР рассматривают Испанию как опытный полигон". А я - дотошный. Выпросил в библиотеке этот номер, подождал ещё дня три, не будет ли редакционного опровержения. Его нет. Тогда иду к самому военкому и говорю: "Вот, читайте. Опровержения не последовало, значит, факт, что мы там воюем. Прошу послать меня в Испанию простым стрелком!" А военком как хлопнет по столу: "Вы - не провоцируйте меня! Кто вас подослал? Надо будет - позовём. Кру-гом!"
И Вася сердечно рассмеялся, вспоминая. Смеховые бороздки опять легли по его лицу. Очень непринуждённо ему стало с этим артистом и хотелось рассказать ещё о приезде испанских моряков, и как он держал к ним ответную речь по-испански, и расспросить, что и как было в окружении, вообще поговорить о ходе войны с развитым, умным человеком.
Но Подшебякина приоткрыла дверь:
- Василь Васильич! Диспетчер спрашивает: у вас есть что-нибудь к семьсот девяносто четвёртому? А то мы его на проход пустим. Зотов посмотрел в график:
- Это какой же? На Поворино?
- Да.
- Он уже здесь?
- Минут через десять подойдёт.
- Там что-то грузов наших мало. Что там ещё?
- Там промышленные грузы и несколько пассажирских теплушек.
- Ах, вот замечательно! Замечательно! Игорь Дементьевич, вот на этот я вас и посажу! Это очень для вас хороший поезд, вылезать не надо. Нет, Валечка, мои грузы идут там целиком, можно на проход. Пусть примут его тут поближе, на первый или на второй, скажи.
- Хорошо, Василь Васильич.
- А насчёт одеял ты всё передала?
- Всё точно, Василь Васильич.
Ушла.
- Жалко только одно, что накормить мне вас нечем, ни сухаря тут в ящике нет. - Зотов выдвинул ящик, как бы всё же не уверенный, может, сухарь-то и есть. Но паёк его был как паёк, и хлеб, приносимый на дежурство, Вася съедал с утра. - А ведь вы с тех пор, как отстали, ничего не едите?
- Не беспокойтесь, ради Бога, Василь Васильич. - Твернтинов приложил развёрнутый веер из пяти пальцев к своей засмуроженной гимнастёрке с разными пуговицами. - Я и так бесконечно вам благодарен. - И взгляд и голос его уже не были печальны. - Вы меня пригрели буквально и переносно. Вы - добрый человек. Время такое тяжёлое, это очень ценишь. Теперь, пожалуйста, объясните мне, куда же я поеду и что мне делать дальше?
- Сперва вы поедете, - с удовольствием разъяснял Зотов, - до станции Грязи. Вот жалко, карты нет. Представляете, где это?
- Н-не очень… Название слышал, кажется.
- Да известная станция! Если в Грязях вы будете днём, пойдите с этим вашим листком - вот, я делаю на нём отметку, что вы были у меня, пойдите к военному коменданту, он напишет распоряжение в продпункт, вы получите на пару дней паёк.
- Очень вам благодарен.
- А если ночью - сидите, не вылезайте, держитесь за этот эшелон! Вот бы влипли вы в своих одеялах, если б не проснулись - завезли б вас! Из Грязей ваш поезд пойдёт на Поворино, но и в Поворино - разве только на продпункт, не отстаньте! - он довезёт вас ещё до Арчеды. В Арчеду-то и назначен ваш эшелон двести сорок пять четыреста тринадцать.
И Зотов вручил Тверитинову его догонный лист.
Пряча лист в карман гимнастёрки, всё тот же, на котором застёгивался клапан, Тверитинов спросил:
- Арчеда? Вот уж никогда не слышал. Где это?
- Это считайте уже под Сталинградом.
- Под Сталинградом, - кивнул Тверитинов. Но лоб его наморщился. Он сделал рассеянное усилие и переспросил: - Позвольте… Сталинград… А как он назывался раньше?
И - всё оборвалось и охолонуло в Зотове! Возможно ли? Советский человек - не знает Сталинграда? Да не может этого быть никак! Никак! Никак! Это не помещается в голове!
Однако он сумел себя сдержать. Подобрался. Поправил очки. Сказал почти спокойно:
- Раньше он назывался Царицын.
(Значит, не окруженец. Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие).
- Ах, верно, верно, Царицын. Оборона Царицына.
(Да не офицер ли он переодетый? То-то карту спрашивал… И слитком уж переиграл с одежонкой.)
Враждебное слово это - "офицер", давно исчезнувшее из русской речи, даже мысленно произнесенное, укололо Зотова, как штык.
(Ах, спростовал! Ах, спростовал! Так, спокойствие. Так, бдительность. Что теперь делать? Что теперь делать?)
Зотов нажал один долгий зуммер в полевом телефоне.
И держал трубку у уха, надеясь, что сейчас капитан снимет свою.
Но капитан не снимал.
- Василь Васильич, мне всё-таки совестно, что я вас обобрал на табак.
- Ничего. Пожалуйста, - отклонил Зотов. (Тюха-матюха! Раскис. Расстилался перед врагом, не знал, чем угодить.)
- Но уж тогда разрешите - я ещё разик у вас надымлю. Или мне выйти?
(Выйти ему?! Прозрачно! Понял, что промах дал, теперь хочет смыться.)
- Нет-нет, курите здесь. Я люблю табачный дым.
(Что же придумать? Как это сделать?...)
Он нажал зуммер трижды. Трубку сняли:
- Караульное слушает.
- Это Зотов говорит.
- Слушаю, товарищ лейтенант.
- Где там Гуськов?
- Он… вышел, товарищ лейтенант.
- Куда это - вышел? Что значит - вышел? Вот обеспечь, чтобы через пять минут он был на месте.
(К бабе пошёл, негодяй!)
- Есть обеспечить.
(Что же придумать?)
Зотов взял листок бумаги и, заслоняя от Тверитинова, написал на нём крупно: "Валя! Войдите к нам и скажите, что 794-й опаздывает на час."
Он сложил бумажку, подошёл к двери и отсюда сказал, протянув руку:
- Товарищ Подшебякина! Вот возьмите. Это насчёт того транспорта.
- Какого, Василь Василич?
- Тут номера написаны.
Подшебякина удивилась, встала, взяла бумажку. Зотов, не дожидаясь, вернулся. Тверитинов уже одевался.
- Мы поезда не пропустим? - доброжелательно улыбался он.
- Нет, нас предупредят.
Зотов прошёлся по комнате, не глядя на Тверитинова. Осадил сборки гимнастерки под ремнём на спину, пистолет перевел со спины на правый бок. Поправил на голове зелёную фуражку. Абсолютно нечего было делать и не о чем говорить.
А лгать Зотов - не умел.
Хоть бы говорил что-нибудь Тверитинов, но он молчал скромно.
За окном иногда журчала струйка из трубы, отметаемая и разбрасываемая ветром.
Лейтенант остановился около стола и, держась за угол его, смотрел на свои пальцы.
(Чтобы не дать заметить перемены, надо было смотреть по-прежнему на Тверитинова, но он не мог себя заставить.)
- Итак, через несколько дней - праздник! - сказал он. И насторожился.
(Ну, спроси, спроси: какой праздник? Тогда уж последнего сомнения не будет.)
Но гость отозвался:
- Да-а…
Лейтенант взбросил на него взгляд. Тот продолжительно кивал, куря.
- Интересно, будет парад на Красной площади?
(Какой уж там парад! Он и не думал об этом, а просто так, чтобы время занять.)
В дверь постучали.
- Разрешите, Василий Васильевич? - Валя просунула голову. Тверитинов увидел её и потянулся за вещмешком. - Семьсот девяносто четвёртый задержали на перегоне. Придёт на час позже.
- Да-а-а! Вот какая досада. - (Его самого резала противная фальшь своего голоса). - Хорошо, товарищ Подшебякина.
Валя скрылась.
- За окном близко, на первом пути, послышалось сдержанное дыхание паровоза, замедляющийся к остановке стук состава; передалось подрагивание земли.
- Что же делать? - размышлял вслух Зотов. - Мне ведь надо идти на продпункт.
- Так я выйду, я - где угодно, пожалуйста, - охотливо сказал Тверитинов, улыбаясь и вставая уже с вещмешком в руках.
Зотов снял с гвоздя шинель.
- А зачем вам мёрзнуть где попало? В станционный залик не вступите, там на полу лежат сплошь. Вы не хотите пройти со мной на продпункт?...
Это звучало как-то неубедительно, и он добавил, чувствуя, что краснеет:
- Я… может быть, сумею вам… там… устроить что-нибудь поесть.
Если б ещё Тверитинов не обрадовался! Но он просиял:
- Это уж был бы с вашей стороны верх добросердечия. Я не смею вас просить.
Зотов отвернулся, осмотрел стол, тронул дверцу сейфа, потушил свет:
- Ну, пойдёмте.
Запирая дверь, сказал Вале:
- Если вызовут с телеграфа, я скоро вернусь.
Тверитинов выходил перед ним в своём дурацком чапане и расслабленных, сбивающихся обмотках.
Через холодный тёмный коридорчик с синей лампочкой они вышли на перрон.