– Какая эта должна быть странная девочка! – сказала мистрис Стеллинг с очевидным намерением пошутить; но эта шутка над предполагаемою странностью пришлась вовсе не по вкусу Магги. Она опасалась, что мистер Стеллинг, в заключение всего, не имел о ней высокого мнение, и пошла спать в грустном расположении духа. Мистрис Стеллинг, она чувствовала, смотрела, на нее, как будто она была недовольна ее волосами, зачем они были гладко приглажены.
Несмотря на все, этот визит у Тома был для нее счастливым временем. Ей позволяли оставаться в классной комнате, пока он брал свои уроки, и она более и более углублялась в различные толкование примеров в латинской грамматике. Астроном, ненавидевший вообще женщин, особенно казался ей курьезен, так что она однажды – спросила мистера Стеллинга: все ли астрономы ненавидят женщин, или это был только один этот астроном? Но, предупреждая его ответ, она сказала:
– Я полагаю, это все астрономы, потому что, вы знаете, они живут на высоких башнях; и если женщины придут туда, они станут болтать и мешать им смотреть на звезды.
Мистеру Стеллингу нравилась ее болтовня, и между ними была большая дружба. Она говорила Тому, что ей хотелось бы остаться у мистера Стеллинга вместе с ним и учиться всему, чему он учится: она была уверена, что поймет Эвклида; она заглянула в него и видела, что значит A B C: это были название линий.
– Я убежден, ты не поймешь его и теперь, – сказал Том: – я вот спрошу у мистера Стеллинга.
– Пожалуй, – сказала она: – я сама его спрошу.
– Мистер Стеллинг, – сказала она в тот же вечер, когда они все были в гостиной: – могла ли бы я учить Эвклида и все уроки Тома, если б вы их давали мне вместо него?
– Нет, не могла бы, – сказал Том с негодованием. – Девочки не могут учить Эвклида – не правда ли, сэр?
– Пожалуй, они могут нахвататься всего понемножку, – сказал мистер Стеллинг. – У них много поверхностного ума; но они не в состоянии углубиться ни во что. Они востры, но поверхностны.
Том, совершенно-довольный таким приговором, сейчас же телеграфировал свое торжество Магги, покачивая ей головою из-за стула мистера Стелнига. Что касается Магги, то едва ли когда-нибудь она чувствовала себя так оскорбленною; она гордилась тем, что все ее звали острою, и теперь она видела в первый раз, что ее острота была признаком ничтожества. Ей хотелось быть такою же тупою, как Том.
– Ага! мисс Магги; – сказал Том, когда они остались одни: – видите, нехорошо быть такою вострушкою. Никогда не уйдете вы ни в чем далеко.
И Магги была так поражена этою ужасною будущностью, что она не имела духу отвечать.
Но когда Лука увез в кабриолете этот маленький аппарат поверхностной остроты, Том грустно чувствовал ее отсутствие в одинокой классной комнате; он был гораздо живее и учил лучше себе уроки, пока она оставалась тут; к тому же, она делала мистеру Стеллингу столько вопросов про Римскую Империю и жил ли действительно такой человек, который – сказал по латыни: "не куплю ни за грош, ни за гнилой орех", или эта фраза была только переведена на латинский язык, что Том приходил к более ясному пони манию факта существование народа, знавшего по латыни, не учась итонской грамматике. Эта блистательная идее была важным прибавлением к его историческим сведением, приобретенным в течение этого полугодия, которые прежде не шли далее сокращенной истории народа еврейского.
Но томительное полугодие, наконец, кончилось. С какою радостью Том смотрел на последние желтые листья, разносимые холодным ветром. Сумрачный полдень и первый декабрьский снег ему казался живительнее августовского солнца; и чтоб еще осязательнее увериться, как быстро проходили дни, приближавшие его к дому, он воткнул в землю, в углу сада, двадцать палочек, когда ему оставалось три недели до праздников, и каждый день выдергивал он по одной и бросал с такою силою воли, что она попала бы на луну, если б в натуре палок было летать так далеко.
Но стоило, право, искупить даже ценою латинской грамматики высокое наслаждение опять увидеть светлый огонек в столовой родного дома, когда кабриолета проехала без шума по мосту, покрытому снегом – наслаждение перехода из холодного воздуха в тепло, к поцелуям и улыбкам у родного очага. Ничто не может сравниться с чувством, в нас пробуждающимся посреди мест, где мы родились, где все предметы сделались нам дороги прежде, нежели мы выучились делать выбор, и где внешний мир представлялся нам только развитием нашей собственной личности; мы приняли его и любили, как сознание нашего собственного существование, как наше собственное тельце. Очень обыкновенна, очень уродлива эта мебель в нашем отеческом доме, особенно, если выставить ее на аукционную продажу; последняя мода пренебрегает ею; и это стремление к постоянному улучшению того, что нас окружает, не составляет ли важнейшей характеристической черты, отличающей человека от животного, или говоря с совершенною точностью, требуемою определением, отличающей британца от всякой чужеземной скотины? (Слова эти нельзя принять иначе, как за шутку.) Но небу известно, куда бы увлекло нас это стремление, если б наши привязанности не приросли к этой старой дряни, если б любовь и все, что свято в нашей жизни, не пустили глубоких корней в нашей памяти. Увлечение калиновым кустом, развесившим свои ветви над зеленью изгород, как зрелищем, более приятным, нежели роскошнейшие фуксии и цистусы, поднимающиеся над мягким дерном, покажутся совершенно-неосновательным предпочтением каждому садовнику, или всякому строгому уму, не признающему привязанности, которая основывается на осязательном превосходстве качества. Но этот калиновой куст именно предпочитается, потому что он шевелит наши ранние воспоминание, потому, что он не новость моей жизни, потому что он обращается ко мне чрез посредство настоящих впечатлений формы и цвета, и был старым товарищем, в тесной связи с моими радостями, когда мы так живо чувствовали их.
ГЛАВА II
Рождественские праздники
Старое, румяное рождество с снеговыми кудрями исполнило свой долг в этот год самым благородным образом и выставило всю прелесть тепла и колорита с особенным контрастом после снега и мороза.
Снег покрывал лужайку против дома, берега реки мягкою пеленою, как тельце новорожденного ребенка; он лежал на каждой покатой кровле, оканчиваясь аккуратными бордюрами и выставляя с особенною резкостью во всей глубине колорита темно-красные наличники; тяжело висел он на ветках лавровых кустов и сосен, в заключение падая с них с потрясающим треском; он одевал белым покровом неровные поля с турнепами, на которых овцы представлялись темными пятнами; все калитки и ворота были завалены его холмистыми наносами, и забытые четвероногие животные стояли там и сям как будто окаменелые в неподвижной печали; в целом ландшафте не было ни света, ни тени; небеса казались одним спокойным, бледным облаком; не было также ни звука, ни движение, только одна темная река текла и стонала, как нескончаемое горе; но старое Рождество, смеючись, налагало это, по-видимому жестокое, очарование на целый внешний мир, потому что оно имело в виду осветить каждый дом новым блеском, усилить роскошь колорита внутри его и придать особенное наслаждение вкусу пищи; оно имело в виду подготовить приятное заключение, которое должно было скрепить первоначальные привязанности родства и придать особую приветливость знакомым лицам, чтоб они блистали, как сокрытое дневное светило. Такая доброта, однако, тяжело ложилась на бедных, бесприютных, и на дома, где не было ни этой теплоты в очаге, ни этого наслаждение в пище, где лица не светили радостью великого праздника, а, напротив, представляли свинцовый, безнадежный взгляд, ничего не ожидающей нужды. Но у старого праздника были добрые намерение; и если ему неизвестна была великая тайна, как благословлять всех людей беспристрастно, то это было потому, что отец его – время до сих пор хранит эту тайну в своем могучем, медленно бьющемся сердце для вечно-неизменной цели.
Рождество, однако ж, несмотря на свежее наслаждение Тома, казалось ему, далеко не было так весело, как бывало в прежнее время. Красные ягоды также обильно покрывали ветки остролистника, и он вместе с Магги убирал им окошки, камины и рамки картин в день праздника с таким же вкусом, как и в прежнее время, мешая густые красные грозди с черными ягодами плюща. После полуночи, под окошками послышалось пение, пение неземное, как казалось всегда Магги, несмотря на презрительные уверение Тома, что певцами были старый Пач, приходский дьячок с остальным церковным хором: она дрожала от священного ужаса, когда рождественская песнь прерывала ее сон, и действительный образ людей в фризовых платьях сглаживался перед светлым видением ангелов, стоявших на раскрытых облаках. Полночное пение выдвинуло настоящее утро из ряда обыкновенных дней; за завтраком, из кухни доносился запах горячего торта и эля; любимый гимн, зелень и короткая проповедь придали приличный праздничный характер церковной службе; и тетка, и дядя Масс с своими семью детьми похожи были на рефлекторов светлого огня в камине столовой, когда хозяева возвратились из церкви и обивали снег с своих ног. Плом-пудинг был так же точно безукоризненно-кругл и появился на столе, окруженный символическим голубым пламенем, как будто он был героически извлечен из подземного огня, куда забросили его желчные пуритане; десерт был так же великолепен с своими золотистыми апельсинами, коричневыми орехами, прозрачным, как хрусталь, яблочным желе и темною сливочною пастилою: во всех этих вещах Рождество нисколько не отступало от прежнего времени, как мог запомнить, по крайней мере, Том; единственным к нему прибавлением были снежки и катанье на коньках.
Рождество было весело, только не для мистера Теливера; он был раздражен, дерзок; и хотя Том всегда принимал участие в ссорах отца и чувствовал его оскорбление, но ему стало так же тяжело, как и Магги, когда мистер Теливер начал горячиться за десертом. Внимание Тома, до сих пор сосредоточенное на орехах и вине, было неприятно встревожено чувством, что на свете были злые враги и что жизнь взрослого человека не могла проходить без ссор. Том не был большой охотник ссориться, разве ссора могла скоро покончиться доброю дракою с противником, которого, по всей вероятности, он должен был побить; и раздраженная речь отца очень его беспокоила, хотя он никогда не объяснял себе его побуждений и никак не думал, чтоб отец мог быть неправ в этом отношении.
Специальное воплощение злого начала, теперь возбудившего решительное сопротивление мистера Теливера, был мистер Пивар, который владел землями вверх по Риплу и намерен был устроить искусственное орошение их; а это казалось мистеру Теливеру нарушением его законного права на водяную силу. Дикс, имевший мельницу на реке, был слабым союзником дьявола в сравнении с Пиваром. Арбитрация вразумила Дикса и советы Иохима немного помогли ему: Дикс, по мнению Теливера, перед законом был кругом виноват; и при его негодовании против Пивара и самое презрение к Диксу казалось дружеским расположением. Единственным его слушателем сегодня был мистер Масс, который ничего не смыслил, как он сам сознавался, в мельницах, и мог только соглашаться с аргументами мистера Теливера а priori на основании родства и сделанного ему одолжение; но мистер Теливер говорил не с пустым намерением убедить своих слушателей: он говорил, чтоб облегчить себя; между тем, добрый мистер Масс употреблял страшные усилия, чтоб глаза его не сомкнулись от сна, который готов был овладеть его истощенным телом после необыкновенно-сытного обеда. Мистрис Масс внимательно следила за разговором; она интересовалась всем, что касалось до ее брата, слушала и ввертывала свое слово, когда ей позволяли это ее обязанности матери.
– Пивар? это новое имя в околотке, брат. – Не так ли? – сказала она: – он не владел здесь землею, когда наш отец был жив, да и в наше время, до моего замужества.
– Новое имя? полагаю так, – сказал мистер Теливер с особенно-сердечным выражением. – Дорнкотская мельница слишком сто лет в нашей семье, и никто не слыхал когда-нибудь, чтоб какой-то Пивар совался с своим носом в нашу реку, пока этот малый не приехал сюда и не купил фермы Бинкома. Да я его отпиварю! – прибавил мистер Теливер, поднимая свою рюмку с таким видом, как будто он совершенно определил свое намерение.
– Надеюсь, брат, вас не принудят судиться с ним? – сказала мистрис Масс тревожно.
– Не знаю еще, к чему меня принудят; но я знаю, к чему я его принужу с его плотинами и ирригациями, если подведут закон на правую сторону. Я очень хорошо знаю, кто тут главный всем этим делом заправляет; на его стороне Уоким; он и побуждает его. Я знаю, Уоким говорит ему, что закон не может его тронуть; но есть люди и кроме Уокима, которые умеют обращаться с законом. Нужен крупный мошенник, чтоб совладеть с ним; но найдутся мошенники и покрупнее, которые знают все узлы да прорехи в законе, иначе отчего же Уоким потерял тяжбу Бремлэ?
Мистер Теливер был строгой честности человек, который гордился своею честностью; но он полагал, что в деле тяжебном возможно было добиться правосудия, только вверяя его мошеннику посильнее. Тяжба, в его глазах, была своего рода петуший бой; и оскорбленная честность принуждена была найти драчуна поотчаяннее и с когтями покрепче.
– Горе не дурак, нечего нам это говорить, – заметил он вдруг сварливым тоном, как будто бедная Гритти заподозрила способности этого адвоката: – но, видите, он в законе-то не так далек, как Уоким; а вода – материя особенная, силой ее не подхватишь. Вот почему она слаще пряников и для старого Гари (Черт.); и для адвокатов. Смотрите только на вещи прямо; вся правда и неправда с водою так ясны; река – так река; и если у вас есть мельница, так вам нужна вода, чтоб приводить ее в движение; нечего вам говорить мне будто ирригация и все дурацкие затеи Пивара не остановят моего колеса: я знаю лучше, что такое вода. Толкуйте себе, что там говорят инженеры! Я говорю: здравый смысл указывает, что плотины Пивара мне должны сделать ущерб; но если таково ваше инженерство, так я ему подучу Тома, и он увидит, можно ли найти более смысла в нем.
Том оглянулся с некоторою тревогою при таком возвещении и бессознательно взял погремушку, которою он забавлял ребенка Масс; ребенок, понимавший вещи с необыкновенною ясностью, вдруг выразил при этом свои чувства пронзительным ревом и не унялся даже, когда погремушка была ему возвращена, очевидно показывая, что первоначальное оскорбление оставалось во всей силе. Мистрис Масс поспешила с ним в другую комнату и передала мистрис Теливер, ее сопровождавшей, свое убеждение, что милый ребенок имел свои причины плакать, и что если она думала, будто ребенок ревел из-за погремушки, то он был непонятым созданием. Когда рев, совершенно-оправданный, был унят, мистрис Масс посмотрела на свою золовку и – сказала:
– Жаль, что брат тревожится так об этом дел.
– Уж такова повадка у вашего брата, мистрис Масс; до моего замужества я ничего и не видали подобного, – сказала мистрис Теливер, с подразумеваемым упреком.
Она называла своего мужа "вашим братом", говоря с мистрис Масс, когда его поведение не возбуждало особенного удивление. Любезная мистрис Теливер, никогда не сердившаяся в свою жизнь, все-таки имела скромную долю гордыни, без которой она не могла бы быть ни мисс Додсон, ни даже женщиною. Всегда только обороняясь от своих сестер, естественно, что она сознавала свое превосходство, даже как слабейшая Додсон перед сестрою своего мужа, которая, кроме того, что была бедна и обязывалась своим братом, обнаруживала добродушную покорность рослой, слабохарактерной, неряшливой, плодородной бабы, имевшей достаточно любви не только для мужа и множества детей, но для всей боковой родни.
– Надеюсь и молю Бога, – сказала мистрис Масс: – чтоб он не затеял тяжбы; никогда не знаешь, чем это может кончиться. Да и правое дело не всегда выигрывает. Этот мистер Инвар богатый человек, сколько я могу понять; а люди богатые почти всегда на своем поставят.
– Что касается этого, – сказала мистрис Теливер, приглаживая свое платье: – то я насмотрелась на богатство в своей семье; у всех моих сестер такие мужья, которые могут делать почти все, что хотят; но иногда мне думается, что я просто с ума сойду с этим вечным разговором про тяжбу да про ирригацию; и сестры мои все мне в вину ставят; они не знают, что значит выйти замуж за такого человека, как ваш брат, как им и знать? Сестра Пулет распоряжается с утра до вечера как хочет.
– Ну, – сказала мистрис Масс: – не думаю, чтоб пришелся по мне муж, у которого нет своего собственного разума и за которого я должна думать. Гораздо-легче делать, что приятно мужу, нежели придумывать за них, что им делать.
– Если уж говорить про то, как делать приятное мужьям, – сказала мистрис Теливер, слегка подражая своей сестре Глег: – то, я уверена, вашему брату пришлось бы долго искать, чтоб найти жену, которая позволяла бы ему все делать по-своему, как я. С самого утра, как встанешь с постели, и до поздней ночи все только и слышишь про одну ирригацию да закон; и я никогда ему не поперечу. "Ну, мистер Теливер, делайте, что вам угодно; только тяжбы не затевайте" – вот все, что я ему говорю.
Мистрис Теливер, как мы видели, имела своего рода влияние на мужа. Нет женщины, которая бы его не имела; она всегда может заставить его делать или то, что она желает, или совершенно-противное этому; а между различными побуждениями, понуждавшими мистера Теливера поспешить тяжбою, Конечно, однообразное убеждение мистрис Теливер имела свою силу; его можно даже уподобить этому мифическому перу, которое, утверждают, будто надломило хребет верблюда. Хотя, согласно с беспристрастным взглядом, в этом должно бы обвинять всю тяжесть прежнего груза, подвергнувшего спину животного такой опасности, что перо, само по себе невинное, наделало такую беду. Не то, чтоб слабые убеждение мистрис Теливер имели свой вес вследствие ее собственной личности; но всякий раз, когда она в чем-нибудь не соглашалась с своим мужем, он видел в ней представительницу семейства Додсонов; а у мистера Теливера положено за правило показать Додсонам, что они им не могут вертеть или, говоря точнее, что один Теливер, хоть и мужчина, сладит с четырьмя бабами Додсон, даже если между ними и попалась мистрис Глег.