– Ну, сударыня, я совершенно пропал! – сказал Боб, медленно опуская свой короб и неохотно развязывая его: – но приказание ваши должны быть исполнены (он говорил с большой расстановкой). Вы, наверное, ничего не купите у меня: я бы даже жалел, если б вы это сделали… Подумайте о бедных деревенских женщинах, которые никогда не уходят из дома более, нежели на какие-нибудь сто ярдов… было бы очень жаль, если б кто-нибудь стал перекупать у них их товар. Для них настоящий праздник, когда они завидят мой короб; а такого товару мне нескоро достать. Наконец, мне теперь некогда, потому что я собираюсь идти в Лесгам. Посмотрите, и Боб начал снова говорить с живостью, показывая красный шерстяной платок с вышитым в одном из углов его венком: – вот от этой вещи потекут слюнки у любой крестьянской девушки, и стоит она всего два шиллинга, а почему? потому что в одном из концов ее есть небольшая дырка, проеденная молью. Я думаю, что Провидение посылает моль и плесень нарочно для того, чтоб сбавить цену с товаров в пользу хорошеньких, но небогатых женщин. Если б не моль, то все платки, которые они теперь носят, пошли бы к богатым и красивым барыням, как вы, сударыня, по пяти шиллингов за штуку – ни гроша менее; между тем, что делает моль? она мгновенно отъедает три шиллинга с цены, и тогда разносчики, как я, могут нести их вместо огня в тем, которые живут в темных хижинах. Посмотрите: не все ли равно взглянуть на пламя, что на этот платок?
Боб подержал его в некотором расстоянии, чтоб лучше полюбоваться им; но мистрис Глег сказала резко:
– Да; в это время года ненужно никому огня. Отложите эти цветные вещи в сторону и покажите мне ваши тюли, если они у нас есть.
– Эх, сударыня! я, ведь, предсказывал вам, что случится, – сказал Боб, отбрасывая в сторону красный товар с видом отчаяние. – Я знал, что вам не понравится смотреть на вещи, которые я продаю. Вот, например, кусок цветной кисеи, ну, к чему вам смотреть на него? Это было бы все равно, как если бы вы стали смотреть ни пищу бедных; оно только отбило бы у вас аппетит. В середине этого куска узор не удался, вследствие чего кисее эта, которая так хороша, что ее могла бы носить принцесса Виктория, пойдет жене лавочника, в Фиббс-Энд за десять шиллингов за весь кусок, то есть десять ярдов, считая в том числе место с изъяном, между тем, как цена его была бы двадцать-пять шиллингов, и ни гроша менее.
И Боб отбросил кусок назад на траву, как бы щадя взоры мистрис Глег.
– Но я не буду долее говорить вам про такие вещи, как эта кисее, вы в состоянии заплатить втрое и за вещь, которая вдвое хуже. Вы спрашивали у меня тюль: хорошо же, у меня есть кусок, который вас позабавит.
– Подайте мне эту кисею! – сказала мистрис Глег; она палевая, а я люблю этот цвет.
– Да… но ведь это поврежденная вещь, – сказал Боб с пренебрежением. – Вы из нее ничего не станете делать, сударыня, и, я знаю, отдадите вашей кухарке, а это было бы жаль, потому что она в этом платье слишком бы походила на барыню, что неприлично для служанок.
– Достаньте и смерьте ее! – сказала мистрис Глег повелительно.
Боб повиновался с видимым неудовольствием.
– Посмотрите, сколько здесь лишку! – сказал он, поднимая кверху лишний полъярда, между тем, как мистрис Глег внимательно рассматривала поврежденное место и, отбросив голову назад, старалась определить, на сколько недостаток будет заметен издали.
– Я дам вам за это шесть шиллингов, – сказала она, выпуская кисею из рук с видом особы, произносящей свой ultimatum.
– Не говорил ли я вам, сударыня, что вам неприятно будет рассматривать вещи, находящиеся в моем коробе? Я вижу, что вам стало тошно от этих испорченных товаров, – сказал Боб, с большой поспешностью складывая свою кисею и собираясь по-видимому завязать свой короб. – Вы привыкли видеть другой товар у разносчика, когда вы жили в каменном доме. Торговля разносчиков упала – я вам это говорил. Мой товар для простого народа. Мистрис Пеппер даст мне десять шиллингов за эту кисею, и еще пожалеет, что я не запросил с нее дороже. Подобные вещи ценятся в то время, как их носят: они сохраняют свой цвет, пока нитка не разотрется совершенно при стирке, а это, Конечно, не случится, пока я еще буду молод.
– Ну, так и быть, семь шиллингов, – сказала мистрис Глег.
– Выкиньте это из головы, сударыня, – сказал Боб. – Вот вам кусок тюля: взгляните на него единственно, чтоб судить, до чего дошла моя торговля. Вы видите, он весь в крапинках и цветочках, отличной доброты, но желт, потому что лежал возле желтых материй. Я бы никогда не мог купить подобной вещи, если б не желтизна. Не мало труда стоило мне изучить стоимость подобных предметов. Когда я начал торговать, я столько знал в этом толку, сколько свинья в апельсинах: коленкор и тюль было для меня одно и то же. Я думал, что вещи тем ценнее, чем они толще. Меня надували страшно, потому что я человек прямой, незнающий никаких штук. Я могу только сказать, что этот нос мой собственный; если же бы я вздумал распространиться о чем-либо далее моего носа, то я бы скоро запутался. Так, например, я заплатил тринадцать пенсов за этот тюль; и если б я – сказал вам какую-нибудь, другую цену, то я солгал бы; и тринадцать же пенсов я и прошу за него, ни гроша более; так как это дамская вещь, а я люблю угождать дамам. Тринадцать пенсов за шесть ярдов, это так дешево, как будто бы плата назначалась за одни только крапинки и цветочки.
– Я, пожалуй, возьму три ярда, – сказала мистрис Глег.
– А здесь всех шесть, – сказал Боб. – Нет, сударыня, не стоит этого покупать. Вы можете завтра отправиться в любую лавку и достать тюль того же узора, но только уже выбеленный. Правда, оно будет втрое дороже; но какое до этого дело такой госпоже, как вы?
Он торжественно стал завязывать свой короб.
– Ну-ка, выньте мне эту кисею, – сказала мистрис Глег. – Вот вам за нее восемь шиллингов.
– Вы, конечно, шутите, сударыня, – сказал Боб, глядя ей, смеясь, в лицо: – я тотчас смекнул давича, подходя к окошку, что вы веселая барыня.
– Ну же, выложите мне ее! повторила мистрис Глег повелительно.
– Если я продам вам эту кисею за десять шиллингов, то вы и то, пожалуйста, не говорите этого никому, чтоб меня не осмеяли. Я часто бываю принужден говорить, что я продал товар дороже, нежели на самом деле, из опасение, чтоб меня не назвали дураком. Я рад, что вы не настаиваете на том, чтоб купить у меня тюль, иначе я потерял бы две лучшие вещи для мистрис Пеппер в Фиббс-Энде; а она у меня редкая покупательница.
– Покажите мне еще раз ваш тюль, – сказала мистрис Глег с новой жаждой обладание этими мушками и веточками теперь, когда они от нее скрылись.
– Что делать! Я не могу отказать вам, сударыня, – сказал Боб, протягивая тюль, – Посмотрите-ка только, какой узор! Это настоящий лесгамский товар. Вот подобными-то вещами я и советую мистеру Тому поторговать. У кого есть деньги, у того они размножатся как черви от этих лесгамских товаров. О! если б я был богат, я знал одну барыню – у ней еще была пробочная нога – она была такая сметливая, что вы никогда не могли бы уличить ее в опрометчивости: прежде, чем решится на что-нибудь, она строго обдумывала свой поступок. Она дала тридцать фунтов одному молодому человеку из суконной линии, а он купил на них лесгамского товара, и один знакомый мне шкипер, только не Солт, вывез его за границу; она получила свои восемь процентов и теперь ее не остановишь: с каждым кораблем она непременно посылает товар, пока не разбогатеет как жид. Ее фамилия Бекс; она не живет в этом городе. Пожалуйте-ка мне, сударыня, мой тюль.
– Вот вам пятнадцать шиллингов за оба, – сказала мистрис Глег: – но только это бессовестная цена.
– Нет, сударыня, вы бы не сказали этого, стоя еще чрез какие-нибудь пять лет на коленях в церкви. Я, просто, даром отдаю вам товар. Подобная уступка окончательно уничтожила бы весь барыш. – Ну-с, сударь, продолжал Боб, взбрасывая свой короб себе на плечи: – если вам угодно, я буду рад пойти теперь с вами заняться делами мистера Тома. Эх! желал бы я иметь еще двадцать фунтов на мою долю; не задумался бы я долго, что с ними делать!
– Подождите немного, мистер Глег, – сказала жена его, когда он взялся за шляпу. – Вы никогда не хотите дать мне договорить. Вы теперь уйдете, уладите это дело и потом придете сказать, что уже слишком поздно для меня толковать о нем, как будто я не родная тетка моего племянника и не глаза его семейства с материнской стороны, и сверх того, еще я откладываю для него деньги, дабы, когда я буду в гробу, он знал, кого уважать.
– Ну-с, хорошо, мистрис Глег, скажите же, что вы думаете? – сказал мистер Глег торопливо.
– Я желаю, чтоб ничего не было сделано без моего ведома. Быть может, что когда вы узнаете, что дело это верно и безопасно, то я не откажусь дать со своей стороны двадцать фунтов стерлингов. И если я это сделаю, Том, заключила мистрис Глег, обращаясь выразительно к племяннику: – то я надеюсь, что вы всегда будете это помнить и не перестанете быть благодарным такой тетке. Вы мне будете платить проценты – вы пони маете? Я не одобряю манеры давать деньги даром; этого в моем семействе никогда не водилось.
– Благодарю вас, тетушка, ответил Том с некоторою гордостью: – я сам предпочитаю, чтоб эти деньги были даны мне взаймы.
– Очень хорошо: вот это додсоновский дух! – сказала мистрис Глег, вставая с места, чтоб достать свое шитье и считая всякое дальнейшее замечание излишним.
Солт – это замечательно-умная голова, по выражению Боба – отыскан в облаке табачного дыма, в трактире "Якорь". Мистер Глег стал наводить справки, давшие результат довольно удовлетворительный, чтоб обеспечить заимообразную ссуду, в которой тетка Глег приняла участие, присовокупив, с своей стороны, двадцать фунтов. И в этом скромном основании вы видите, читатель, начало обстоятельства, которое иначе могло бы удивить вас, именно накопление Томом денег без ведома отца такой суммы, которая в сложности с более медленным процессом откладывание денег должна была вскоре покрыть дефицит. С тех пор, как внимание Тома было обращено на этот, неизвестный отцу его, источник доходов, он решился извлечь из него возможно-большую выгоду, и не терял ни одного случая более распространить свое маленькое предприятие. Не говорить об этом отцу его побуждала та странная смесь противоречащих чувств, вследствие которой часто бывают одинаково правы и сторона, восхищающаяся каким-либо поступком, и сторона, осуждающая его; отчасти причиною этому было то нерасположение к откровенности, которое столь часто существует между людьми, находящимися в близком родстве – это семейное недоверие, которое так часто отравляет самые святые отношение в нашей жизни, отчасти же желание поразить отца неожиданною и радостною вестью. Он не пони мал, что было бы лучше усладить до-тех-пор его жизнь новою надеждой, и тем предупредить резкость впечатление от слишком большой радости.
Во время первого свидание Магги с Филиппом у Тома был уже капитал около полутораста фунтов, и в то время, как они при вечернем свете гуляли в Красном Овраге, он ехал верхом в Лесгам, гордясь тем, что совершал свою первую поездку по поручению Геста и комп., и взвешивая в уме, на сколько было для него вероятия в концу следующего года удвоить свой капитал, снять с имени отца пятно, нанесенное ему долгами, и, может быть – он к тому времени достигал совершеннолетия – выдвинуть самого себя на более высокое поприще. Разве он этого не заслуживал? Он знал весьма хорошо, что заслушивал.
ГЛАВА III
Весы колеблются
Мучительная борьба, как мы уже сказали, раздирала сердце Магги, когда она возвращалась в тот вечер из Красного Оврага. Какая была это борьба – вы, без сомнение, могли заметить уже из ее свидание с Филиппом. Мрачные скалы, теснившиеся вокруг нее, расселись и обнаружили выход из этой долины печали и унижение. Целью ее стремлений было теперь уже не одно далекое, недосягаемое небо; казалось, что и земное блаженство, пленительные образы которого рисовало ее воображение, становилось ей доступным. Она могла читать, могла находить развлечение в разговорах, могла любить; до нее доходили бы вести из света, отлучение от которого для нее было бы добрым делом. Филипп был действительно достоин сожаление: он был, просто, несчастлив; и кто знает? быть может, ей представлялся в этом случай развить свои умственные способности и сделать их более достойными того высокого служение, которому она их посвятила; истинная набожность невозможна без умственного развития. К тому же в ее дружбе с Филиппом не было ничего предосудительного; побуждение, запрещавшие ее, были так неосновательны, так противны христианской любви! Но при этих, мыслях в ней снова пробуждались опасение, что эта дружба повлекла бы за собою скрытность и таким-образом ее жизнь потеряла бы свою прежнюю откровенную простоту. Ей казалось, что до этой вечерней прогулки в Красном Овраге она имела власть над собою; но теперь, при всей ее решительности расстаться с Филиппом, ее невольно влекло туда, под таинственную, не ясную сень оврага, на встречу страстным взглядам, в объятия дружбы. Она знала, что один Филипп дорожил ее речами, ловил каждое сказанное ею слово, между тем, как другие не удостаивали ее своего внимание. Тяжко было ей лишить себя этой единственной отрады, но она решилась и вы– сказала ему, что была намерена сказать, хотя лицо ее и обнаруживало глубокую затаенную тоску.
– Филипп, – сказала она: – я решилась: нам должно расстаться; но это никогда не помешает нам забыть друг друга. Я не могу видеться с вами открыто… Постойте, я знаю, что вы готовы ответить: вы скажете, что эта скрытность будет вынуждена чужим недоброжелательством; но, как бы то ни было, каково бы ни было побуждение, скрытность всегда порочна. Я предчувствую, что из этого не выйдет никакого добра ни мне, ни вам. А если узнают нашу тайну – подумайте, какая может выйти беда, и нам все же придется расстаться, но только тогда будет гораздо тяжелее.
Яркий румянец выступил на щеках Филиппа; лицо его выражало сильную внутреннюю тревогу. Казалось, он всеми силами хотел противиться этому решению, но он превозмог себя и с притворным спокойствием сказал:
– Если так, Магги, если нам суждено расстаться, то постараемся это забыть, хоть на полчаса. Поговорим еще немного в последний раз.
Он взял ее руку; Магги не противилась. Она видела по его спокойному виду, что он был убит, и желала показать, как не намеренно она его огорчила. Они шли рука об руку в глубоком молчании.
– Присядем здесь, на этом уступе, где мы стояли в прошлый раз, – сказал Филипп. – Посмотрите, как этот шиповник осыпался; его нежные лепестки покрывают землю.
Они уселись под наклонною ясенью.
– Я уже начал ваш портрет, где я изображу вас в темной зелени сосен, – сказал Филипп: – вы должны дать мне время, изучить ваши черты, так как мне более не приведется вас видеть. Взгляните в эту сторону, пожалуйста.
Это было сказано таким умоляющим голосом, что Магги не могла отказать его просьбе. Она взглянула на его маленькое, бледное лицо с выражением богини, сознающей, что ей покланяются.
– Итак, мне придется сидеть во второй раз, – сказала она, улыбаясь: – будет этот портрет более первого?
– О, гораздо более! он будет написан масляными красками. Вы будете подобны величественной Дрияде, только что вышедшей из дупла в те таинственные часы, когда вечерняя тень ложится на луга.
– Живопись поглощает теперь все ваши мысли?
– Быть может, – сказал Филипп с грустным выражением: – меня занимает слишком многое: я много сею; но ничего не пожинаю. На мне лежит тяжелое проклятие. Я могу сочувствовать всему изящному, всему высокому, но я неспособен ничего создать. Я люблю живопись, музыку, люблю я литературу и классическую, и средневековую, и современную. Я бросаюсь на все, берусь за все – и ни в чем не успеваю.
– Но и это уже составляет счастье: иметь столько наклонностей и иметь возможность ими наслаждаться, задумчиво – сказала Магги. – Пристрастие к какому-нибудь отдельному предмету мне всегда казалось чем-то в роде мономании.
– Это могло бы мне доставить счастье. Если б я был, как другие, с горечью возразил Филипп: – я бы мог, как и они, достигнуть значение и отличие одною только посредственностью; по крайней мере, мне было бы доступно та чувство довольства, которое заставляет людей забывать отсутствие более возвышенных благ. Быть может, тогда и общество Сент-Оггса показалось бы мне приятным. Но в моем положении только какой-нибудь блестящий талант, который бы возвысил меня над общим уровнем провинциальной жизни, может доставить счастье да и еще одно – любовь могла бы заменить и талант.
Магги не слышала конца; слова Филиппа пробудили дремавшее в ней чувство недовольства судьбой.
– Я пони маю, что вы хотите сказать, – сказала она: – хотя я знаю гораздо менее вашего. Я также полагала, что никогда не буду в состоянии вести жизнь однообразную, заниматься мелочами, дрязгами, и не знать ничего возвышенного. Но, милый Филипп, мне всегда кажется, что мы только малые дети, о которых печется кто-то, кто мудрее всех нас. Не следует ли нам всегда и во всем покоряться судьбе, каковы бы ни были наши лишение? В этой мысли я нахожу утешение; эти последние два-три года мне даже приятно уничтожать свою собственную волю.
– Да, Магги, с жаром возразил Филипп: – и вы предаетесь самому узкому, самообольщающему фанатизму для того, чтоб избегнуть страданий; вы хотите заморить, уничтожить все благородные стремление вашей души. Напрасно вы думаете, что покорность судьбе приносит радости и душевное спокойствие. Покорность судьбе, это – добровольное безропотное перенесение страданий, которым нельзя помочь и которым не предвидится исхода. Заглушить же в себе все чувства, разорвать все связи с обществом не значит покориться судьбе. Я не покоряюсь судьбе. Я даже уверен, что никогда не приду к этому убеждению. И вы не покоряетесь судьбе, вы только сами себя обманываете.
Губы Магги дрожали; она чувствовала, что в словах Филиппа было много правды, но в то же время она сознавала, что, в применении к настоящим обстоятельствам, они были совершенно ложны. Это двоякое впечатление вполне соответствовало двоякому побуждению говорившего. Филипп действительно был твердо убежден в том, что говорил; он говорил это с таким жаром, потому что эти слова представляли важный довод, опровергавший намерение Магги, противное его желанием. Но личико Магги, которому слезы придавали какое-то детски-прекрасное выражение, пробудило в нем более нежные и менее эгоистические чувства. Он взял ее за руку и – сказал нежно:
– Но постараемся не думать об этом в течение этого краткого получаса. Мы, ведь, останемся друзьями, несмотря на разлуку… Мы всегда будем думать друг о друге. Я буду счастлив, покуда вы живы, потому что буду надеяться когда-нибудь быть вам полезным.