V
Жако вернулся довольно скоро. Он много рассказывал о Берлине, о разрушенном городе и его жителях. Он привез Анне-Марии лейку… Спасибо, но что мне с ней делать? Как что? Фотографировать. Признаться, аппарат попался мне под руку случайно, но так как он великолепного качества… Ну что ж, спасибо, вы все-таки очень милый! Берлинский черный рынок - настоящая ярмарка, барахолка: люди продают там свои души, технические приборы, часы, обувь, брильянты… а Париж? Здесь праздновали победу… а потом прошла ужасная гроза, - казалось, снова палят пушки… нет, не в день победы, позднее… На Троицу, как положено, лил дождь… Все прошло прекрасно… на улицах было полно молодежи, американцев, все кричали, пели, и хотелось спросить, а где же те, кто уже не молод?.. На Елисейских полях немолодая женщина смотрела на французские и американские грузовики, обросшие поющими и орущими людьми, как обрастает ракушками киль судна… Немолодая женщина плакала, и понятно почему: ведь не все вернулись домой… В тот вечер в мире произошла какая-то перемена! В небе загорелась гигантская буква V - это боги подавали знак: зажигай все огни! Если б вы видели освещенный Нотр-Дам… или просто окна домов, похожие на яичные желтки, а Сена стала опять такой, как прежде, какой была до войны: снова выступили из тьмы все ее излучины, деревья, огни и мосты, а под ними вместо черной бездны перемежались свет и тени, и мне вдруг показалось, что войны как будто и не было… Площадь Согласия - поле огненных маков. А колонна на площади Бастилии - горящий в ночи факел, будь у меня в то время лейка, я бы сфотографировала голубя, попавшего в луч прожектора и ракетой взвившегося к самому подножью Гения свободы… И конечно, летали самолеты, как и сейчас; слышите, из-за них Париж не может уснуть… они спускались все ниже и ниже, должно быть, скучали там, наверху, в одиночестве… Казалось, вот-вот они смешаются с танцующей толпой, что же еще делать в день победы толпе двадцатилетних, как не танцевать на трупах?.. Время от времени, словно боясь, что о них забудут, - будто можно хоть на миг забыть о них, когда они так рокочут, - самолеты сбрасывали сверху красные и желтые гроздья смородины, они сыпались с небес на огни Парижа… Вы слышите этот оглушительный рокот? Я даже не пытаюсь уснуть, если это не прекратится, пойду утоплюсь… Значит, вы не завели любовника? В такой день вы гуляли одна? О! Везде было много народу… Ладно, ладно…
Она даже не казалась слишком оживленной и говорила спокойным голосом, но Жако видел на ее лице отблеск празднества.
- Раз вам все равно не спится, Аммами, не пойти ли нам с вами куда-нибудь, где играет музыка и где танцуют?.. После Берлина это доставило бы мне удовольствие… Хорошо?
Они вышли; парижское небо вновь обрело свой довоенный полуночный колорит… Огромные ходули буквы V пересекали небо, измученное бессонницей. Ходули эти лучше были видны из темного колодца двора Лувра; отсюда огромная симметричная буква V разворачивалась в небе, опираясь на Триумфальную арку… Анна-Мария непременно хотела все это показать Жако. Вдоль улицы Риволи жемчужными нитями висели тесные ряды крупных, ярко светящихся фонарей. А за ними начинался огненный поток площади Согласия.
- Теперь нам не от кого прятаться, - сказала Анна-Мария. - Какое счастье - этот свет, но я еще не привыкла к нему, мне как-то не по себе, словно я хожу голая… Теперь уж нигде не заблудишься.
Огни Елисейских полей провожали их до самого офицерского клуба союзников, где играла музыка и где танцевали.
В клубе было столько военных, что, несмотря на безупречных метрдотелей и элегантных женщин, все здесь напоминало о войне. Большинство посетителей были американцы, и оркестр в клубе был превосходный, американцы любят танцевать под превосходный оркестр. Не успел Жако заказать шампанское, как Анну-Марию пригласил какой-то американец. Она встала. Только она вернулась на место, подошел другой, и так без передышки, весь вечер. Жако пил и смотрел, как танцует Анна-Мария: какая у нее тонкая талия! В его жизни была только одна любовь - Женни.
Анна-Мария возвращалась к нему и чинно садилась рядом, на ее нежных щеках играл легкий румянец… Но вот снова подходит тот, первый американец… Она танцует главным образом с ним. Жако потягивает вино, зажав бокал в широкой ладони. Три часа ночи.
VI
- Превосходные вещи делали в Германии, - говорит Анна-Мария, высунувшись из окна и разглядывая автомобиль. - У него хороший ход? Вы должны научить меня водить машину. Чтобы стать фоторепортером, я должна все уметь.
Жако не видел Анну-Марию с того вечера в клубе, а с тех пор прошло две недели. За это время она успела увлечься фотографией. Как хорошо, что он надумал привезти ей лейку, хотя на первый взгляд этот подарок показался ей бессмысленным! Ремешок аппарата улегся как раз в ложбинке между грудей.
- Не знаете ли вы, где можно было бы пообедать за городом? - спросил Жако, когда они сели в машину.
- Погодите… Не могу собраться с мыслями от волнения - неужели я сижу в машине! Сколько времени прошло… В последний раз я ехала на машине зимой 1944 года. Это был санитарный грузовичок… Надеюсь, вы умеете водить?.. А то мне очень страшно!
- Я умею водить, даже когда машина в исправности. Хотя я не привык к этому, ведь мои парни за несколько ночей гробили любую машину…
- Умираю от страха, - сказала Анна-Мария, когда они огибали Триумфальную арку.
Машина свернула на широкую аллею Булонского леса.
- Не будем искать ресторана в лесу, здесь еще повсюду железный лом и полно военных… Поезжайте через мост, раньше на том берегу, вдоль Сены, было много ресторанчиков.
Все тут было словно припорошено пылью, которую никто, кроме ветра, не сметал. И пусто, как в городах, откуда все живое ушло при приближении немцев. Мертвыми казались невысокие дома, стоявшие в дорожной пыли, лицом к Сене и великолепным деревьям, которыми некому было любоваться. Гараж… фабрика… свежая воронка, должно быть на месте дома - между обвалившимися камнями уже пробивается трава, - ресторанчик с разбитой террасой… гостиница… Кому может прийти в голову поселиться в этой гостинице?.. Груженая баржа тащилась не быстрее улитки. Вдоль берега - неподвижные баржи. Парк за длинной оградой… Маленькие оштукатуренные виллы, и снова - обвалившиеся камни… маленькие кафе, маленькие гостиницы, гаражи, ресторанчики, заборы… Ресторанчик при гостинице… За оградой зелень. А что, если рискнуть? Жако поворачивает… и едва успевает вывернуть машину: мимо метеором проносится американский грузовик! Он уже давно исчез, а они все никак не могли опомниться, только чудом им удалось избежать катастрофы, они представили себе, как грузовик на всем ходу врезается в их машину… На этой пустынной дороге, казалось, не было никого, кроме них, и Жако, разворачиваясь, даже не оглянулся; их спасла какая-то доля секунды… Они погибли бы от столкновения с этой машиной, быть может единственной, проехавшей здесь за целый день.
В конце концов Жако все же свернул во двор; они были в хорошем настроении, им дышалось легко. Во дворе, налево - беседки из зелени, направо - двухэтажный дом. Оттуда тотчас же вышла женщина. "Накормите нас?" - спросил Жако.
Настоящий лабиринт! Они гуляли между беседками, выбирая столик. Вернее, не гуляли, а кружили на месте, с одной стороны они наталкивались на стену, с другой - на курятник и чуть подальше - маленький чуланчик, где помещалась уборная. Беседки из растрепанной колючей зелени были крытые и без крыш, за решетчатой загородкой или за подстриженными кустами, словом - на любой вкус, но пустые… Деревянные столы на прочно врытой в землю ножке стояли без скатертей, засыпанные листьями, песком и гравием, словно только что прошла гроза. Жако и Анна-Мария уселись за первый попавшийся столик, но тут же встали: повсюду валялся высохший помет. Появилась женщина с клетчатой скатертью на руке и подносом.
- Лучше всего вам будет там, - сказала она и повела их в закрытую, самую тенистую беседку. - Можем вам предложить, - накрывая на стол, сказала женщина, с понимающей, сочувствующей улыбкой на губах, - для начала сардины, колбасу, салат, гусиный паштет… Затем - бифштекс или свиные отбивные… Картошку, жареную или отварную… Потом, если пожелаете, омлет с ромом или яблочный торт…
- Черт знает что! - сказал Жако, когда они заказали обед. - Их тут всех следовало бы пересажать!
Внезапно в беседке стало светло, листья зазеленели, золотые блики превратили скатерть в шкуру пантеры, стаканы засверкали, а солнечные лучи словно прибили пыль, и она исчезла…
- Что будете пить? - спросила женщина; она принесла закуски, среди них на подносе стояла вазочка с белой распустившейся розой.
- Она принимает нас за влюбленных, - сказала Анна-Мария, когда женщина ушла, - мы для нее не просто клиенты, с которых можно содрать: она явно покровительствует нам.
Отчаянно кудахтали куры. Залаяла собака. Послышался мужской голос: "Мадам Антуан, принимайте бутылки, только виши нет, я привез бадуа…"
- Интересно, кто будет ее здесь пить, эту бадуа? - спросил Жако… - Но тут все-таки хорошо. Встречались вы с тем американцем?
Этот вопрос вертелся на языке у Жако с той самой минуты, как он увидел Анну-Марию.
- С каким американцем?
Розово-белая редиска походила на рот и зубы Анны-Марии.
- С тем, с которым вы всю ночь протанцевали тогда в клубе.
- Да что вы, это же не принято!
- Вашим друзьям повезло, что родители дали вам такое прекрасное воспитание, - заметил Жако. - Мы должны быть им очень благодарны.
- О, посмотрите-ка, петух на столе! Точь-в-точь флюгер!
Анна-Мария вскочила с аппаратом в руках. Петух, окаменев посреди стола, ждал ее, повернувшись боком.
- Меня посылают в Германию с оккупационными войсками, - сказал Жако, когда она вернулась на место. - Хотите поехать туда потренироваться? Мы скажем, что вы репортер.
- Какой газеты?
- Любой…
- Лучше, как будто я фоторепортер Агентства…
- Воля ваша.
Жако улыбался. Она сказала "как будто", словно маленькие девочки, когда они играют: "как будто" они пришли в гости или на прием к врачу.
- Я еду на юг, где война прошла стороной. Увидите, вам будет там хорошо. Признаюсь, я с радостью покидаю Берлин. Жить среди развалин в конце концов становится невыносимым. Нельзя существовать среди хаоса.
- Развалины хороши только тепленькими.
Жако посмотрел на нее: да она, оказывается, цинична, эта девица, не забывшая родительских наставлений. Один бог знает, что у нее на уме!
VII
- Анну-Марию не узнать, - говорил полковник Вуарон. - Мы с тобой помним ее еще с того времени, когда Женни жила у нее на улице Рен… Переезд с улицы Рен в колонии - сущая бессмыслица.
- При таком желчном характере, как у ее супруга, только и жить в колониях… Я всегда очень жалел Аммами, она такая милая женщина; ущипни меня, а то мне кажется, что все это сон - Жако - полковник, Аммами дралась с немцами, а у меня, вечного первого любовника вечной Комеди Франсез, все еще не сгибается рука… Кстати, скажу тебе одну вещь, которую пока еще держу втайне: я бросаю театр. Буду сниматься в кино. Великие традиции - вещь прекрасная, но оплачивается она плохо. И не век же я буду молодым первым любовником.
- Ты все еще хорош собой…
- Не жалуюсь… Женни - одна из величайших актрис нашего века, была киноактрисой…
- Ее приглашали в Комеди Франсез…
- Да, правда… Но, видишь ли, она не приняла приглашения!
- Вижу, что ты еще не окончательно решил… У тебя впереди много времени, Франсис… Я делаю тебе комплименты, как женщине, но актер - почти что женщина… У тебя впереди много времени, баррикады Освобождения пошли тебе на пользу, теперь ты - мужчина…
Прекрасная ночь. Сидя на террасе, полковник и актер не спеша потягивали вино. На вилле оказались французские спиртные напитки: промышленник, хозяин виллы, побывав на фронте, захватил их во Франции, а французы отобрали их вместе с виллой у промышленника.
Днем на этой террасе, несмотря на оранжевые зонты, стояла невыносимая жара, и в саду, лишенном тени, тоже нестерпимо палило солнце. Промышленник выстроил виллу недавно, и деревья, которые он насадил, еще не успели разрастись. Поскольку сад был весь открыт солнцу, полковник приказал посадить у террасы оранжевые цветы. Подальше росли картофель и салат. Но в ночной темноте не было видно, что цветы оранжевые. Видно было лишь необъятное черное небо и облака, пенившиеся под круглой луной. Она плыла по небу, театрально освещая укрепленный замок на вершине горы.
- А что делает здесь Анна-Мария?
- Приехала под видом фоторепортера… появилась сегодня утром и тут же попросила у меня машину, ей хочется все осмотреть… А ты не находишь, что она сильно изменилась?
- Последний раз я видел ее в Париже, сразу же после Освобождения. Рука у меня еще была на перевязи. Ничего особенного я не заметил. Когда знаешь человека уже столько времени… Жаль, что ее нет, я был бы очень рад повидать ее, нашу славную Аммами… Но в котором же часу возвращаются твои пансионеры, ведь уже одиннадцать! Дисциплинка у вас хромает! Пожелаю тебе спокойной ночи, завтра в шесть я уезжаю. Празднества в Ландау доконали меня, ты знаешь де Латтра…
Они вошли в дом через широкие стеклянные двери виллы, ярко-белой под луной. Большие комнаты тоже были залиты лунным светом.
- Лотта! - крикнул полковник, войдя в освещенный холл. - Не знаю, куда она повесила твой плащ… Лотта!
На верху лестницы появилась горничная и торопливо сбежала вниз.
- Неплохо вы устроились, - сказал актер, с удивлением глядя на горничную в прозрачном, расстегнутом халатике, открывавшем голые ноги.
- Холостяцкий дом… - равнодушно отозвался полковник.
Легонько вздыхая спросонья, Лотта принесла плащ и отперла дверь. Заскрипел песок под ногами, два ночных сторожа, немцы в штатском, стали навытяжку. Большая машина полковника ждала у подъезда, за рулем сидел шофер в военной форме.
- Небо совсем розовое, - сказал полковник, - еще не погасили иллюминацию. Спустись к реке, увидишь, как красиво. Надо же показать бошам, что если уж мы за что-нибудь беремся, то у нас получается лучше, чем у них…
- Как у вас здесь насчет комендантского часа? А вдруг твои варвары пошлют мне вдогонку пулю!
- Не беспокойся, комендантский час у нас понятие довольно растяжимое… К тому же у шофера на руках все, что требуется. До свиданья, Франсис. Анна-Мария, я уверен, огорчится, что ты ее не застал.
- До свиданья, Жако, передай ей от меня большой привет…
Машина покатила. Дорога скрипела под колесами, как садовый гравий под ногами. Она поднималась, спускалась, петляла. В свете уличных фонарей четко выступали виллы, белые кубообразные здания, похожие на виллу полковника, только меньших размеров. По одну сторону дороги, сразу же за виллами и садами, шли поля, за ними - лесистые холмы, высокие, как горы. А дальше виллы теснились друг к другу, дорога превратилась в мощеные улицы, улицы становились все уже и уже, сады исчезли. Вот и сердце города, не переменившееся со времен средневековья, площадь, которой Франсис любовался еще днем. Все окна черные, словно в городе все еще затемнение или словно у его порога стоит враг и жители либо ушли, либо попрятались. Редкие фонари не были помехой луне, она царила повсюду. Франсис остановил машину: он пройдется до гостиницы пешком. Машина скрылась за поворотом, и Франсис долго слышал ее шум в притаившейся городской тишине. Он пересек площадь, спустился по ступеням, раза два-три свернул в какие-то улочки и опять спустился вниз… Вот и мост.
Достаточно было дойти до середины моста и обернуться, и над глубоким черным руслом реки возникал высокий, залитый ослепительным светом берег. Стены и башни замка, остроконечные кровли домов, громоздившихся друг другу на спины, - все это было белым, светлым, четким, а рядом черным бархатным пологом свисали густые тени, за которыми прятались провалы и углы стен. Франсис перешел мост, спустился на противоположный низкий и неосвещенный берег. Вдоль реки тянулась широкая вековая аллея огромных деревьев… а может быть, они только казались такими во мраке? Неясный шелест, бег теней… От самой виллы полковника он не встретил ни одной живой души.
Присев на низенький каменный парапет, над самой рекой, в темноте, Франсис смотрел на эти пышные декорации безмолвной оперы, на огни, горящие для него одного. Сильный неподвижный свет смущал его, словно он был единственным гостем на банкете, рассчитанном на тысячи приглашенных. Эти озаренные светом здания - не картонная декорация, у них четыре вполне реальные стены, и, может быть, в них сейчас бодрствуют люди… Этой светлой ночью мрак гнездится лишь в их мозгах, отуманенных бессмысленными видениями. А в эффектно освещенной башне укрепленного замка, что возвышалась, сверкая, как лампочка в сто тысяч свечей, сидели заключенные: он знал об этом. Жако подробно рассказывал ему о них. Это огромное зарево, по всей вероятности, освещает все камеры, морщины на лице герра профессора, специалиста по вопросам расизма, и жирную спину мясника из Белграда, и безжизненную руку герра доктора, теолога, и всех тех, кто никогда не слышал о груде трупов, обнаруженной в одном километре от городка. Каждый уголок в камерах, оштукатуренные стены, очень белые, очень чистые, книги, крошки хлеба и алюминиевая кружка, койки и все, что под ними, серые одеяла, мышь на столе, жалобы, стоны, и храп, и бессонница - все безжалостно обнажал сноп света.
- А я все-таки нашла вас, даже в темноте…
Мох под вековыми деревьями заглушил шаги Анны-Марии, а может быть, она подошла, не касаясь земли. В такую ночь что угодно могло показаться правдоподобным. Она была одета во что-то светлое, в туман. Они расцеловались. "Не успели вы отъехать, как я вернулась на виллу… Бежала за вами в темноте… прямо сюда, я была уверена, что свет привлечет вас. Посмотрите, как празднуют нашу встречу…" Франсис еще раз поцеловал ее. Шелестела листва деревьев, словно нашептывая легенды. По другую сторону речного русла, глубокого, черного, сверкали пышные декорации немой оперы. Франсис прижал к себе Анну-Марию. И сам был поражен - что же это он делает! Ведь это же Аммами, милая, славная Аммами. Он почти не различал ее в темноте. Волосы у нее мягкие, словно дождевая вода. Анна-Мария, о которой он никогда не думал… Время шло… "Пойдем, - сказал он, - пойдем ко мне…" Анна-Мария выскользнула из его объятий. "Меня ждет машина…"
Она исчезла.