- Нет, я знаю, что говорю. Плевать он на меня хотел… Я нарочно притворяюсь непонимающей, но на самом деле все понимаю: он хочет чего-то добиться от моего мужа! В следующий раз, когда он позвонит, возьму и брошу трубку. И поссорю его с Гастоном.
- Вот как, в таком случае, он своего добился! Колетта, я запрещаю вам думать о нем, он не стоит вашего мизинца, - на всякий случай сказала Анна-Мария. - Вы еще найдете десяток таких, как он.
Колетта встала, потянулась, снова взялась за пирожное. Анна-Мария подумала, что, будь она мужчиной, никогда она бы не стала ухаживать за такой вот Колеттой. Она почувствовала легкое отвращение к Колетте: эти короткие ноги, эта жадность… Анна-Мария очень любила кошек, но никогда не держала их, кошки в период любовного томления вызывали в ней гадливость и тоску, а когда кот возвращался с разодранным ухом, ей тоже становилось противно. Глядя на эту самочку, которая решила, что ей по плечу большая любовь, Анна-Мария чувствовала, как в ней поднимается женская гордость. Когда нет любви, самолюбие полезно, оно позволяет вести себя с достоинством, но Колетту самолюбие не спасало, она вела себя так, словно у нее его и не было, а страдала так, словно ее у него хватало на десятерых. Тем хуже для нее. Но Анна-Мария тут же устыдилась своего презрения: а разве сама она не была уязвлена, когда Франсис, как ни в чем не бывало, укатил на следующий день после иллюминации? Не далеко она ушла от Колетты, разве только что умеет держать свои чувства в узде, но ведь она вдвое старше. И она снова принялась угощать гостью пирожными и вином, а потом очень ласково напомнила, что ей пора уходить, если она не хочет пропустить последний поезд метро. Анна-Мария была готова ее утешать, но ее не устраивало, чтобы Колетта здесь заночевала.
После ухода Колетты Анна-Мария облегченно вздохнула. Она разрешала людям вторгаться в свой дом, но тяготилась ими, они ее утомляли. Она заперлась в темной комнатушке, где в ванночках мокли снимки, и работала до поздней ночи.
XVIII
- Это дело республиканской полиции… Но республиканской полиции трудно раскрыть заговор, нацистский или, если угодно, фашистский. Во-первых, добрая половина полиции на стороне заговорщиков; во-вторых, она не обладает той нацистской сноровкой, какая необходима в борьбе с нацистами. Вы понимаете, что я подразумеваю под словом "сноровка". Кагуляры и иже с ними живы и скоро покажут свои клыки.
Голос друга Жако, который представил его Анне-Марии просто под именем Роллан, сразу выдавал интеллигента. Они сидели перед камином в гостиной Анны-Марии, и Жако сердито подминал под себя раздражавшие его куски старинной парчи, накинутые на спинку кресла. Роллан был очень высокого роста, с седоватыми, зачесанными назад волосами: встретив его в поезде или в ресторане, вы сразу решили бы, что перед вами человек известный - ну, скажем, летчик-рекордсмен, государственный деятель или дипломат, путешествующий инкогнито… Светлые глаза, опушенные черными ресницами, великолепный лоб и мягкое, несколько утомленное выражение лица. На нем был костюм хорошего покроя, но не слишком новый.
- Авантюристические замыслы кагуляров, - продолжал он, - идут в различных направлениях… Перед войной это была террористическая организация, ставившая себе целью свержение республики. Во время оккупации часть кагуляров отправилась в Лондон, другие предпочли Виши и "национальную революцию" Петена… Некоторые из них вели двойную, если не тройную игру! В их делах есть много загадочного… При каких обстоятельствах был убит Делонкль, которого считают главой кагуляров? Кто организовал его убийство после поездки в Испанию, где он, как говорят, встречался с англичанами? Выдали ли его французы, сидевшие в Лондоне, потому что он был им помехой, или он просто попал в лапы гестапо, как то могло случиться со всяким?
Казалось, он пересказывает детективный роман. Анна-Мария предпочла бы, чтобы это и был роман, ей не хотелось верить, что все это существует в действительности. Но ей нравился его голос, его светлые глаза, длинные ноги…
- Можно предположить, - продолжал он, - что в Синархию - тайное общество, которое главенствовало над всеми другими, - входило много кагуляров. Эти организации не могли не найти друг друга, их пути неизбежно скрещивались: во Франции не так уж много людей их толка… Если говорить высоким стилем, так сказать, языком поэзии, они, на мой взгляд, величайшие преступники, заговорщики просто из любви к заговорам, просвещенные бандиты с большой дороги, любители риска, которым уже приелся спорт, ибо спорт - это скелет риска, лишенный романтической плоти приключения, идеологии, честолюбия, не имеющих ничего общего с духом спортивного соревнования… Если говорить языком поэзии. Но у поэзии свои права. Вот почему порой может создаться иллюзия, что бандиты эти - не просто бандиты.
- Кагуляры - вольный перевод американского ку-клукс-клана, - пояснил Жако. - Но, говоря о ку-клукс-клане, трудно пользоваться языком поэзии. Ку-клукс-клан более обнаженно выражает все то же самое явление - нацизм.
У Роллана вырвался смешок:
- Да, ку-клукс-клан ничем уж не приукрасишь. Полагаю, что у негров, когда их линчуют, нет никаких иллюзий в отношении этих чудовищ, этих буйно-помешанных, разгуливающих на свободе. Не забывайте, что во время своих операций члены ку-клукс-клана носят капюшон…
- Если вы будете продолжать в том же духе, - прервала его Анна-Мария, - я просто попрошу вас остаться у меня на ночь с автоматами…
Словно призывая к порядку аудиторию, Жако мерными ударами выколачивал табак из трубки.
- Аммами, - отозвался он, - нужно уже сейчас приучать себя к мысли, что вокруг вас враги, и жить с оглядкой… Скоро все коллаборационисты выйдут из тюрем, все, слышите - все: убийцы, грабители, предатели, неустойчивые элементы, петеновская милиция, ЛВФ; все, кому нечего терять, чье сердце гложет бешеная злоба!.. Вы думаете, такие промахнутся? У дверей каторги и тюрем их будут поджидать другие, те, кто их сгруппирует, организует, направит. Пять лет оккупации научили нас и наших противников всем уловкам конспирации. На сей раз схватка будет страшной - гражданская война, и тайная и открытая… Но мы ждем их в полной готовности, этих французских убийц.
- Нам, - сказал Роллан Незнакомец, - нам предстоит защищать нечто большее, чем свою шкуру, нам предстоит защищать будущее всего человечества, Францию - эту звезду на челе мира… Если у нас наступит мрак, вся земля погрузится во тьму. Слишком многое придется начинать сызнова. Нет!
Незнакомец повернулся, и Анна-Мария увидела его светлые глаза, упрямо сжатые губы.
- Вот до чего мы дошли, - сказала она с грустью, - я не видела вокруг себя ни одного испуганного лица и думала, по наивности, что никто, кроме меня, этого не чувствует… Но и я только чувствовала, а вы - вы знаете.
Они замолчали. Жако курил. Незнакомец смотрел на догоравшие угли. Анна-Мария встала, поворошила их.
- С вашей квартирой, - сказал Жако, - дело не ладится, но мы своего добьемся. Правда, по словам консьержки, тот субъект прислал к ней своего поверенного, подозреваю, что в действительности она сама к нему отправилась: он якобы грозит ужасными карами!
Кроме того, на дом был совершен налет, и из квартиры унесли все, вплоть до ковров, помните громадные ковры, прибитые к полу гвоздями. Надо полагать, они действовали совершенно спокойно, раз успели увезти такие ковры. Не знаю, представляете ли вы себе… Я велел опечатать квартиру.
- Да, действительно дело не ладится!..
У Анны-Марии не было ни малейшего желания перебираться на новую квартиру, - недостает еще, чтобы ее там убили. Но в таком деле необходимо одержать верх.
- Париж опаснее больших дорог времен дилижансов, - сказал Роллан Незнакомец, - у меня, например, только что увели машину, "отобрали" в буквальном смысле слова, и сделал это не кто иной, как бывший владелец, у которого ее в свое время реквизировали.
Анна-Мария вздохнула. Свет погас. Париж шевелился вокруг дома, как огромный спрут, выбрасывающий из себя чернильную жидкость. Перед тем как начнет литься кровь. Она думала о Рауле, о жандармах, убивших его… Обыкновенные, добродушные жандармы… Теперь все будет иначе. Для нее лично не важно: жить или умереть. Но умереть от руки этих новоявленных бошей…
Незнакомец поднялся. Комнату освещал лишь горевший камин, и голова Роллана тонула во мраке.
- Мы помешаем им, - сказал он, - не правда ли, Барышня?
Он нагнулся и прикрыл ладонью ее руку, лежавшую на подлокотнике кресла.
- Вам, наверное, Жако сказал, что меня прозвали Барышней?
- Нет, ведь это я вас окрестил так… Увидел вас в Гренобле, в кафе, с Раулем и спросил: что это за барышня? Так прозвище за вами и осталось. Как нога? Не беспокоит больше?
- Иногда… Но не слишком.
С трудом укладывалось в голове, что этот незнакомец видел ее в Гренобле, смотрел на нее, когда она даже не подозревала о его существовании, просто не верилось, что он был там в то время и, возможно, следил за ее деятельностью.
Было уже около двух часов ночи, когда гости ушли. Но Анне-Марии не спалось. Впервые за много лет она встретила человека, который заинтересовал ее… Незнакомец, ку-клукс-клан, кагуляры, смерть…
Она заснула поздно и рассердилась, когда в десять часов утра ее разбудил телефон:
- Мадам Белланже?
Звонил Селестен. Накануне он приехал в Париж и обедал у графини Мастр. Мадам Мастр сказала, что у нее будет Анна-Мария… Но она меня не приглашала!.. Как? Ведь вас ждали… Да, да, ждали, и очень долго. Он все подробно расскажет ей в следующий раз, история довольно забавная. Сегодня он уезжает, очень досадно, что они так и не повидались накануне, но он не сомневался, что встретится с ней у мадам Мастр и они уйдут вместе.
Анна-Мария быстро оделась, торопясь на деловое свидание в Фотоагентство. Роллан… Неизвестно, зовут ли его на самом деле Роллан. Зачем ему скрывать от нее свое имя? Или это возрождается подполье? Он держится прямо, как пламя факела в безветренный день. Все утро она была занята, даже позавтракать не успела: требовалось поймать видных деятелей, которые прибывали в Бурже. Просидев три часа на аэродроме, она начала дрожать от холода и голода: из-за непогоды самолет опаздывал; она едва не упала, карабкаясь на крышу машины, боясь упустить момент, когда нужные ей деятели выйдут из самолета. Машина Агентства не стала ее дожидаться, и Анна-Мария еле допросилась, чтобы ей позволили сесть в автобус, отвозивший пассажиров с аэропорта.
Когда Анна-Мария открыла наконец дверь своей квартиры, она с ног валилась от усталости. Не снимая пальто, Анна-Мария прошла на кухню, она настолько замерзла и проголодалась, что поела стоя. Потом устроилась у камина… Что с ней будет, когда она останется без крова? При всей своей любезности американка рано или поздно вернется, а на ту, новую, квартиру рассчитывать нечего; промышленник отстаивает свои права или кто-то их отстаивает, какие-то тайные рычаги действуют за его спиной… Жако заблуждается, сила уже не на нашей стороне, да и была ли она когда-нибудь на нашей стороне… Телефон… Вот напасть, этот телефон!
Звонила мадам Дуайен. Не собирается ли Анна-Мария зайти к Жермене? О нет, она только вернулась, очень устала, да и погода отвратительная… А кстати, помните, мадам, что вы говорили о графине Мастр? Так вот, она пригласила одного человека к обеду, сказав, что ждет меня, хотя мне об этом даже не заикнулась!.. Вот видите, видите! Остерегайтесь ее, Эдмонда - хитрая бестия… Это она генералу де Шамфору сказала, что ждет вас к обеду? Тогда приходите к Жермене, генерал непременно у нее будет, и вы все лично выясните…
Как, Селестен будет у Жермены? А он ей ни словом об этом не обмолвился… С ней он встречался тайком, по ночам, только для любовных утех… Но надо быть справедливой, сама она тоже ни разу не пригласила его к себе… Она не могла бы объяснить почему. Но ей не хотелось, чтобы он знал ее домашнюю обстановку или, вернее, домашнюю обстановку американки, чтобы он узнал ее жизнь, ее мысли, ее друзей… Не хотелось, чтобы Селестен стал для нее чем-то реальным. Возможно, Жако зайдет к мадам де Фонтероль и она сможет его расспросить… Этот Роллан Незнакомец, бесспорно, человек необыкновенный.
Анна-Мария тщательно оделась. В какой-то степени назло Селестену. Надела черное платье, которое как трико облегало руки, грудь; изящную белую шляпку, оставлявшую уши открытыми. Все в ней было четко, определенно: фигура, лицо с широко открытыми серыми глазами, прямым носом и по-детски округлыми щеками, подбородком. Когда она вошла в гостиную мадам де Фонтероль, глаза Селестена сразу остановились на ее фигуре, обтянутой узким платьем. А ее глаза, скользнув мимо Селестена, просияли при виде Жако, который поднимался ей навстречу с кресла, осевшего под тяжестью его тела. Он разговаривал с каким-то американцем в военной форме. Народу было много. В углу играло радио, и Ив, тесно прижав к себе даму, нашептывал ей что-то, танцуя или, вернее, топчась с ней на месте; очевидно, сам танец их не особенно занимал. Мадам Дуайен уписывала птифуры, рядом с ней сидели мадам де Фонтероль и какая-то седая дама с умным сухощавым лицом. Одновременно с Анной-Марией в гостиную вошла чета англичан из Foreign office в сопровождении еще одной дамы, тоже англичанки - вероятно, журналистки, Анна-Мария толком не поняла. Вошел Чарли и шумно поздоровался со всеми разом… Возле камина, с бокалом в руке, в окружении молодых людей, сидел тот самый знаменитый писатель, с которым Анна-Мария познакомилась когда-то у Женни.
- Мадам Белланже… - взволнованно произнес он и, поставив бокал, поцеловал ей руку. - Я слышал по радио о ваших подвигах…
- Прошу вас, не надо…
- Разрешите представить вам моего молодого коллегу, он жаждет познакомиться с вами… Посмотрите, прямо сгорает от нетерпения…
- А меня вы представите? - попросил другой молодой коллега.
- Мы говорили о романе, - продолжал знаменитый литератор. - Я не видел вас что-то около шести лет, и надо же вам было появиться как раз в ту минуту, когда мы говорили о романах. Зачем их писать, когда такая жизнь, как ваша, интереснее любого романа?
Молодой коллега, очень молодой, очень длинный, с кожей не по возрасту серой, как пеклеванный хлеб, и пористой, как пемза, с пыльными, под стать лицу, волосами, улыбался так фальшиво, что Анна-Мария, которая прошла у Женни хорошую школу, сразу почуяла в нем исходящего желчью репортера и ответила такой же улыбкой.
- Роман умер, во всяком случае во Франции умер, - продолжал знаменитый писатель. - Все, что может вместить этот жанр, уже сказано, роман умер от истощения, от отсутствия материала, от того, что все романтическое ушло… Американцы, которым мы подражаем, внесли в роман нечто новое, что-то свое, чему подражать нельзя, а если мы все-таки будем им подражать, гнаться за чем-то, в сущности, неуловимым, то все равно ничего не достигнем, не будет не только стоящего романа, но вообще даже просто романа не будет.
- А что вы об этом думаете, сударыня? - снова обратился к Анне-Марии молодой человек. - Как, по-вашему, умер роман? А если нет, то нужно ли его убить, "сжечь"?
- Ваша газета проводит анкету?
- Нет, но, возможно, проведет, - ответил пеклеванный хлеб, думая про себя: "Черт возьми, какая изумительная грудь!"
- Нет никаких оснований обращаться с подобным вопросом именно ко мне… если только вы не собираетесь проводить анкету среди "первых встречных"… Это не по моей части. Однако не могу себе представить, что роман когда-нибудь перестанет существовать. Он средство от скуки, вроде спиртных напитков или жевательной резинки. А так как всегда найдутся люди, которые будут скучать, то придется всегда рассказывать им занимательные истории, романы. Ведь роман, в сущности, - занимательная история, которую вам рассказывают… Не правда ли? Вроде сказок Тысячи и одной ночи. Вы никогда не жили в деревне? Не слышали, что рассказывают, собираясь в длинные зимние вечера?
- Браво, Анна-Мария! - воскликнул знаменитый писатель. - Кстати, народные сказители некоторых стран заставили бы побледнеть или, вернее, покраснеть Генри Миллера!
Писатель слыл знатоком фольклора.
- Вам нравится Миллер? - спросил второй молодой литератор, робкий юноша в очках.