В центре, за вторым кольцом стен, стоял монастырь, - вернее, бывший монастырь святого Андрея, за его громадой виднелись лишь верхушки гигантских сосен и кипарисов. Все здесь, кроме этого бывшего монастыря, сплошные руины. Руины великолепные, как естественная смерть, как останки мирно почивших людей, которых еще не предали земле, а не как страшные трупы замученных, погибших от пыток, от голода. Руины - неотъемлемая часть пейзажа, его красоты, его истории… Анна-Мария и Селестен шли по тропинке между монастырской стеной и живописными развалинами, где когда-то пролегала улица. Тропинка привела их к невысокой стене; крепость здесь защищал крутой обрыв, и внезапно, словно распахнули окно, перед ними возникла необъятная равнина. Они очутились на задворках крепости - ни башен, ни украшений, а вместо двора - необъятная равнина, которая как будто ждала небесных видений. Наверное, их разогнал вместе с облаками этот свирепый ветер. Вот дорога, по ней обходили дозором монастырские владения, а дальше, на пригорке, часовня…
- Странно, - проговорил Селестен, - когда-то здесь пахло душистыми травами, мятой… Последний раз я был здесь зимой, на рождество… А сегодня ничем не пахнет!
Селестен быстро спускался с небольшого пригорка. Анна-Мария шла за ним. Среди этих монументальных стен, под куполом синего неба с зубчатым краем, она чувствовала себя как в окружении, в плену. Ветер подгонял их, толкая в спину. Рядом с темной, косматой, растерзанной зеленью громада камней казалась совсем светлой… Тропинка, каменные ступеньки… Селестен и Анна-Мария снова очутились у въезда в крепость. У самого основания башни, той, что справа, дверца - как мышиная лазейка, - подпертая камнем, чтобы не закрывалась. Они вошли в обширный сводчатый зал, где без этой двери было бы совсем темно. Высокие своды спускались к бойницам, служившим также и окнами; они, как тонкие восковые свечи, едва освещали своды, стены, каменные плиты пола, камин - все из того же беспощадного камня. Почему камень, когда его много, наводит такую тоску? Отсюда, с правой стороны уходила вверх узкая винтовая лестница.
- Поднимемся, - сказал Селестен.
Этаж, еще один, и еще один… Холодный, влажный камень стены, маленькая площадка, дверь.
- Мы пришли, - сказал Селестен, толкая приоткрытую дверь. - Почему здесь такая темень? Прежде тут не было так темно…
На стене, под самым потолком - узкие полоски света. Постепенно глаз привыкает: каменный мешок - не то камера, не то келья. Каменные стены… Можно угадать то место, где было вмуровано железное кольцо…
- Окно заколочено досками… Даже нельзя прочесть надписей на стенах, - негромко сказал Селестен… - "Он пришел, верный своему обету, поклониться сим святым местам…" Темно… Зачем заколотили окно?
Анна-Мария стремительно вышла и стала спускаться по лестнице, следом за ней - Селестен. Должно быть, солнце спряталось за тучи: по камням большого зала пробежала тень. В ту самую минуту, когда Анна-Мария направилась к выходу, дверь вдруг вздрогнула и с неистовым грохотом захлопнулась со всего размаху. Селестен быстро подошел к Анне-Марии, толкнул дверь: она не поддалась.
- Мы заперты, - сказал он.
В зале стало совсем темно… Анна-Мария тоже попробовала толкнуть дверь: заперты крепко-накрепко…
- Кто-то убрал камень, - проговорила Анна-Мария.
- Не фантазируйте! Это мистраль, он сегодня разгулялся.
- Как же нам быть?
Селестен принялся барабанить в дверь и закричал:
- Сторож!
За стуком не было слышно, идут ли на помощь… Селестен перестал стучать, прислушался: нет, за дверью - никого: только ветер да руины. Он снова принялся колотить в дверь. Камень был тяжелым, могила огромной.
- Зажгите спичку, попробую взломать замок.
Вот он, замок, добротный, железный замок со скважиной, рассчитанной на ключ, толщиной с кочергу. Селестен снова забарабанил в дверь. Потом они принялись искать в полумраке, не найдется ли чего-нибудь, что могло бы послужить им отмычкой. Но в большом зале было пусто - величественная, торжественная пустота. Наконец, пошарив в камине, Селестен нашел ржавый гвоздь и камень. Анна-Мария чиркала спичками. Селестен камнем вгонял гвоздь между замком и наличником… и - о чудо! - язычок, медленно, словно нехотя, вдвинулся обратно в замок! Селестен толкнул дверь, она открылась, но не сразу, точно цеплялась за что-то.
- Осмотрели? - приветливо спросил сторож, идя им навстречу.
- Нет, поклонились святым местам… Вы что, не слышали моего стука и криков? Дверь захлопнулась. Неужели вы нас не слышали?
- Конечно нет, мосье! Ваша дама, должно быть, очень напугалась.
- Кто же убрал камень?
Сторож с минуту помолчал и только потом ответил:
- Что-то здесь творится неладное, мосье. Вчера моей жене пришлось закопать в землю шесть отравленных кроликов. Кто-то облил мне кислотой грядку салата… Если так будет продолжаться, попрошу перевести меня отсюда.
- Неладное!.. - повторил за ним Селестен. - А почему заколотили досками окно верхней кельи?
- Какой кельи? Я здесь недавно… Может быть, там помещалась тюрьма? После Освобождения башни были переполнены, туда посадили коллаборационистов.
- Иоанн - король Франции, - сказал Филипп, присаживаясь на каменную ступеньку, - возвел эту крепость вокруг монастыря на виду у Папского дворца по ту сторону Роны, для пущей безопасности. А теперь на голых камнях этой крепости спят предатели в пиджаках и свитерах - коллаборационисты… Их-то Иоанн, король Франции, не предусмотрел.
- А куда было их девать? - сказал сторож извиняющимся тоном. - Тюрьма святой Анны в Авиньоне была битком набита. Но не беспокойтесь, мосье, на голых камнях они не валялись, получали передачи, одеяла, и часовые с автоматами нисколько этому не мешали. Спекуляция, да и только. Одеяла ценились на вес золота, но на голой земле никто не валялся… Что тут творилось, скажу вам… По дороге, ведущей в крепость, день и ночь сновали машины, ребята из охраны ничего не могли поделать. Что ни ночь - стрельба… Они долго здесь просидели, мужчины в одной башне, женщины в другой… Доски, видать, они сами и прибили, чтобы не замерзнуть, потому что при таких стенах не убежишь… стояли холода, дул мистраль… премного благодарен вам, господа…
- Урбан Второй, призывавший к крестовым походам, Филипп Красивый, прибывший сюда для заключения договора с архиепископством, Жюльетта, коллаборационисты… - перечислял Селестен, спускаясь с крутого пригорка.
Они обернулись и долго смотрели на вычерченную в безоблачном небе сплошную линию высокой непроницаемой стены.
В сумрачном зале гостиницы, помещавшейся в старинном особняке, им подали завтрак, возможно, и очень вкусный, но ни Селестену, ни Анне-Марии не хотелось есть. А ведь дыня местного сорта оказалась ароматной и сладкой, картофель, поданный к цыпленку, аппетитно хрустел на зубах; Селестен тщетно пытался завязать разговор, Анна-Мария отмалчивалась. Кофе они пили в большом, окруженном высокими стенами саду. Итак, война кончилась, по крайней мере для этого старого сада. Анна-Мария просидела бы здесь всю жизнь. Но с ней был Селестен, и он сказал:
- А не хватит ли с нас на сегодня? Можем еще вернуться сюда на машине… - Анне-Марии хотелось остаться навсегда в этих местах, которые показались ей родными, хотя она впервые сюда попала. В высоких деревьях шумел мистраль - он сопровождал их от самой крепости - и нашептывал про то, что видели эти загадочные камни. Остаться бы тут навсегда: "Здесь будет мой Рим, мои Афины, моя родина!.."
Возле церкви их подобрал полуразбитый автобус; они вернулись тем же путем, по какому шли сюда. Автобус был битком набит, но за мостом, у городской стены, все его молчаливые пассажиры вышли.
- Может быть, пройдемся по городу, если вы не устали? - предложил Селестен. - Здесь в машине не проедешь, слишком узкие улицы.
Они пошли пешком. Улицы извивались, как земляные черви. И суровые готические дома, и бывшие жилища вельмож - нарядные бомбоньерки - вся эта старина исчезала за вывесками: "аптека", "гараж", "булочная"… Велосипеды и автомобили только чудом не задевали ароматные груды персиков, груш, винограда, помидоров… Кое-где дома расступались, давая место церкви, и этим спешили воспользоваться платаны. Разрослись деревья и на узкой улочке, казавшейся мутно-зеленого цвета из-за листьев и канавы, именуемой Сорт, на дне которой гнили колеса старинных красилен: в XVI веке здесь занимались окраской шелка. Канава тянулась вдоль большого запущенного сада часовни "Серого братства кающихся". Именно сюда и направлялся Селестен.
Часовня и ведущий к ней мостик через Сорг прячутся в тени огромных деревьев, а деревья с благочестивым поклоном тянутся к часовне. Селестен и Анна-Мария вошли внутрь: сперва они увидели только широкий, выложенный камнем ход, тот самый, где во время наводнения 30 ноября 1433 года повторилось чудо Чермного моря - расступились воды… Часовня находилась в самом конце этого хода.
В ярком дневном свете, свободно проникавшем сквозь окна без витражей, рельефно выступала мужская фигура: монах из "Серого братства кающихся", облаченный во власяницу, с большим распятием на груди - и группа коленопреклоненных женщин, повторявших за ним слова молитвы.
- Где же, - произнес Селестен, - где же безмолвная тишина былых времен, где пылавшие в ночи красные звезды неугасимых лампад?
В гулкой церкви было шумно, как в классе. Кающийся брат похож на театрального статиста, а женщины - просто-напросто седые старухи в бумажных чулках.
- Идемте отсюда, - сказал Селестен.
Улицы вновь завладели ими… Толстые стены, башни, камни - все наводило на мысль о ландскнехтах, о разбойничьих шайках, а заодно и о пулеметах, о бомбах, о бошах…
- А вот и тюрьма, - сказал Селестен. - Меня они не поймали, хотя, кажется, я сделал в этом городе все, чтобы угодить за решетку. Ныне сюда уже не запирают "безумцев" ни средневековых, ни современных, ныне это - жилище предателей и самых обыкновенных бандитов. Посмотрите - часовня, пристроенная к тюремной стене, - это часовня ордена "Черного братства кающихся"; на них возложена миссия помогать заключенным и смертникам в их духовных и мирских нуждах… Взгляните, сколько в ней умиротворяющей прелести, какой контраст с беспощадной тюремной стеной. В минувшие века в этой часовне с золочеными панелями, разукрашенной, как бальный зал, приговоренные к казни слушали последнюю в своей жизни мессу. Стало быть между тюрьмой и часовней был ход. Тщетно искали мы его в надежде устроить побег нашим людям… Какое "Черное братство кающихся" помогает теперь заключенным здесь предателям? Представляете себе: по улицам города, мимо тюрьмы, во власяницах и капюшонах с отверстиями для глаз процессия…
- Черного братства кагуляров, - подхватила Анна-Мария.
Селестен метнул на нее быстрый, обжигающий взгляд. Они были чужими друг другу, мысли их никогда не совпадали.
- Я бы хотела осмотреть Папский дворец, - сказала Анна-Мария. - Помню, как зимой тысяча девятьсот сорок третьего года я глядела на этот дворец, на эту громаду, в своей безмерной гордыне мнившую себя неприступной, и представляла себе гул самолетов, разгром… Помню, как я бродила из одного кафе в другое в ожидании поезда: в Авиньоне у меня была пересадка, я опоздала на поезд, а потому опаздывала в Ним, на явку… На душе у меня кошки скребли… Весь город был усыпан бошами, как перхотью.
Селестен слушал ее с любопытством: он слышал о том, что "Барышня" - Анна-Мария Белланже - участвовала в Сопротивлении, знал, что ее наградили крестом Освобождения и отмечали благодарностью в приказах, и все-таки его брало сомнение: сама она никогда об этом не заговаривала, а по виду никак не скажешь… Он подумал о Жюльетте: по ее виду тоже никак нельзя было бы предположить…
- Они были повсюду, - продолжала Анна-Мария, - в магазинах, в кафе, в кино; они реквизировали все гостиницы… В южной зоне еще не совсем свыклись с оккупантами, а в Париж я ездила ненадолго и просто не успевала примириться с их присутствием, смотреть на них, как на неизбежное зло. Когда я возвратилась к себе, меня преследовала мысль о Папском дворце и о немцах…
Они вышли на пыльную, кишевшую людьми площадь Орлож, где прямо под открытым небом расположилось кафе, и пошли по направлению к дворцу.
Он стоял огромным кораблем в сухом доке площади, белым лебедем, распростершим крылья над городом, готическим небоскребом, воздвигнутым во славу и защиту христианского мира и французского папства, твердыней, выдержавшей все штурмы и осады, как и подобало ему, дворцу пап, "самому прекрасному и неприступному дому Франции"… Анна-Мария попятилась перед ним, как перед августейшей особой, к которой нельзя поворачиваться спиной… А Селестен уже спускался по лестнице…
Обратно они шли по улицам, которые, подобно сточным водам, стекались к кварталу "особого назначения", где посреди маленькой квадратной площади факелом пылал писсуар, свежеоклеенный разноцветными, еще влажными афишами: на одной из них, самой пестрой, атлет, согнув руку в локте, демонстрировал свои могучие бицепсы. В сущности, уже вышел декрет, по которому публичные дома подлежали закрытию, - возможно, они уже были закрыты - и вот этот "Маленький Шабане", и все остальные… Они свернули в еще более тесную улочку, шли все дальше.
- Здесь звенели гитары цыган, - заговорил Селестен… - Вы любите гитару? Может быть, немцы увели с собой цыган с их песнями и гитарами… Здесь, у этого фонтана, мы встретили женщину, прекрасную, как картина, как Папский дворец, как монастырский сад…
Потом они сидели друг против друга в самом маленьком из всех кафе; всего шесть мраморных столиков, стоявших впритык. Усатый молчаливый хозяин обслуживал двух верзил - не приведи бог столкнуться с такими в лесу… Обнаженные руки Анны-Марии прилипали к мокрому, грязному мрамору. Пожилая женщина, поставив рядом с собой на скамью, обитую клеенкой, большую корзину, откуда торчали бутылки и тряпки, жевала сухой хлеб, и крошки сыпались на мрамор. Столик был так узок, что Анна-Мария и Селестен сидели носом к носу, было даже как-то неловко видеть друг друга, что называется, крупным планом. Селестен заметил вертикальную морщинку между бровями и поперечные морщины на высоком выпуклом лбу… Брови и ресницы у нее - темнее русых волос; заколотый брошкой тугой лиф вот-вот распахнется; под тонкой тканью грудь кажется обнаженной. Грудь, белая грудь… Анна-Мария сидела с опущенным взором, а когда она подняла глаза - серую безмятежную гладь, - то встретилась с глазами Селестена; совсем рядом блеснули белки на черном от загара лице. Прямая, крепкая, как у статуи, шея, волосатая грудь в расстегнутом вороте рубашки… черные с проседью волосы лежали небрежно. Грудь, белая грудь…
- Зайдем ко мне? - спросил Селестен. - Дом очень старый, обветшалый… Боши ворвались туда и, кажется, все разграбили… Я не был там с тех пор.
Стена. Подъезд с лепными украшениями. Двор, зеленый от деревьев и травы, которая пробивается повсюду: между камнями стен и плитами мостовой. Селестен отпер ключом резную дверь. Электричество не работало. Ноги сразу потонули в ковре.
- Погодите минутку, я открою ставни в соседней комнате.
Она слышала, как он воевал в темноте с мебелью, с окнами… Скрипнули ставни; Анна-Мария стояла в маленькой прихожей со сводчатым потолком; на полу, перед дверью, валялась сорванная портьера, опрокинутые стулья. Соседняя комната - большая и тоже сводчатая, окна в ней узкие, готические, со стрелками тонкой работы. Можно было б подумать, что находишься в церкви, если бы по стенам из жемчужно-серого камня, над дверьми, над высоким камином не порхали каменные амуры с лепными гирляндами в руках… Солнце услужливо освещало мебель с высокими прямыми спинками в белых чехлах, скользило по бархатной и атласной обивке, сорванной с дивана и кресел, из которых выглядывали пружины и волос. Ковер, прежде покрывавший каменные плиты пола, лежал пыльной грудой в углу, повсюду валялись осколки разбитого фонаря, от которого уцелел лишь остов, свисавший с центра свода. Здесь же, разрубленный пополам, вероятно, ударом топора, стоял стол, за него одним концом зацепилась шелковая скатерть - ее, должно быть, сдернули со всем, что на ней стояло: на полу - груда черепков и чернильное пятно… Селестен открыл одну из дверей, на всякий случай повернул выключатель, ага! действует! Все три рожка торшера вспыхнули разом. Кровать с колоннами стояла против высокого разбитого зеркала в золоченой раме, простыни валялись на полу, матрац был разодран.
По обе стороны зеркала - прекрасные резные двери. Окна прятались за занавесками белого шелка, занавески вышитые - белым по белому - чудесная, свежая нетронутая белизна. На туалете с поднятой крышкой и зеркалом, вставленным в нее изнутри, груда черепков и осколков, - все, что осталось от фарфоровых безделушек и стеклянных флаконов. Над туалетом такая же фотография, какую Анна-Мария видела в парижской квартире Селестена: женщина, снятая в натуральную величину, сидит прямо, глядя в сторону, сложив руки на столе, но не опираясь на него. На портрете, словно громадный черный паук, распласталась начерченная углем свастика - подлинный хозяин этой брошенной квартиры.
Селестен неподвижно смотрел на мертвый, успевший оцепенеть за три года хаос, он сам казался частью его, мрачной статуей падшего ангела. Анна-Мария опустилась в маленькое белое кресло, совершенной, нетронутой белизны, как и занавеси: она устала, да и было от чего устать. Она представила себе стук немецких сапог по каменным плитам, гул голосов в этих церковных стенах…
- Наконец-то я вскрыл эту могилу, - сказал Селестен. - Не много же уцелело от дорогого покойника. Когда вскрыли могилу Лауры де Сад, то в ней нашли только восемь зубов и волосы… Кстати, их тут же потеряли. А в этой могиле ничего не осталось от Жюльетты Ноель, даже изображения женщины в смертной муке, даже сонета Петрарки. Простите меня, Анна-Мария, что я привел вас в этот мир чужих для вас призраков. Стенам Авиньона суждено видеть любовь, потоки крови, победы, костры и празднества. Я люблю эти стены, они видели Жюльетту, они видят вас и меня… Дайте мне ваши руки, Анна-Мария… Я думаю о вас…
Лежа на вспоротом матраце, рядом с неподвижной, как бездыханное тело, Анной-Марией, Селестен смотрел на большую фотографию, перечеркнутую свастикой.
Когда они вышли на улицу, солнце еще светило… Какие длинные дни, без конца и без края!.. Даже на этой узкой улочке дул сильный ветер: он завывал, приносясь мимо мраморной доски, прибитой к стене дома:
Здесь в XIV веке стояла
церковь святой Клары,
где на заре 6 апреля 1327 года
Петрарка воспылал к Лауре высокой любовью,
обессмертившей их
- А теперь, - сказал Селестен, - как мы живем? Я думал, что между револьвером и тюрьмой нет места любви… Какая ересь! Мы были "безумцами", мы могли любить до безумия…