"Высокая любовь, - думала про себя Анна-Мария. - Если бы мне случилось полюбить, я бы закричала от ужаса… Высокая любовь… Самое время думать о ней…"
- Должно быть, кто-то где-то желает мне зла, - сказала она, - кто-то вколачивает гвозди в мой портрет… Я видела, как это делается, это приносит несчастье…
- Желать вам зла может только женщина. Мужчины любят вас. В вашем возрасте вы ближе им, и в то же время вы сохранили беззащитность молодости. К вам все время хочется прикоснуться, как к мягкому меху, горностаю, котику или бархату. Что еще есть на свете нежного, мягкого?.. Я не в силах справиться с непреодолимым желанием постоянно касаться вас. Не надо сопротивляться мне, хорошо? И мы прекрасно поладим.
- Я устала, - сказала Анна-Мария, - целую ночь в поезде… Мне бы хотелось вернуться и лечь. Клонит ко сну…
- Вы не хотите сначала поесть?
- Я не голодна.
Они вышли на улицу Республики. Тьма народу, молодые люди и девушки прогуливались взад-вперед, "вышли прошвырнуться по улице Ре". В этот священный час аперитива все кафе были полны; для парижского уха провансальский говор звучал необычно, как забавный и трогательный фольклор.
В холле гостиницы было уже почти темно, и ярко освещенный зал ресторана за стеклянными дверьми, казалось, готовился к празднику; еще пустой, он был уже убран цветами, на столиках лежали белые скатерти, туго накрахмаленные, как манишка метрдотеля.
- Вас и это не прельщает?
Нет, не прельщает. Единственное, что ее прельщало - это медная кровать наверху.
- Спокойной ночи, Анна-Мария. Я зайду за вами завтра утром.
Слабо освещенные коридоры, позолота рам, галерея, покосившийся пол… "Непрерывные реквизиции"… Скорее, скорее в постель, лечь! Анна-Мария погасила свет, натянула одеяло… И тут ее слуха коснулся тонкий, протяжный звук… так звенит под пальцами струна, долго, долго… Комар! Комары! Да разве тут уснешь? Анна-Мария зажгла свет, взяла книгу… Где сейчас Селестен? Где он ночует? Неужели он спит на той кровати с колоннами, среди всего этого кошмара?.. Зачем она согласилась приехать? Что ждет ее в доме Селестена?.. Парализованная мать… Деревня… Никого вокруг… Комары.
XXIII
Бывают машины суетливые, нервные, от них можно ждать чего угодно. Но эта машина двигалась быстро и спокойно, уверенно делая сто километров в час. Небо над гарригой было все такое же синее, мистраль стих.
- У нас комаров нет. Вы будете отдыхать спокойно, спать хоть двое суток подряд. Надеюсь, дом не покажется вам слишком неудобным.
Они ехали гарригой, без конца, без края. Изредка попадались деревни, утопавшие в зелени платанов. У Анны-Марии было такое ощущение, будто она не приближается к чему-то, а наоборот, удаляется от всего, оставляет все позади себя. Гаррига становилась все пустыннее, словно ничто живое не могло сюда добраться. Но вот машина пошла на подъем. Пейзаж разворачивался веером, все шире и шире. Теперь они свернули с большой дороги. Шинам доставалось на острых камнях, а машина все поднималась и поднималась. По гребням холмов, как по волнам, уходили вдаль замшелые пробковые дубы, низенькие стены - серые камни, наваленные друг на друга, - тянулись без толку, ничего не отгораживая, ничего не окружая… Линия горизонта описывала почти полный круг.
На плоской низине под дорожной насыпью стояла затерянная в этом неизмеримом просторе, среди холмов, солнца и синего неба маленькая квадратная крепость. Серые зубчатые стены, в одном углу - башня. С пригорка, за серыми стенами виднелись черепичные крыши, тоже серые, похожие на рыбью чешую. Позади крепости росли три черных кипариса, прямые, как пики, и тонкие, как прутья.
- До чего хорошо! - воскликнула Анна-Мария.
Воздух был упоительно чист.
- Не подумайте, что это замок, это всего лишь укрепленная ферма, - с гордостью предупредил Селестен.
Он дал гудок, оповещая о своем прибытии всю округу.
Когда машина, спустившись по довольно крутому склону, приблизилась к замку, к крепости, к укрепленной ферме, тяжелые ворота оказались уже открытыми и перед ними стоял навытяжку человек в рабочей блузе, в высоких резиновых сапогах с отворотами. Машина въехала во двор, три огромных волкодава, неистово лая и повизгивая от восторга, запрыгали вокруг нее. Человек в военной форме сбежал с лестницы и открыл дверцу.
- Все в порядке, ребята? - спросил Селестен, гладя прыгающих на него собак. - Рене, возьми-ка вещи мадам.
Двор был большой, немощеный. Главное здание с правой стороны опиралось на крепостную стену; оно состояло из нескольких домиков, вскарабкавшихся друг на друга; последний, самый маленький, возвышался над стеной. Башня, расположенная слева, имела весьма внушительный вид, если на нее смотреть снизу и на близком расстоянии. Приземистые строения, все из того же камня, окружали почти весь двор, оставляя место лишь для пристроенных к ним навесов, под которыми была сложена солома и копошились куры… Вокруг тянулись зубчатые стены.
- Как здоровье матушки?
- Все так же, господин генерал.
Они вошли в дом.
Зала была большая, темная, прохладная, массивные столбы поддерживали потолочные балки и перекладины. Все окна в глубоких амбразурах выходили во двор - к каждой амбразуре вели две каменные ступеньки. В дальнем конце залы - круглый, сложенный из камня камин под высоким коническим колпаком. Посреди комнаты - длинный стол, несколько скамеек, перед камином высокие жесткие кресла. Больше ничего здесь не было.
- Сейчас провожу вас в вашу комнату, - сказал Селестен, открывая окованную железом дверь, - разрешите, я пройду вперед…
Винтовая лестница, расположенные веером каменные ступеньки. Они миновали несколько небольших дверей, выходивших прямо на лестницу без площадок. Только на самом верху была маленькая площадка.
- Вот и добрались. Правда, высоковато, но, по-моему, тут больше воздуха.
Селестен отпер дверь. Первое, что бросилось в глаза Анне-Марии, было широкое, как арка, полукруглое окно в глубокой нише, а за ним во всем своем великолепии - гаррига, купающаяся в солнечных лучах и небесной лазури…
- О! - вырвалось у Анны-Марии.
Селестен улыбался, он был явно доволен. Большая комната. Обрамленная красными бархатными шторами глубокая ниша служила как бы отдельной комнаткой: тут стояли скамьи с красными подушками, небольшой столик… Необъятный диван-кровать с веточкой букса у изголовья, красное шелковое покрывало с золотой бахромой, ковер, почти во весь пол, выложенный красными плитками, табуреты, скамьи, подушки на полу, на ковре… В глубокой нише - каменная статуя мадонны.
- Признаться, меня беспокоит отсутствие водопровода, - сказал Селестен… - Мы постарались все же устроить вас как можно удобнее, туалетная комната вот здесь, в одном из этих странных закоулков, гардеробная там, увидите, она вся в стенных шкафах с красивой резьбой на дверцах. Открою вам тайну: в одном из стенных шкафов есть небольшая дверь, выходящая на отвесную лестницу. Вы не сможете ею пользоваться, да вам она и ни к чему, так как ведет в подземелье. Подземелья начинаются под башней, - должно быть, некогда они служили складами. Один из выходов - метрах в пятидесяти от дома, в самой гарриге… Предусмотрительные были у меня предки! Но я болтаю, болтаю, а вы, вероятно, проголодались!
- Проголодалась, но мне не хочется уходить от окна!..
- Сегодня вечером прикажу подать ужин к вам в комнату. Горячего сюда, конечно, не донести, но если вы удовольствуетесь холодными блюдами… а сейчас мы, с вашего разрешения, позавтракаем на воздухе.
Они спустились во двор. В углу, образованном крепостной стеной, росли два исполинских платана. Под этими платанами и был накрыт стол. Очень старая женщина, высокого роста, с пергаментно-желтым лицом, вышла из низкого одноэтажного здания, неся перед собой поднос. Селестен пошел старухе навстречу, взял у нее из рук поднос, поставил на стол, поцеловал ее.
- Здравствуй, Марта, а где девочка? Почему подаешь ты?
- Девочка уехала на праздник в В. Все это время мадам очень беспокоилась: ты долго не приезжал…
Марта расставляла на столе закуски, не поздоровавшись с Анной-Марией, не глядя в ее сторону.
- Если хотите помыть руки, пойдемте на кухню…
Анна-Мария последовала за Селестеном. Кухня была вровень с землей; она так прокоптилась, что пламя очага казалось неестественно ярким… Вокруг стола сидело трое мужчин: те двое, которых Анна-Мария уже видела во дворе, и еще какой-то блондин с обветренным лицом. Мужчины встали, вытянув руки по швам.
- Это пленный, он работает у нас в поле. Смирный… - сказал Селестен. Как говорят: "Он не кусается"…
На вертеле, в очаге, жарились три курицы. Марта что-то помешивала в черном, подвешенном над огнем котле, из котла валил белый пар. Настоящая колдунья… Селестен лил воду над оловянным тазом на руки Анне-Марии.
- Вас не пугает такая жизнь?
Нет, не пугает. Никогда еще Селестен не видел ее такой веселой; в сущности, до этого дня он вообще не видел ее веселой. Он пожалел, что не знал ее, когда ей было двадцать лет… Нет, такая жизнь не пугала Анну-Марию, здесь было столько воздуху, что можно было прополоскать в нем и голову и сердце, здесь была гаррига… Эта жизнь не пугала ее, несмотря на присутствие Селестена, трех молчаливых мужчин, старухи с пергаментным лицом и больной, спрятанной где-то в доме-крепости… Анну-Марию охватило чувство беспричинного ликования - ах, как бы ей хотелось уйти в гарригу и переночевать там под открытым небом, одной, без дум, без воспоминаний, без мыслей о завтрашнем дне…
После завтрака Анна-Мария чудесно проспала целый час на кроваво-красной кровати. Селестен ждал ее в большой зале, он был в шортах, с ножом у пояса. Они вышли и долго-долго гуляли. Приходилось то взбираться вверх, то спускаться. Низкие серые стены окаймляли несуществующие дороги; кустарник, низенькие пробковые дубы, изредка большие деревья, росшие в одиночку и группами, и повсюду - лаванда… Чем дальше шла Анна-Мария, тем меньше она чувствовала усталость: воздух нес ее словно на крыльях. Было здесь много миндальных деревьев, ветви гнулись под тяжестью миндаля, он падал на землю. За одним из пригорков показались стены фермы, сложенные все из того же жемчужно-серого камня. Поле, обсаженное фруктовыми деревьями… Селестен нарвал слив, больших, желтых, сладких. "Мне можно, меня здесь знают". Возле дома, не сходя с места, залаяла собака и замолчала, как только они подошли ближе. Какая-то женщина юркнула в дом: "Такой уж у них нрав в здешних местах…"
Долго еще Анна-Мария и Селестен бродили по гарриге, а вокруг пахло лавандой, и до самого горизонта расстилалась эта бескрайняя земля.
- Сейчас мы подойдем к ферме, где располагалось первое организованное мною маки… Смотрите, вот здесь было наше стрельбище…
Желтая песчаная площадка на склоне холма пряталась за густой зарослью кустарника. Анна-Мария и Селестен поднимались, карабкаясь по навалам камней, приминая траву. Заброшенная ферма стояла в гуще деревьев, так удачно маскировавших ее, что отсюда она была почти не видна. Чтобы подойти к дому, надо было продраться сквозь густой терновник. Селестен прокладывал путь, наступая на колючие ветки, придерживая их, и все же Анна-Мария в кровь исцарапала ноги, а косынку, которой она повязалась, на каждом шагу срывало с головы. Они добрались до двери с большой, выведенной неумелой рукой надписью: "МАКИ". Такая же надпись была на стене в первой комнате. Маленький серый зверек - не то крыса, не то белка, а скорее всего выдра, - испуганно пробежал вдоль потолочной балки и исчез в стене. В сущности, потолка уже не было; под дырявой крышей осталась одна балка. Во второй комнате, поменьше, в очаге еще лежала кучка золы, а потолок был так закопчен, будто костер здесь разводили прямо посреди комнаты. "Вполне возможно, - заметил Селестен, - мы здесь очень мерзли". На полу валялась солома, дырявая кастрюля, скамейка, сколоченная из ящиков. Селестен взял Анну-Марию за плечи: "Здесь мы по-настоящему одни, - сказал он, - Адам и Ева… До нас никто не ведал греха…"
Когда они вышли из дому, продравшись сквозь терновник, как сквозь колючую проволоку, солнце ослепило их - так бывает, когда среди бела дня выходишь из кино. По другую сторону дома - лужайка, миндальные деревья, колодец… Они присели в тени, на край колодца; Селестен собирал миндаль, колол его камнем; ядра были белые, сладкие…
- Как мы все же были наивны поначалу… - говорил Селестен. - Ведь только сумасшедшему могло прийти в голову такое: устроить лагерь в нескольких километрах от собственного дома… Бог милостив к безумцам. Каждому свое, кого выручает чутье, кому просто везет… Эти страшные годы непрерывных скачек с препятствиями были проверкой характера, способности жертвовать собой… Как только было заключено перемирие, мы спрятали оружие, и я тут же принялся сколачивать группу. Чистая кустарщина, к тому же, признаюсь, я не очень хорошо представлял себе, к чему это приведет… Мне никогда и в голову не приходило бежать в Лондон; англичан я всегда терпеть не мог. Они с нами немало злых шуток сыграли… Потом в Лионе я столкнулся с доктором Арнольдом - во время войны он был у нас полковым врачом. Глубоко штатский человек, и военная форма тут ничего не меняла: он все равно оставался штатским, что не мешало ему быть безрассудно храбрым… Арнольд свел меня с одним человеком - с неким Домиником… И, видит бог, внешность его к доверию не располагала… Я так и не узнал, чем он занимался в мирное время. Доминик попросил меня найти ему место для установки радиопередатчика. Это был необыкновенный человек. Кентавр с велосипедным колесом вместо лошадиного крупа… Когда боши его сцапали, у нас вся работа развалилась… Пришлось мне бежать в Лондон: они напали на мой след… и я оказался в БСРА. Думал ли я когда-нибудь, что окажусь на секретной работе.
Анна-Мария слушала, сидя на краю колодца, слегка наклонив голову, сложив руки на коленях… Селестен украдкой посматривал на нее: пейзаж словно создан, чтобы служить ей фоном - миндальное дерево, колодец, высокое небо. Для полноты картины недоставало только младенца на ее коленях…
Они пошли обратно. На дороге все тот же парень в резиновых сапогах с отворотами нагружал тележку хворостом. "Ну, ну!" - кричал он, урезонивая лошадь, которой наскучило стоять на месте.
Внутри зубчатой стены, в открытую дверь хлева, было видно, как Марта, присев на корточки, доила корову. Пленный убирал сено.
- Можно осмотреть башню? - спросила Анна-Мария. - Вы говорили, под ней подземелье?
- В другой раз, если не возражаете… мне надо отдать кое-какие распоряжения… Я сейчас же вернусь к вам… Стол будет накрыт в вашей комнате, как вы хотели…
Теперь, когда догоравшее солнце светило как бы отраженным светом, гаррига за полукруглым, широким, словно арка, окном вырисовывалась четко и ясно. Против окна - ферма, поля, окаймленные деревьями, с которых Селестен нарвал слив… Далеко-далеко слева, где чуть виднелась группа деревьев, должно быть, ферма маки, гаррига меняла свой облик, она не походила больше на океан с застывшими волнами земли и пеной кустарника.
Стол уже был накрыт в нише, обрамленной красными бархатными портьерами с золотой бахромой. Точно маленькая театральная сцена, где огни рампы заменял свет, шедший от гарриги. Комната тонула в сером предвечернем полумраке. Постель была приготовлена, и Анна-Мария прилегла. Давно, давно не была она так блаженно, так бездумно счастлива.
Ее разбудил склонившийся над нею Селестен. В ногах кровати с потолка спускалась на цепи лампа. Она светила мягко, как лампада. Анна-Мария обвила руками шею Селестена, улыбнулась ему.
- Спасибо, - сказала она, - мне так хорошо…
Селестен присел на кровать. В этот миг что-то дрогнуло в нем. Он всегда знал, что у него нет власти над Анной-Марией, и это было ему даже на руку: она была женщиной рассудительной и любила любовь ради любви, но, возможно, существовал человек, чью шею она обвивала вот так, как только что обняла его… И с такой же точно улыбкой. Он смотрел на это лицо: сомкнутые веки, опаленный солнцем лоб; под глазами, и чуть пониже, на круглых щеках, проступали веснушки, оттеняя глаза… Прядка волос соскользнула на ухо. Селестен расстегнул брошку, которой был застегнут корсаж, вынул Анну-Марию из платья, как белую миндалину из скорлупы, и положил в постель на простыни. Она не сопротивлялась, тяжелая и доверчивая, блаженно-блаженно усталая. У нее была самая прекрасная, самая белая грудь на свете, а загар на лице, на шее и темный треугольник чуть пониже шеи лишь оттеняли эту белизну. Задернув красные бархатные портьеры, Селестен тоже лег. Он обнял Анну-Марию, и во сне она доверчиво прижалась к нему, устраиваясь поудобнее. А вдруг сейчас откроются эти серые глаза и посмотрят на него все тем же пустым взглядом? Что он знал о ней, кроме того, что она любила любовь? Ему захотелось завоевать ее.
Дни текли. После неистовых гроз солнце блестело еще ярче, будто начищенное. Часами бродили они по гарриге. Иногда Селестен говорил: "Я вас оставлю, мне надо работать" - и запирался в своем кабинете. Выходил он оттуда всегда мрачнее тучи, угрюмо молчал, и Анне-Марии казалось, что Селестен за запертой дверью ровно ничего не делает, что он запирается, чтобы обмануть ее, а возможно, и себя самого. В действительности у него было только одно занятие - бродить с ней по гарриге. В армии он больше не служил, хозяйство его не занимало. Что же оставалось? Написать несколько писем, перелистать книгу? Это не работа. "Пойдемте…" - звал он ее, и они шли, размахивая руками, навстречу пескам, солнцу, лаванде… Одну за другой обходили они заброшенные фермы, на которых было начертано слово "МАКИ". Иногда они шли молча, порой Селестен вдруг начинал говорить: в нем, как в каждом южанине, билась ораторская жилка. Анна-Мария слушала его с удовольствием, как актера на сцене. Но напрасно старался он найти в ее душе ту потайную пружину, на которую случайно нажал в тот вечер. Анна-Мария ни разу больше не обвила руками его шею. Она ускользала от него, неуловимая, как мыло в ванне. Вопреки установившемуся между ними молчаливому уговору Селестен начинал задавать ей наводящие вопросы. Но Анна-Мария отвечала с полной непринужденностью. Однажды он спросил ее:
- А вы, Барышня, как вы нашли путь к Сопротивлению?
- Через Жако, то есть через полковника Вуарона.
- А он как туда попал?
- Жако? Очень просто: он член коммунистической партии.
Селестен задумался: невозможно представить себе Анну-Марию причастной к ФТП, а ведь Вуарон был полковником ФТП.
- И вы были непосредственно связаны с ФТП?
- Нет, с военными я начала работать не сразу. Я связалась с ними, когда меня под видом инспектора социального обеспечения послали перевозить оружие в грузовике Красного Креста. Жила я в одном селении, но постоянно разъезжала. Впрочем, в это маки входили не только ФТП, а также и АС, иначе бы им не достать оружия. Руаль входил в АС.