- Мадам, - внезапно обратился к ней рабочий, и жандарм немедленно шагнул к нему, - скажите, слыханное ли дело - сажать человека за кражу велосипеда, совершенную в тысяча девятьсот сорок третьем году.
- Молчать! - рявкнул жандарм.
- Пусть говорит, - сухо приказала Анна-Мария, и жандарм, насупившись, замолчал, видимо не зная, как быть: кто она такая? Имеет она право приказывать ему или нет?
Рабочий подошел к Анне-Марии поближе:
- В сорок третьем году меня, видите ли, судили в Гренобле за кражу велосипеда… А что худого в том, что я взял у боша французский велосипед?.. Я очень торопился, и он был мне нужен, поверьте, не для прогулки! И влип… счастье еще, что при мне не оказалось ничего предосудительного! Они посадили меня в гренобльскую тюрьму. Но через неделю дал тягу… А теперь, оказывается, я должен отбыть срок! Восемнадцать месяцев! Разыскали и взяли меня - у меня же дома!
- Кто подал жалобы? - спросила Анна-Мария.
- Никто. Дело возобновилось само собой…
Вернулся надзиратель.
- Пойдем? - спросил он.
Рабочий бросил на Анну-Марию отчаянный взгляд, словно видел в ней последний якорь спасения. Она спросила, как его имя: Жак Дерье.
- До свиданья, Жак, - сказала Анна-Мария, - не думаю, чтобы вам пришлось просидеть здесь восемнадцать месяцев.
- Как вас называть теперь? - осведомился надзиратель, открывая перед ней дверь. - Мадам Белланже? У нас тут все покрасили, почистили, мадам Белланже, не узнать!
Анна-Мария следовала за надзирателем. В длинном коридоре бывшего замка заключенные красили стены. Если бы не бритые головы, их можно было бы принять за самых обыкновенных маляров. Камилл открыл дверь слева; по стенной росписи религиозного содержания - отвратительная мазня одного из заключенных - можно было догадаться, что здесь будет часовня. Тем не менее уборные были на прежнем месте, совсем рядом, как и раньше, когда здесь помещалась столовая для тюремной охраны. Вот в этих-то уборных и прятался Рауль, пока Анна-Мария отпирала камеры ключом, отобранным Жозефом у надзирателя. У Рауля было оружие, но к нему не пришлось прибегнуть, все сошло гладко. Они вышли через двери покойницкой, которые выломал Пьер снаружи.
- Я всегда был уверен, - сказал Камилл, - что парни, устроившие побег двадцати, были подучены вами, мадам Белланже.
- Ну что вы! - сказала Анна-Мария, оглядывая помещение. - Все было бы хорошо, но в вашей часовне воняет…
Они снова вышли в коридор феодального замка. Двери пустых камер были настежь открыты, заключенные находились на прогулке. Камеры большие и маленькие. Кое-где на дверях нечто вроде вывески: парикмахерская, пошивочная, столярная… словно лавки в крытых торговых рядах. В конце коридора - душевые. Стоя цепочкой, заключенные в коротких брюках, с полотенцами вокруг шеи ждали своей очереди. Они исподтишка смотрели на Анну-Марию - боязливо, нагло и похотливо. От жары даже стены покрылись испариной. Лестница, следующий этаж. И опять коридоры, и опять камеры. Анна-Мария приоткрыла одну дверь, другую… Пустые камеры отдавали потом и плесенью. В больших камерах-дортуарах на полу рядами лежали тюфяки, у каждого изголовья - ящик, коробка или кусок материи, заменявшие ночной столик, здесь хранилось все добро заключенных - карандаши, тетради, книги, фотографии. Здесь не было преступников, были лишь жалкие, вызывавшие сострадание люди… В сопровождении надзирателя Анна-Мария снова спустилась вниз.
Коридор с застекленной крышей, по которому шагает взад-вперед здоровенный сторож, а по обе стороны коридора - закрытые двери во внутренние дворики.
- Посмотрите, мадам Белланже, на этих пареньков, подумать страшно, им нет еще и восемнадцати, а они уже осуждены за вооруженное нападение.
Надзиратель Камилл - он разыгрывал из себя гида - открыл стеклянный глазок в двери. Анна-Мария заглянула, и ей представился кадр из необычайной кинокартины - цветной и немой. Их было четверо, они расхаживали по двору туда и обратно, жестикулируя в пылу оживленного, но беззвучного разговора. Маленький, тщедушный уродец, судя по носу, пронырливый парень, что-то деловито втолковывал бравому красавцу в клетчатой рубашке; третий плелся за ними со скучающим видом школьника, которому все осточертело, а четвертый, маленький, щуплый, словно двенадцатилетний подросток, шел перед ними, пятясь задом и не спуская с них восторженного взгляда. Они, должно быть, обсуждали нападение, которое следует совершить по выходе из тюрьмы.
На другом дворе, побольше, заключенные, вполне взрослые мужчины с бритыми головами и голой грудью, играли в какую-то игру - нечто вроде футбола без мяча; другие разговаривали, сидя на земле и на скамейках, расставленных вдоль забора.
- Тут они у нас, - сказал надзиратель, - все вперемешку, и политические и уголовные… А тут одни уголовные.
Видимо, теперешние "политические" не далеко ушли от уголовных, ибо отличить их было невозможно.
- Видите вон того, на корточках, у стенки, это бывший ФТП, он здесь за убийство. Сплю и вижу, чтобы его отсюда убрали; тут у нас сидят молодчики из петеновской милиции, боюсь, как бы они с ним не разделались. Не оберешься потом хлопот! И так уж в газетах только о нем и разговору, будто бы он вовсе никого не убивал. Коммунисты подняли шум…
Человек, сидевший на земле, спиной к стене, не шевелясь смотрел в одну точку. Рядом с ним ожесточенно резались в карты, но он оставался безучастным. Анна-Мария узнала Робера Бувена, того самого Робера, который снабжал их маки. Она ничего не сказала. Робер в тюрьме за убийство! Это еще что такое? Жозефа она так и не нашла.
За те две недели, что Жозеф провел в тюрьме, его посещал только адвокат. У Анны-Марии не было никаких прав на свидание с ним, а Мирейль уехала вместе с мальчиком к родным в горы; трудно ей было одной с ребенком. Анна-Мария попыталась все-таки повидать Жозефа… Безрезультатно.
Приехав в П., Анна-Мария сняла номер в гостинице и тут же отправилась к тому самому Клавелю, к которому ей посоветовала обратиться хозяйка постоялого двора. И хорошо, что посоветовала: Анна-Мария совсем растерялась, не зная, что предпринять, а Клавель, решив помочь, не стал откладывать дело в долгий ящик. Это был почтовый служащий, занимавшийся также и другими делами. Подробно расспросив Анну-Марию о том, как вел себя Жозеф в маки, он заявил, что считает сведения удовлетворительными и готов начать действовать. Клавель понаслышке знал об Анне-Марии - "Барышне"; да ему и самому приходилось изредка работать совместно с Раулем; поэтому то, что она рассказала о Жозефе, Клавель счел для себя вполне достаточным.
Анна-Мария не вернулась в ту большую гостиницу, где ночевала в первый свой приезд. Она нашла другую, которая находилась в тупике, с виду не привлекательную, но чистую, ее как раз заново отделывали. Даже выстроили дансинг в нижнем этаже, и бар уже действовал, хотя штукатуры еще не ушли, еще стояли банки с красками, стремянки и продолжали работу белые, как пекари, каменщики. Что за нелепая мысль - устраивать дансинг в глухом закоулке, в этом городе П., который и сам-то находится в тупике. Пока что завсегдатаями бара являлись только сами хозяева гостиницы - пара, состоявшая в незаконном сожительстве, - она вложила в дело деньги, а он - инициативу. Заходила сюда и красотка официантка из ресторана. У нее был необыкновенно пышный бюст - между пуговицами ее белой блузки постоянно зияли прорехи, - замысловатая прическа, целое сооружение из черных, как смоль, волос и громко цокавшие на ходу деревянные подошвы. Бывали здесь и родственники хозяйки - двое мужчин и женщина; в каких отношениях они состояли между собой, трудно было сказать. Судя по говору - южане. Анна-Мария встречала всех этих людей в ресторане, где еще не просохли стены - оранжевые, с золотым бордюром. Были здесь и другие постояльцы: юная чета молодоженов, которые, поговорив о спорте, надолго умолкали, потому что больше говорить им было не о чем, и, наконец, милая молодая дама с младенцем, целыми днями щебетавшим в номере, рядом с номером Анны-Марии; но по ночам он, слава богу, спал.
Номер тоже был отремонтирован, но кое-как: в послевоенное время не было хороших материалов. Краска уже успела облупиться; электрическая лампочка давала так мало света, что по вечерам не было возможности читать; ни настольной лампы у кровати, ни занавесей на окне, ни скатерти на столе. Из окна, выходившего во двор, была видна низкая крыша с круглой, как бутылки, черепицей. Жители гостиницы поглядывали на Анну-Марию с любопытством, хотя ничего особенно странного не было в том, что она заехала в этот тупик - не более странно, чем то, что там выстроили бар и дансинг.
Передав дело Жозефа в руки Клавеля, Анна-Мария стала ждать. Она слонялась по городу с фотоаппаратом, снимала собор, узкие улочки, прелестные фонтаны - черные лебеди, выпускавшие из клюва тонкие струйки воды, - снимала большие и тяжеловесные башни, напоминавшие об отдаленном родстве этого города с Авиньоном, и двойной ряд платанов на широком, как поле, бульваре, а также вид со стороны поросшего травою спуска… Клавель не советовал ей пока ввязываться в это дело: если оно обернется плохо, если его раздуют и Жозефа не выпустят, тогда видно будет, а пока лучше сидеть тихо. Как только Клавель узнавал что-нибудь новое, он заходил к Анне-Марии, и появление у нее в гостях местного жителя, да еще такого жителя, как Клавель, удивляло постояльцев гостиницы еще больше, чем ее одиночество. Они встречались в ресторане, единственном месте в гостинице, где можно было посидеть. Наконец стало известно, в чем обвиняют Жозефа: старая история, еще с сорок третьего года. Рауль послал как-то Жозефа в одну деревню с поручением, а в тот вечер ребята там готовились к налету на дом одного коллаборациониста, так как в близлежащем маки, в горах, не хватало одеял и материи для шортов. Увидев Жозефа, человека, как известно, решительного, ребята попросили его помочь им. Жозеф помог и на следующий же день уехал. Теперь, в 1946 году, коллаборационист подал на этих ребят в суд, и когда к ним пришли с обыском, то нашли у одного парня одеяло, у другого - два. Полагая, что никто не знает, кто такой Жозеф, и тем более что Жозеф в тот вечер был с ними, парни свалили всю вину на человека по имени Жозеф Карделла, ночевавшего тогда в селении. Парни были уверены, что это вымышленное имя. Однако полиция, прекрасно осведомленная, разыскала Жозефа, а свидетельские показания настолько убедительно подтвердили его пребывание в ту ночь в селении, что отрицать было бессмысленно; сейчас, благодаря показаниям его собственных товарищей, вся тяжесть обвинения лежала на нем.
Анна-Мария очень обрадовалась, когда, вернувшись из тюрьмы, застала Клавеля, поджидавшего ее в ресторане. Жозефа ей не удалось увидеть, а при воспоминании о Робере, сидевшем на земле в тюремном дворе, у нее больно щемило сердце…
- Вчера была очная ставка, - выкладывал новости Клавель… - Ребята простить себе не могут, что взвалили все на Жозефа… Дурачье! Вместо того чтобы представить дело как политическое и отвести обвинение в краже, они удовольствовались тем, что приписали все Жозефу, благо им казалось, что его никогда не найдут!.. Когда же они увидели у следователя Жозефа, то во всем сознались и решительно заявили, что свалили вину на него, - надеялись, что его, мол, не разыщут, - сказали, что Жозеф не участвовал в распределении захваченных одеял и материи, так как тут же уехал. И это сущая правда. Тех, у кого нашли вещи, такой оборот дела, разумеется, не устраивает: теперь они рискуют получить по пять лет, как обыкновенные воры! Скажите на милость, что им было делать, не возвращать же коллаборационисту одеяла по окончании войны? Но мы вовсе не горим желанием защищать их, тем более что они, мерзавцы этакие, теперь подтверждают поклеп, возведенный на Жозефа. Обратите внимание, что парни, у которых нашли одеяла, - на свободе, а Жозеф, которого обвиняют только в том, что он разработал план налета, - в заключении.
- Почему?
Плохо выбритые щеки Клавеля собрались в длинные вертикальные складки - он улыбнулся:
- Потому, что он из нашего маки, мадам! А это нечто вроде татуировки, мадам! Татуировка является юридической презумпцией, татуировка, мадам, подтверждает вероятность обвинений, это своего рода характеристика обвиняемого, определяющая среду…
Анна-Мария промолчала. Бог знает что!
У Клавеля было длинное небритое лицо и серые блестящие глаза. Он продолжал:
- Случай с Жозефом не единственный.
- Знаю, я видела Робера и Жака Дерье, как раз когда его привели в тюрьму…
- Жак Дерье? Кто такой Жак Дерье? Не слышал о нем… Вы мне расскажете. Раз вы видели Робера… Он узнал, что вы здесь, и ему кажется, что вы многое можете сделать!
- Бедный Робер!
- Сперва уточним: речь идет о сыне булочника из Кремая, Робере Бувене?
- Кажется, фамилия Робера действительно Бувен, но я твердо уверена лишь в одном: я только что видела моего Робера, он очень исхудал, но это, несомненно, он…
- Вы хотите сказать, что когда-то Робер был откормленным толстяком? За три года люди меняются… Ведь уже три года, как вы его не видели? Теперь ему двадцать три… Ну конечно, тот самый. Его обвиняют в убийстве, вы знаете об этом?
- Мне сказал надзиратель… Уверяю вас, что Робер не дотронулся бы до оружия, даже если б от этого зависела его жизнь. Он смертельно боится всякого огнестрельного оружия… Вам, вероятно, известно, что в гестапо ему вырвали ногти на ногах и не добились от него ни слова. Герой. Он доставал для нас провиант, и в этом деле не имел себе равных. Но огнестрельного оружия он боялся.
- Так вот! Его обвиняют в убийстве. Я считаю, что ваше вмешательство необходимо, вы должны нам помочь.
- О! Знаете ли, мое вмешательство…
Клавель глотнул виноградной водки, зажег сигарету… Он был сбит с толку. Эта дама с толстыми светлыми косами и внимательным взглядом, дама с брильянтом на мизинце, в тонких чулках - и есть та самая "Барышня"… Когда он вернулся из концлагеря, человек двадцать рассказывали ему о "Барышне", о знаменитом побеге из тюрьмы П. Как ни трудно представить себе эту даму, устраивающей побег заключенным, он уже свыкся с этой мыслью. Все-таки именно она предупредила его о Жозефе и пробралась в тюрьму. Но при всем том здесь была какая-то неувязка. Казалось бы, она принимает так близко к сердцу это дело, из-за него не уезжает из П., а чуть он попросил ее помочь, сразу пошла на попятный. Если она сидит в П., чтобы разгуливать с фотоаппаратом, то можно с таким же успехом вернуться в Париж и заниматься своими делами там.
- Не можете ли вы рассказать мне все подробно? - спросила Анна-Мария.
Ага! Все-таки…
- В селенье Ля Дотт, которое в трех километрах от Кремая, подстрелили кабатчика. Гнусный субъект, спекулянт. Политикой он не занимался, ну, а деньги не пахнут… Он стоял на пороге своей двери в тот вечер, когда в него выпустили целую автоматную очередь. Весь заряд попал в живот… Проклятое отродье: он не умер! И не подал в суд… Кто подал в суд, до сих пор неясно, однако за Робером явились в Кремай, арестовали его и еще одного парня, на ферме, вблизи Кремая… девятнадцатилетний головорез…
- И есть улики?
- Никаких. Основанием для их ареста послужили не улики, а предположение, что "они-де на это способны". Судя по их поведению в маки. Судя по орденам, которыми награждены и тот и другой… В защиту Робера выступило восемнадцать свидетелей, показавших, что в момент покушения он находился на собрании. И слушать не стали: это, мол, показания товарищей. Тото, второй паренек, будто бы как раз в это время обедал у мэра… Попустительство, попустительство, говорят нам… Очень может быть… Но как бы то ни было, не его это рук дело! Было девять часов вечера, кабатчик стоял в дверях против света - прекрасная мишень… Будьте уверены, что Тото не промахнулся бы, парень в муху на лету попадает… Ребята тут ни при чем: тут либо сводят счеты спекулянты, либо это провокация… Мы развернем огромную кампанию! У них уже и так из-за Жозефа куча неприятностей: рабочие на заводе грозят забастовкой, если его немедленно не выпустят. Прокурор сказал мне сегодня: "Вы затрудняете мою задачу, я уже почти решил его выпустить, но, поймите, теперь может показаться, что мы делаем это под "давлением""…
Клавель явно имитировал прокурора, и, очевидно, похоже, хотя Анна-Мария прокурора не знала.
- Вы говорите - провокация… Чья?
Клавель глотнул водки.
- Крепкая… - похвалил он, стараясь выиграть время… - Знавали ли вы некоего майора Лебо, отнюдь не красавчика?
- Я знала одного Лебо, тогда он был капитаном… Это тот самый Лебо? Мне ли его не знать! У нас с ним было много хлопот… Он все еще здесь? Почему вы говорите "отнюдь не красавчик"? По-моему, этот страшный человек красив, как восковая кукла…
- Ну, значит, тот самый! Лебо купил поместье в пятнадцати километрах отсюда… И было на что покупать! Теперь окончательно обосновался в здешних краях… Вы хорошо его знаете, мадам?
- Хорошо? Нет… кажется, он прибыл сюда как беженец. Неизвестно, кто пустил такие слухи, но в конце концов им поверили. А в один прекрасный день мы вдруг узнали, что Лебо руководит здесь Сопротивлением! Нам не удалось выяснить, как это случилось!
"Рассуждает она здраво, - подумал Клавель, - не знаю, как и вести себя с нею… Расскажу все как есть, будем надеяться, что она не подложит нам свинью…"
- Мы напали на след одного очень щекотливого дела, - сказал Клавель, постукивая длинными костлявыми пальцами по бутылке, которую хозяин оставил на столе. - У майора Лебо есть друзья… Есть у него и враги… Знаете, когда дело касается денег, нередко возникают недоразумения… Это имеет отношение к Тото, а быть может, и ко всему прочему. Дело было еще в тысяча девятьсот сороковом году… Знаком вам гараж на шоссе, между Кремаем и П.?
- Да, знаком…