Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что Женни была очень привязана ко мне. И потому слишком требовательна. Ей нужно было верить в кого-нибудь!.. Тогда я не понимала почему, а все объяснялось совсем просто: она чувствовала, милая моя бедняжка, что живет на зыбучих песках, и искала дружеской руки, на которую могла бы опереться, чтобы справиться с головокружением.
Такой опорой она считала и своего бывшего преподавателя Театральной школы, я еще не упоминала о нем, знаменитого актера С. Женни питала к нему смешанное чувство преклонения и страха - так относятся школьницы к учителю, у которого не только приятная внешность, но и ореол зрелости, учености и всемогущества. В отношении С. "великая Женни" оставалась все той же девочкой, робко обожавшей своего учителя. А сам С., как я подозреваю, был втайне влюблен в Женни. Этот известный актер, теперь уже пожилой человек, мог в ту пору, когда Женни училась у него, рассчитывать на благосклонность любой женщины, хотя бы и самой Женни. Он был очень хорош собой, обаятелен, искушен в любовных делах. Однако Женни всегда смотрела на него только как на учителя, - впрочем, нет: сочетая в себе большой талант и ум, он являлся для нее прежде всего олицетворением справедливости, доброты, благородства… Видели бы вы, что творилось с Женни, если кто-нибудь позволял себе усомниться в достоинствах С.! Какие слова она находила, с каким пафосом спорила, доказывала…
Все это я говорю для того, чтобы пояснить, отчего меня так потрясло напечатанное в "Пари Суар" интервью С., посвященное его ученикам и ученицам:
…Женни Боргез? Она много обещала, эта цапля… Американцы сумели ее обработать: деньги, реклама, дутая слава, дутые достоинства… Говорят, из всех звезд Голливуда именно она получает самый высокий гонорар… Но все это не прибавляет таланта.
- Поскольку мы затронули этот вопрос, скажите, что вы думаете о Женни Боргез в роли Жанны д’Арк?
- Я не видел ее в этом фильме, он еще не вышел на экран, но сомневаюсь, чтобы Женни д’Арк понравилась французам.
Господи! Что же это происходит? С., тот, кого Женни ставит превыше всего на свете, друг, учитель, актер, почитатель ее дарования; защищая этого самого С., когда у него были неприятности в Комеди Франсез, она перессорилась с половиной Парижа, в том числе с людьми, очень ей, как актрисе, нужными, так что даже пошли толки, будто она чересчур "любимая" его ученица… Я сидела в кресле, опустив на колени газету, когда вошла Женни.
- Чудесная погода, - сказала она.
Луч солнца отбрасывал розовый отблеск на ее смуглые щеки и белую птицу, точно святой дух сошедшую на ее волосы. Я подумала: еще миг, и померкнет солнце…
- Что с тобой, девочка?
Женни наклонилась ко мне так близко, что я уже не видела ее, а только чувствовала. Нежность и жалость захлестнули меня…
- Что с тобой? - повторила Женни, и в голосе ее прозвучала тревога.
Я отстранилась и протянула ей газету. Пока она читала, я не спускала с нее глаз. На лице Женни, переменчивом, как бегущая вода, появилось, словно поднявшись из самых глубин ее существа, выражение такой почти детской растерянности, робости и такой душевной чистоты, что мне захотелось броситься к ее ногам…
- За что? - все с тем же потрясшим меня выражением лица спросила она.
- О, господи, - отозвалась я, - тебе ли не знать, что такое интервью, сама десятки раз мне объясняла.
- Нет! - Взгляд ее непомерно больших затуманенных слезами глаз испугал меня. Она снова взяла газету…
- Позвони сейчас же С. И все сразу выяснится…
Я пододвинула телефон к Женни.
- Ты думаешь? - Она набрала номер. - Позовите, пожалуйста, мосье С. Говорит Женни Боргез… Когда он будет дома? А, его нет в Париже?
Она повесила трубку. Тут же раздался звонок.
- Да… Нет, не Анна-Мария, а Женни. Чего ты от меня хочешь, Мария? Да, видела… Знаю не больше твоего… Что тебе сказать?.. Да… Нет, его нет в Париже… Возможно… А вдруг он действительно в отъезде… Да, да… Нет, прошу тебя, оставь, не вмешивайся… До свидания…
Она положила трубку и села возле меня.
- Странная история… - сказала Женни. - Бедный С., уверена, что ему сейчас так же тяжело, как мне… Я обедаю сегодня не дома и вернусь поздно… Возможно, вечером мы не увидимся. Послушай меня по радио в четверть десятого, если тебе не представится ничего более интересного.
Как будто для меня могло существовать что-либо более интересное, чем выступление Женни. Я села возле приемника и стала ждать…
Мария вошла как раз в ту минуту, когда по радио объявили "Мадам Женни Боргез!", и тут же голос Женни проник ко мне в комнату:
- Я прочту монолог Агриппины, как учил меня читать его мой учитель, Огюст С. В области драматического искусства я обязана ему всем, но именно этот монолог навеки связан для меня с именем моего учителя.
Потом раздалась музыка и снова голос Женни:
Извольте сесть, Нерон, и слушать, что скажу я.
Повинной ждете вы, свиданье мне даруя.
Не знаю, в чем меня могли оклеветать:
Я все свои вины вам поспешу назвать.
Волшебный голос! Голос, создававший иллюзию подлинного, случайно подслушанного разговора, тайны, поверяемой шепотом, почти на ухо… Она умела говорить в микрофон, как некоторые умеют сниматься, естественно, непринужденно, будто не замечая аппарата.
А вы, кто виноват в предательствах без счета,
Забыв, что долг ваш в том, чтоб оправдаться в них, -
Вы ждете от меня признанья вин моих.
- Она изумительна! - сказала Мария.
Да, она была изумительна! Все те, кто близко соприкасался с Женни, подпадали под власть ее обаяния, но забывали, благодаря чему она стала "Женни Боргез", забывали то великое, что как бы возвышало ее над самой Женни, которая, как все простые смертные, ела, спала, примеряла платья, мучилась от головной боли, не могла дозвониться по телефону, да мало ли еще что!.. Радиоволны доносили до нас чудесное превращение Женни, то самое чудо, которое делало ее легендарной Женни Боргез.
Мария - актриса, пусть бесталанная, но все же актриса, и она знает толк в театре.
- Это верно, - сказала она. - С. многое дал ей. Он и мой учитель тоже… Все мы были влюблены в него… Я никого никогда так не любила, как С. Скажи он хоть слово… Из-за него я и бросила сцену…
Я не стала ее расспрашивать, побоялась, что передо мной откроются головокружительные бездны…
Удивительно, но после того испанского вечера жизнь стала какой-то склизкой - выражение некрасивое, но и жизнь была некрасивой. Каждое, даже самое незначительное событие, разговор, телефонный звонок, письмо таили в себе нечто такое, с чем приходилось непрестанно бороться, чтобы не погибнуть. Я перестала понимать окружающих, слова их разительно противоречили их мыслям. Мне не хотелось расспрашивать Марию, было противно, физически противно. Хорошо бы увезти Женни куда-нибудь очень далеко, но как похитить у человечества Женни Боргез?
Отчего все-таки жизнь оставалась такой же склизкой, ведь все как будто разрешилось наилучшим образом.
На следующий день после интервью в будуар с распростертыми объятиями вошел С.
- Женни! Я знал, что ты не сочтешь меня способным на такую низость!.. Спасибо за доверие.
Женни протянула ему обе руки… Я не видела С. больше десяти лет, он был все еще хорош собой: та же осанка, черные с проседью волосы, мягкий взор голубых глаз с веером морщинок и на гладких щеках цвета старого пергамента - налет желтизны… Они обменялись с Женни долгим взглядом.
- Я слышал тебя по радио, - сказал С. - Ты была достойна удивления, наперекор этому гнусному интервью…
Женни улыбалась. Она не сказала, что передача велась по грамзаписи, сделанной еще до интервью, не спросила, что в ней самой достойно удивления - доверие или талант, который он признает в ней, вопреки мнению, им же самим высказанному. С. привлек Женни к себе и поцеловал в лоб и в губы.
- Чашку чая или чего-нибудь покрепче, метр? - спросила Женни, ведя его под руку к козетке.
Мария наливала в бокалы виски.
- Ах, эта Мария! - сказал С. - Совсем не меняется… Все такая же услужливая…
Что он хотел этим сказать?
- Вы зовете меня Мария! Какое счастье, метр! А я-то думала, вы помните лишь мой псевдоним - Лиан Лионель!
- Да, полно, полно, мы ведь виделись не так давно. Вы уже звались Мария…
Женни слушала их, поворачивая голову то к одному, то к другому, словно следила за игроками в теннис. Нет, жизнь омерзительна, как слизняк. Что бы там ни говорил С., а интервью напечатано, факт останется фактом, даже если С. даст опровержение. "Он его не даст, - сказала мне Женни, когда Мария и С. ушли, - по его мнению, он сделал все, что требовалось, даже больше. Пришел, сказал, что следовало сказать…"
Все как будто улаживается и ничего не улаживается. Никто не докапывается до сути дела, до корня зла. Мнение С. чрезвычайно важно, а "Пари-Суар" читают очень многие. Все уладилось, но зло уже совершилось.
Не знаю, за что С. мог питать неприязнь к Женни. За то, что постарел? За то, что слава ушла и осталось одно лишь обаяние имени? Во всяком случае, после своего визита к Женни он обошелся с ней на людях так, что я окончательно растерялась.
Произошло это на торжественном спектакле в Опере. В кои-то веки Женни сочла нужным присутствовать на спектакле, я имею в виду в качестве зрительницы. Она ненавидела парадные вечера, даже в ресторан ходила редко, потому что не выносила перекрестного огня обращенных на нее любопытных взглядов. Не знаю, почему ее потянуло на этот торжественный спектакль… Женни заявила, что берет меня с собой. Возможно, ей просто захотелось показать мне Париж во всем его блеске; такой случай мог больше не представиться, театральный сезон кончался. Женни решила, что нас будут сопровождать Рауль Леже и первый любовник из Комеди Франсез. "Пусть нас видят в обществе красивых кавалеров, - сказала Женни, - по мнению Марии, это замечательная реклама, лучше даже, чем министры или знаменитости".
Одеть меня - совсем не трудно: все туалеты, показанные манекеншами фирмы, где одевалась Женни, были мне одинаково к лицу, мы терялись, не зная, на чем остановить свой выбор. Золушка в наряде принцессы; все меня смущало: и бриллиантовое ожерелье, и большое декольте. Не хотела я ни декольте, ни ожерелья, но за меня все решила Женни. "Воображаю, что будет с нашими друзьями, когда они увидят тебя, не могу без смеха об этом думать. Мужчины сами ничего не понимают, прелесть моя, им надо все растолковывать… А ожерелье - фальшивое, и если ты его потеряешь, не вздумай подражать мопассановской героине…" Мне ли перечить Женни!
Во фраках, с цилиндрами, наши красавцы мужчины были действительно блистательны. В антракте ползала подошло к ручке Женни. Лицом к лицу с публикой, без посредников, она всегда одерживала победу. Ее кавалером был первый любовник, моим - Рауль Леже.
Во время второго антракта я заметила в толпе, запрудившей фойе, темную с проседью голову Огюста С. При нашем приближении толпа расступилась, как бы давая возможность Женни и С. подойти друг к другу… Но С. лишь отвесил Женни издали чопорный поклон и тут же исчез в толпе, как бы отгородившись от нас живой стеной. По-прежнему гудело фойе, там, за завесой табачного дыма, мерцали огни люстр, мелькали женские лица, слышались обрывки фраз, белели манишки, и внезапно, словно комета, оставляющая за собой огненный след, появлялась какая-нибудь красавица, сопровождаемая долгими взглядами… От всей этой сутолоки и шума у меня в голове стоял звон, точно где-то поблизости били посуду. Постепенно Женни окружила живая изгородь из черных фраков, будто звезду мюзик-холла; вся разница состояла в том, что на Женни не было традиционных страусовых перьев, и она выглядела очень скромно в своем строгом темном платье. Мне в этой сцене была отведена роль драматической инженю. Но когда я увидела сомкнувшуюся позади Огюста С. толпу, кровь, как говорится, "ударила" мне в голову. Чтобы не броситься вслед за ним, я вцепилась в руку Рауля. Женни улыбалась, безмятежно спокойная, красивая… "Пусть бежит… Где ему бороться с Женни, сила на ее стороне. А он просто-напросто старый негодяй…" - прошептал Рауль у самого моего уха. В зале уже погасили свет, когда мы вошли в ложу. Я ничего не видела из того, что происходило на сцене.
Рауль и первый любовник собирались затащить нас после спектакля в какой-нибудь кабачок, но Женни и слышать об этом не хотела. Она простилась с ними у подъезда, не предложив им, против обыкновения, подняться на минутку… Мне не хотелось спать, но я не решилась сказать об этом.
- Не смею приглашать мадам Белланже одну, не принято молодым девушкам появляться в обществе мужчин без спутницы. Тем более в злачных местах… - пошутил Рауль.
Мы с Женни поднялись наверх вдвоем. Ну и жизнь - сплошная маята и тревога.
- А знаешь, - сказала Женни, целуя меня на пороге своей комнаты, - ожерелье-то настоящее. Ты тоже настоящая. И красивая. Наконец-то они это увидели.
Стоял уже июль, было очень жарко. В один из воскресных дней Люсьен пригласил нас обеих, Женни и меня, позавтракать у Ланже. Он, кажется, впервые заметил мое существование, и его приглашение смутило меня, особенно когда я поймала удивленный взгляд Женни. Люсьен виделся с ней урывками, в редкие свободные минуты между двумя съемками, и едва он появлялся, я сразу же уходила к себе.
Посетители ресторана отрывались от еды и смотрели нам вслед: "Женни Боргез…" - шептали они. Люсьен с важным видом заказывал завтрак. Потом отложил меню и потер руки:
- Мадам Белланже, - обратился он ко мне, - почему вы не носите всегда голубой цвет?..
- В самом деле, - отозвалась Женни и внимательно посмотрела на меня. - До чего же красит женщину Париж…
В ее голосе слышался легкий оттенок снисходительности, словно она хотела сказать: "Что случилось? С каких это пор вы стали видеть в Анне-Марии женщину?" А между тем в тот вечер торжественного спектакля она сама разодела меня как куклу, сама издевалась над мужчинами, проглядевшими такую женщину, сама твердила, что я красива… Женни заговорила о другом:
- Как ваши дела с "Гомоном"?
Я сразу почувствовала себя лишней. Какой она умеет быть злой, моя Женни!
После завтрака Люсьен извинился: его ждут в Рэсинг-клубе. Женни не предложила подвезти его, пришлось ему взять такси. Но едва мы сели в машину, она спросила:
- Хочешь проехаться по Лесу?
Автомобиль медленно катил по празднично оживленным аллеям Булонского леса… Мы молчали. Я подумала, что хорошо бы, воспользовавшись свободным днем, проведать старую тетушку Жозефину, которую я в этот приезд еще не навестила. Пообедаю у нее, если только…
- Ты обедаешь с Люсьеном? - осторожно спросила я.
- Да, и с тобой.
Я не могла опомниться от удивления.
- Зачем я вам?
- Говорю тебе, ты обедаешь со мной.
Не знаю, почему она на этом так настаивала, да и не все ли равно; с ней творилось что-то неладное, и я не могла оставить ее одну. Она была несчастна. Ну, что ж, повидаюсь с тетей Жозефиной в другой раз.
Люсьен позвонил во второй половине дня и позвал к телефону меня. Он попросил предупредить Женни, что не может обедать с ней сегодня, в Рэсинге на теннисе он растянул запястье, теперь рука сильно ноет. Затем он спросил меня, не случается ли мне бывать в районе Пасси. В час аперитива он обычно заходит в кафе на углу улицы Пасси… Что ему от меня нужно?
- Ну, раз так, - сказала Женни, - можешь идти обедать к тете Жозефине. Я ложусь спать…
Четырнадцатое июля. Мы сидели в комнате Женни, она да я. Раймонде было приказано никого не принимать, в этот вечер Женни не хотелось не только видеть посторонних, но даже чувствовать их присутствие в доме.
Мы обе устали. С утра Женни потащила меня на демонстрацию, и в течение долгих часов мы то шли, то топтались на месте. Мы примкнули к группе, которая несла на длинных шестах портреты писателей и художников, грубо намалеванные, как на афишах. Почти все в колонне хорошо знали друг друга. Многие подходили к Женни, но, отвесив глубокий поклон, тут же удалялись. Когда шествие двинулось по направлению к Бастилии, толпа по пути кричала: "Женни Боргез! Да здравствует Женни Боргез!" И тем не менее в нашей группе, где все болтали о пустяках, обменивались дружескими рукопожатиями, Женни казалась совсем одинокой. Вокруг нас образовалась мертвая зона. "Да здравствует Женни! Да здравствует Женни Боргез!"
- Ты что, никого не знаешь здесь? Не перейти ли нам в другую группу, где у тебя больше знакомых?..
- Нет… - сухо ответила Женни. Потом посмотрела на меня и крепче оперлась на мою руку. - Такой группы не существует. Люди вроде меня на демонстрации не ходят…
Ну и жара! "Женни, - крикнула женщина из толпы, - поцелуй мою девочку, чтоб ей было о чем вспомнить!" Толпа пела "Марсельезу", и всюду реяли знамена, знамена… Казалось, что все пришли сюда не ради этой старой истории с Бастилией, а ради Женни. И все-таки мы были одни, она и я, совершенно одни среди множества людей, связанных между собой узами дружбы, и я прекрасно это чувствовала. Сквозь тонкие подошвы камни мостовой жгли ноги, живая изгородь парижан приветствовала демонстрацию пением, в небе переливались три цвета знамени, гений на колонне площади Бастилии легко парил в воздухе. Для меня во всем этом было что-то неправдоподобное, чудесное и смертельно утомительное.
Теперь Женни молча сидела на подоконнике раскрытого окна, прислонившись спиной к одной стенке и упираясь ногами в противоположную. Вернувшись домой, я успела принять ванну, поспала, почитала, но дни в июле такие длинные, что небо все еще не погасло. Распахнувшиеся полы белого халата подчеркивали золотисто-каштановый цвет обнаженных ног Женни. Из темной глубины спальни я видела ее силуэт, четко вырисовывающийся на фоне неба. Откуда-то издали долетали обрывки музыки.
- Вот самая верная картина моей жизни, - сказала Женни сумеречным голосом, - четырнадцатое июля, звуки праздника проникают в дом сквозь любые стены, а ты одна, и не с кем тебе выйти, не с кем потанцевать, когда танцует весь город.
- Тысячи людей были бы счастливы танцевать с тобой и четырнадцатого июля, и все остальные триста шестьдесят четыре дня года.
По правде говоря, и мне было как-то не по себе от доносившейся издали музыки, она бередила душу, как будто глумилась над нами. Я тоже пошла бы танцевать, хотя ужасно устала.
- Конечно, - заговорила Женни, вернее, силуэт на окне, - я получаю ежедневно десятки любовных писем. Получила я сегодня и удивительно грязное анонимное письмо, а ведь меня, кажется, трудно удивить… Не знаю, читала ли ты в Комеди статью о "Жанне д’Арк", которая даже еще не вышла на экран. Это, так сказать, "предпремьерная статья"! Оказывается, талант мой иссяк, а слава моя - миф.