- Редкий случай, - подвел он итог непреклонно. - Все это крайне странно, Плэк.
- Вы так считаете?
- Да, это самый редкий случай за всю мою практику. Вы, конечно же, позволите мне сделать несколько снимков для музея редкостей в Пенсильвании, правда? Кроме того, один мой родственник работает в "Шаут", очень достойном и солидном издании. Несчастный Коринкус совсем разорен; я буду рад сделать кое-что для него. Репортаж о человеке с руками… скажем так, сверхнормальных размеров станет для Коринкуса подлинным триумфом. Мы дадим ему этот шанс, не так ли? Он может прийти сюда сегодня же вечером.
Плэк в бешенстве плюнул. Все его тело сотрясалось от дрожи.
- Нет, я вам не цирковой чудо-ребенок, - глухо произнес он. - Я пришел сюда только для того, чтобы вы мне их отрезали. Сию же минуту, слышите? Я заплачу сколько следует, будьте уверены. В конце концов, у меня еще остались друзья, они не дадут мне пропасть; когда они узнают, что со мной случилось, то все как один… Да, они мне помогут.
- Как вам угодно, мой друг. - Доктор Септембер сверился с часами. - Сейчас три часа дня (Плэк подскочил на месте: он и не думал, что прошло столько времени.) Если я сделаю операцию сейчас, вас ждет не очень-то приятная ночь. Может быть, завтра с утра? Тем временем Коринкус…
- Мне тяжело именно сейчас, - отрезал Плэк и мысленно сжал голову руками. - Отрежьте их, доктор, Бога ради. Отрежьте… Я говорю вам: отрежьте! Отрежьте, не будьте жестоки!! Поймите, как я мучаюсь!! У вас никогда не вырастали руки, нет??!! А у меня - да!!! Вот!!! Смотрите!!!
Он залился слезами, которые стекали по лицу, скатывались вниз и терялись где-то в непомерных морщинах ладоней его рук, которые свисали до самого пола, упираясь тыльной стороной в холодные плитки.
Септембера уже окружила стайка медсестер - одна прелестней другой. Они усадили Плэка на табурет и положили его руки на мраморный стол. Зажглись спиртовки для прокаливания инструментов, в воздухе смешивались терпкие запахи. Блеск нержавеющей стали. Отрывистые команды. Доктор Септембер, завернутый в семь метров белой материи, - казалось, в нем жили только глаза. Плэк подумал о жутких секундах возвращения к жизни после анестезии.
Его бережно уложили, так, что руки остались на мраморном столе, где должна была начаться рискованная операция. Доктор Септембер приблизился, посмеиваясь под тканевой маской.
- Коринкус придет, чтобы сделать снимки, - сообщил он. - Послушайте, Плэк, это так просто. Подумайте о чем-нибудь хорошем, и на сердце станет легко. А когда проснетесь… их уже не будет с вами.
Плэк слабо дернул головой. Он перевел взгляд на свои руки, на одну и на другую. "Прощайте, ребята, - промелькнула мысль. - Когда вас опустят в формалиновый раствор, вспоминайте иногда обо мне. И о Марджи, которая вас целовала. И о Митт, чьи кудри вы ласкали. Я прощаю вам все за то, что вы сотворили с Кэри, с этим наглецом Кэри…"
К его лицу поднесли ватные тампоны. Плэк почувствовал едкий, малоприятный запах. Он попробовал запротестовать, но Септембер отрицательно покачал головой. Наконец Плэк затих. Пусть его усыпят, он будет думать о чем-нибудь хорошем. Например, о том, как он отделал Кэри. Тот и не думал задираться. Когда Кэри говорил: "Ты трус, сволочь и к тому же никудышный поэт", то всего лишь констатировал непреложный факт. Плэк сделал два шага навстречу Кэри и стал осыпать его ударами. Он знал, что ответ Кэри будет сокрушительным, - однако не почувствовал ничего. Только его кулаки с поразительной быстротой, продолжая движение предплечий и локтей, вдавливались в нос, глаза, рот, уши, шею, грудь и плечи Кэри.
И вот он снова пришел в себя. Первое, что возникло перед глазами, - Кэри. Бледный, встревоженный, склонившийся над Плэком и что-то бормочущий.
- Бог ты мой!.. Плэк, старина… Я никогда не думал, что такое может случиться…
Плэк ничего не понял. Кэри, прямо здесь? Наверное, доктор Септембер, предвидя послеоперационные осложнения, предупредил друзей Плэка. Потому что, кроме Кэри, Плэк увидел лица и других служащих мэрии, столпившихся возле его вытянутого тела.
- Ну как ты, Плэк? - спросил Кэри сдавленным голосом. - Тебе… тебе уже лучше?
И вдруг, молниеносно, Плэк осознал все. Это был сон! Это был только сон! "Кэри двинул меня в челюсть, я отключился, и мне привиделся весь этот кошмар с руками…"
У Плэка вырвался облегченный смешок. Два, три, много облегченных смешков. Друзья смотрели на него озабоченно и испуганно.
- Ах ты, кретин! - закричал Плэк на Кэри, поблескивая глазами. - Ты взял верх, но скоро я отвечу тебе так, что ты год проваляешься в постели.
В подтверждение своих слов Плэк поднял кверху обе руки. И увидел два обрубка.
1937
ДЕЛИЯ, К ТЕЛЕФОНУ
У Делии болели руки. Словно толченое стекло, мыльная пена разъедала трещины на коже, впиваясь в нервы острой, жгучей болью - как будто тысячами жалящих укусов. Делия давно бы разревелась, бросившись в боль, как в чьи-то нежеланные, но неизбежные объятия. Но она не плакала, не плакала потому, что какая-то скрытая сила в ней самой сопротивлялась столь легкой сдаче на милость слезам: боль от мыльной воды - это ничто после всех тех слез, которые она выплакала, рыдая из-за Сонни, оплакивая отсутствие Сонни. Реветь из-за чего-либо другого означало бы изрядно опуститься, растрачивая бесценные слезы на то, что не заслуживало такой чести. А кроме того, с ней был Бэби - в своей железной кроватке, купленной в рассрочку. С нею всегда были Бэби и отсутствие Сонни. Бэби в своей кроватке или ползающий по истертому ковру, и отсутствие Сонни, - присутствующего повсюду, как это было всегда, когда его не было рядом.
Стук корыта, вздрагивающего на подставке в ритме стирки, входил в унисон с блюзом, исполняемым той самой темнокожей девушкой, которой так восхищалась Делия, разглядывая журналы с программами радио. Ей нравились концерты этой исполнительницы блюзов. С семи пятнадцати (между песнями по радио объявляли время в сопровождении хихиканья, походившего на писк перепуганной крысы) до половины восьмого. Делия никогда не проговаривала про себя: "Девятнадцать часов тринадцать минут", ей больше нравилась старая, "домашняя" система счета времени - как его отсчитывали стенные часы с уставшим маятником, на который сейчас засмотрелся Бэби, смешно покачивая головой, которую он еще не умел хорошо держать. Делии нравилось поглядывать на часы или слушать хихиканье радио - несмотря на то, что ей было грустно соединять вместе время и отсутствий Сонни, его подлость, его исчезновение, Бэби, желание плакать, сеньору Марию с ее напоминанием немедленно заплатить по счету и ее такими красивыми, цвета миндаля, чулками.
Сама не разобравшись поначалу что к чему, Делия вдруг обнаружила, что украдкой смотрит на фотографию Сонни, висящую рядом с полкой для телефона. "Сегодня мне никто не звонил", - подумала она. Порой ей едва удавалось убедить саму себя продолжать ежемесячно платить за телефон. С тех пор как Сонни ушел от нее, никто сюда больше не звонил. Для друзей - а их у него было немало - не являлось секретом, что теперь он был чужим для Делии, для Бэби, для маленькой квартирки, где вещи громоздились друг на друга, не помещаясь в крохотном пространстве двух комнат. Лишь Стив Салливан позванивал ей время от времени; он звонил, чтобы поговорить с Делией, чтобы сказать ей о том, как он рад слышать, что она хорошо себя чувствует, чтобы она не подумала, будто то, что произошло между нею и Сонни, станет для него поводом прекратить звонить справляться о ее здоровье и о том, как режутся зубки у Бэби. Один Стив Салливан. А в этот день телефон вообще не зазвонил - ни разу; никто даже не ошибся номером.
Двадцать минут восьмого. Делия прослушала хихикающий визг вперемешку с рекламой зубной пасты и ментоловых сигарет. Кроме того, она узнала кое-что о неустойчивом положении кабинета Даладье. Затем вновь послышался блюз, и Бэби, который вознамерился было пореветь, расплылся в довольной улыбке словно густой и смуглый голос певицы оказался какой-то вкуснейшей сладостью. Делия вылила мыльную воду и вытерла руки, морщась от прикосновения полотенца к "умерщвленной плоти" распухших ладоней и пальцев.
Но плакать она не собиралась. Плакать она могла только из-за Сонни. Обращаясь к Бэби, улыбавшемуся ей из своей постели со скомканным одеялом, она громко, словно подыскивая слова, которые бы оправдали случайный всхлип, непроизвольный жест, выдающий боль, сказала:
- Если бы он только понимал, как подло он с нами поступил… Бэби, если бы у него была совесть, если бы он был способен хоть на миг задуматься о том, чтó он оставил, раздраженно захлопнув за собой дверь… Два года, Бэби, два года… И ни слуху, ни духу… Ни письма, ни перевода… ну хоть бы один перевод - для тебя, тебе на одежду и обувь… Ты-то уже, наверное, не помнишь, как мы отмечали твой день рождения. Месяц назад, я весь день просидела у телефона с тобой на руках, я ждала, ждала, что он позвонит и просто скажет: "Привет, поздравляю", или пришлет тебе подарок, просто маленький подарок, ничего больше: крольчонка или золотую монетку…
Слезы, которые теперь прожигали ей щеки, казались Делии вполне простительными: ведь она проливала их, думая о Сонни. И именно в этот момент, когда из репродуктора выпорхнул такой знакомый веселый визг, возвестивший о том, что наступило семь часов двадцать две минуты, раздался звонок.
- Звонят, - сообщила Делия Бэби, как будто ребенок мог понять ее.
К телефону она подошла неспешно, словно не зная, стоит ли отвечать. А вдруг это опять сеньора Моррис с требованием немедленно заплатить по счету? Делия села на табуретку. Несмотря на нетерпеливые звонки, она сняла трубку, не проявляя ни малейшей поспешности; сказала:
- Алло.
В ответ - молчание.
- Я слушаю. Кто это?..
Но она уже знала, знала наверняка - потому что комната заходила ходуном, а минутная стрелка на часах завертелась обезумевшим пропеллером.
- Делия, это я. Сонни… Сонни.
- А, Сонни.
- Не хочешь говорить?
- Не хочу, Сонни, - очень медленно произнесла она.
- Делия, но мне нужно с тобой поговорить.
- Я слушаю.
- Мне нужно так много сказать тебе, Делия.
- Да, Сонни.
- Ты… ты сердишься?
- Я не могу на тебя сердиться. Мне просто грустно.
- Я теперь для тебя чужой, да? Посторонний?
- Не спрашивай меня об этом. Я не хочу, не хочу, чтобы ты меня спрашивал об этом.
- Делия, мне больно.
- Ах, тебе больно!
- Ради Бога, не говори со мной так, таким тоном…
- …
- Алло.
- Алло. Я подумала, что…
- Делия…
- Да, Сонни.
- Можно тебя спросить?
Делия уже заметила что-то странное в голосе Сонни. Нет, конечно, она могла и забыть голос Сонни, но все же… Она поймала себя на том, что, еще не зная, о чем он хочет спросить, уже пытается догадаться, звонит ли он ей из тюрьмы или из какого-нибудь бара… В его голосе, за его голосом затаилась тишина, и когда Сонни замолкал, в тишину, в кромешную ночную тишину погружалось все.
- …всего один вопрос. Делия?
Бэби, сидевший в своей кроватке наклонив голову, с любопытством смотрел на мать. Судя по всему, плакать он не собирался. Радио из противоположного угла комнаты вновь провизжало: семь двадцать пять. А ведь Делия еще не поставила подогревать молоко для ребенка, еще не повесила сушиться выстиранное белье…
- Делия… я хочу знать, простишь ли ты меня.
- Нет, Сонни. Я тебя не прощаю.
- Делия…
- Да, Сонни.
- Ты меня не прощаешь?
- Нет, Сонни, прощение теперь ничего не стоит… Прощают тех, кого еще хоть немного любят… но из за Бэби, из-за Бэби я тебя не прощаю.
- Из-за Бэби? Делия, неужели ты думаешь, что я способен забыть его?
- Не знаю, Сонни. Но я тебя ни за что к нему не подпустила бы, он теперь только мой ребенок, только мой. Ни за что не разрешила бы тебе…
- Это уже неважно, - донесся до Делии голос Сонни, и она снова, только с еще большей силой, почувствовала, что в этом голосе чего-то недоставало (или наоборот - было в избытке?).
- Откуда ты звонишь?
- Это тоже неважно, - ответил голос Сонни так, словно ему стало уже тяжело и больно отвечать.
- Но дело в том…
- Давай не будем об этом, Делия.
- Ладно, Сонни.
(Семь двадцать семь.)
- Делия… представь, что я ухожу.
- Ты - уходишь? А зачем?
- Должен уйти, Делия.… Так получилось… Пойми ты, пойми же! Уйти так, уйти без твоего прощения… уйти вот так, безо всего, Делия… обнаженным… обнаженным и одиноким…
(Такой странный голос. Голос Сонни, звучащий как не его голос, и тем не менее голос, принадлежащий ему, Сонни.)
- Вот так, безо всего, Делия… Голым и одиноким… ухожу ни с чем, кроме вины… Без прощения, без твоего прощения, Делия!
- Почему ты так странно говоришь, Сонни?
- Сам не знаю… Мне так одиноко, мне так не хватает тепла, ласки… мне так не по себе…
- Но…
Словно сквозь туман, Делия смотрела прямо перед собой, в одну точку. Часы: семь двадцать девять; минутная стрелка совпала с четкой линией, предшествующей другой, более толстой, обозначающей половину часа.
- Делия!.. Делия!..
- Откуда ты звонишь? - закричала она, наклоняясь к телефону; страх стал закрадываться в ее душу, страх и любовь, а еще - жажда, страшная жажда, нестерпимое желание причесать пальцами темные волосы Сонни, поцеловать его в губы… - Откуда ты звонишь? - вновь прокричала она.
- …
- Где ты, Сонни?
- …
- Сонни!
- …
- Алло, алло! Сонни!
- Прости меня, Делия…
Любовь, любовь, любовь. Прощение? Какая глупость…
- Сонни! Сонни, приезжай!.. Приезжай, я тебя жду! Приезжай!
( "Господи! Господи!" )
- …
- Сонни!..
- …
- Сонни! Сонни!!!
- …
Пустота.
Семь тридцать. На часах. И по радио: "хи-хи". Часы, радио и Бэби, которому хочется есть и который озадаченно смотрит на мать, удивленный тем, что его почему-то не кормят.
Плакать и плакать. Отдаться потоку слез, рядом с безмолвным малышом, словно осознавшим, что в сравнении с этим плачем все его хныканье будет лишь жалкой подделкой, что в такой миг подобает лишь одно - молчать. Из репродуктора донеслись мягкие текучие аккорды фортепьяно, и Бэби незаметно для себя заснул, положив голову на мамину руку. Словно огромное чуткое ухо заняло все пространство комнаты, всхлипывания Делии возносились по спиралям невидимой раковины из вещей и мебели, постепенно затихали, изнывая от усталости, и превращались в едва слышные стоны, перед тем как окончательно заблудиться в дальних закоулках тишины.
Звонок в дверь. Один короткий сухой звонок. И - чье-то покашливание.
- Стив!
- Да, Делия, - ответил Стив Салливан. - Я тут проходил мимо и…
Долгое молчание.
- Стив… Вас прислал?..
- Нет, Делия.
Стив выглядел расстроенным, и Делия совершенно машинальным жестом пригласила его войти. Она заметила, что Стив вошел соврём не так уверенно, как раньше, - когда он заходил за Сонни или заглядывал к ним на обед.
- Садитесь, Стив.
- Нет-нет… я только на минутку. Делия, вы ничего не знаете о…
- Нет, ничего.
- И вы, наверное, его больше не любите…
- Нет, Стив. Я его больше не люблю. А в чем дело?
- Мне нужно вам кое-что сказать…
- Вы от сеньоры Моррис?
- Это касается Сонни.
- Сонни? Его посадили?
- Нет, Делия.
Делия бессильно опустилась на табуретку. Ее рука коснулась телефонной трубки - уже остывшей.
- А… а я решила, что он из тюрьмы звонит…
- Он вам звонил?
- Да, Стив. Хотел попросить у меня прощения.
- Сонни? Сонни просил у вас прощения по телефону?
- Да, Стив. И я его не простила. Ни я, ни Бэби - мы не можем его простить.
- Делия!
- Не можем, Стив. И потом… потом… не смотрите на меня так… потом я разревелась, как последняя дура… у меня все глаза красные… я даже захотела, чтобы… но ведь вы сказали, что у вас есть новости… новости от Сонни… или о нем…
- Делия…
- Ладно, все понятно… Можете не говорить, я сама знаю: опять он что-то где-то украл. Его поймали, вот он и решил позвонить мне из тюрьмы, так? Стив… я хочу знать все, как есть!
Стива словно обухом по голове ударили. Он растерянно смотрел по сторонам, точно хотел отыскать взглядом точку опоры.
- Когда… он вам звонил, Делия?
- Да только что, в семь… да, в семь двадцать, я хорошо помню. И мы проговорили до половины восьмого.
- Делия, но этого не может быть.
- Почему? Он хотел, чтобы я его простила, Стив, и только когда он повесил трубку, поняла, что ему и вправду отчаянно одиноко… Но было уже поздно: хоть я и кричала, кричала в трубку - было поздно. Он ведь из тюрьмы звонил, да?
- Делия… - Лицо Стива стало белым, как мел, пальцы судорожно сжали поля заношенной шляпы. - Господи, Делия…
- Да что случилось, Стив?!
- Делия… это невозможно… невозможно! Полчаса назад Сонни уже никому не мог звонить!
- Почему? - вскакивая с табуретки, повинуясь захлестнувшему ее ужасу, воскликнула она.
- Потому что в пять Сонни умер. Его убили, застрелили на улице.
Из детской кроватки доносилось равномерное, в такт маятнику, дыхание Бэби. Радио закончило передавать фортепьянный концерт, и торжествующий голос диктора возносил хвалу новой марке автомобиля - современного, экономичного, невероятно скоростного…
1938
ДОЛГАЯ СИЕСТА РЕМИ
Они уже приближались. Он столько раз представлял себе эти шаги - далекие и легкие, теперь же - близкие и тяжелые. На последних метрах они чем-то напоминали последние биения сердца. Дверь открылась, но перед этим не раздалось царапанье ключа в замочной скважине; он ждал, терпеливо ждал того мига, когда сможет встать во весь рост, лицом к лицу со своими палачами.
Фраза прозвучала в его мозгу еще до того, как она слетела с губ начальника тюремной стражи. Сколько раз он представлял себе, что в это мгновение только одно может быть сказано - простые, ясные слова, в которых есть все. И вот он услышал:
- Время пришло, Реми.
Его взяли за руку - крепко, но незлобно. Он почувствовал, как его повели по коридору, с безразличием наблюдал неясные силуэты, приникшие к решеткам, - они вдруг показались невероятно и ненужно - до ужаса ненужно - значительными; только потому, что это были силуэты живых людей, которым еще суждено двигаться не один день. Большое помещение, никогда не виденное им прежде (но Реми уже нарисовал его в своем воображении - и в действительности оно оказалось точно таким же), лестница без перил - вместо них два тюремщика по бокам - и вверх, вверх, вверх…
Он почувствовал на шее веревку, но вдруг ее резко ослабили; он очутился в одиночестве, как бы наслаждаясь свободой глубочайшей тишины, ничем не заполненной. Затем ему захотелось приблизить неотвратимое, - как с детства он привык мысленно приближать любое событие. В один кратчайший миг он вообразил себе всю сумму возможных ощущений через секунду после того, как из-под ног выбьют табурет. Провалиться в глубокий черный колодец, или просто задохнуться, медленно и мучительно, или испытать нечто непредставимое: нечто ущербное, недостаточное…