- Да ясно же! - кричал смуглый человек. - Этих котельщиков вперед пустили, разведать, где да что… Шпионы они были… Всю кашу только котельщики и заварили! Знает кто-нибудь, откуда они пришли? И вообще, что им тут было делать? Что, зачем, к чему они, когда есть в городе оседлый лудильщик? Хлеб отбивать… да шпионить! И в церковь-то сроду не ходили… колдовали… скотину заговаривали… шлюх за собой таскали… Всё - они, котельщики!
- В этом что-то есть, - задумчиво произнес бородач. - Котельщики странный народ, говорят, они сырое мясо жрут.
- Шайка воров, - подтвердил староста. - Кур воруют и вообще.
Лудильщика душило справедливое негодование.
- Вот видите! Твердят - Атилла, Атилла, а это все котельщики!.. За всем, за всем стоят эти проклятые котельщики! На скот порчу напустили… Понос на нас наслали… Все их дело! Их надо вешать, где только какой покажется! Или не знаете… не знаете вы про адские котлы? Не слыхали, что гунны на походе в котлы бьют? Любой ребенок поймет, какая здесь связь! Это котельщики навлекли на нас войну! Котельщики всему виной!.. А ты! - с пеной на губах вскричал он, указывая на беглого парнишку. - Ты тоже котельщик, ты союзник и лазутчик котельщиков! Затем и пришел… хочешь нас обмануть, котельщик проклятый, хочешь нас котельщикам выдать!..
- Повесить его! - взвизгнул фальцетом раздражительный горожанин.
- Погодите, люди! - орал староста, силясь перекричать шум. - Дело надо расследовать! Тихо!
- Чего там еще церемонии разводить! - пронзительно крикнул кто-то.
Стали сбегаться женщины.
*
В ту ночь зарево поднялось и на северо-западе. Сеял мелкий дождик. Пять человек умерли от дизентерии и кашля.
Парнишку повесили после долгих пыток.
1932
Иконоборчество
© Перевод Н. Аросевой
К Никифору, настоятелю монастыря св. Симеона, явился некий Прокопий, известный ученый, знаток и страстный коллекционер византийского искусства. Он был явно взволнован и, ожидая настоятеля, нетерпеливо шагал по монастырскому коридору со стрельчатыми сводами. "Красивые у них тут колонны, - подумалось ему, - видимо, пятого века. Никифор может нам помочь. Он пользуется влиянием при дворе и сам некогда был художником. И неплохим живописцем. Помню - он составлял узоры вышивок для императрицы и писал для нее иконы… Вот почему, когда руки его скрутила подагра и он не мог больше работать кистью, его сделали аббатом. Но, говорят, его слово все еще имеет вес при дворе. Иисусе Христе, какая чудесная капитель! Да, Никифор поможет. Счастье, что мы вспомнили о нем!"
- Добро пожаловать, Прокопий, - раздался за его спиной мягкий голос.
Прокопий порывисто обернулся. Позади него стоял высохший, ласковый старичок; кисти его рук утопали в длинных рукавах.
- Недурная капитель, не правда ли? - сказал он. - Старинная работа - из Наксоса, сударь.
Прокопий поднес к губам рукав аббата.
- Я пришел к вам, отче… - взволнованно начал он, но настоятель перебил его:
- Пойдемте, погреемся на солнышке, милый мой. Тепло полезно для моей болезни. Какой день, боже, как светло! Так что же привело вас ко мне? - спросил он, когда оба уселись на каменную скамью в монастырском садике, полном жужжания пчел и аромата шалфея, тимьяна и мяты.
- Отче, - начал Прокопий, - я обращаюсь к вам как к единственному человеку, способному предотвратить тяжкий и непоправимый удар по культуре. Я знаю, вы поймете меня. Вы - художник, отче. Каким живописцем вы были, пока вам не было суждено принять на свои плечи высокое бремя духовной должности! Да простит мне бог, но иной раз я жалею, что вы не склоняетесь больше над деревянными дощечками, на которых некогда ваша волшебная кисть создавала прекраснейшие из византийских икон.
Отец Никифор вместо ответа поддернул длинные рукава рясы и подставил солнцу свои жалкие узловатые ручки, искривленные подагрой наподобие когтистых лап попугая.
- Полноте, - ответил он кротко. - Что вы говорите, мой милый!
- Это правда, Никифор, - молвил Прокопий (пресвятая богородица, какие страшные руки!) - Вашим иконам ныне цены нет. Недавно один еврей запрашивал за ваш образок две тысячи драхм, а когда ему их не дали, сказал, что подождет - через десять лет получит за образок в три раза больше.
Отец Никифор скромно откашлялся и покраснел от безграничной радости.
- Ах, что вы, - залепетал он. - Оставьте, стоит ли еще говорить о моих скромных способностях? Пожалуйста, не надо; ведь у вас есть теперь всеобщие любимцы, как этот… Аргиропулос, Мальвазий, Пападианос, Мегалокастрос и мало ли еще кто, например, как бишь его, ну который делает мозаики…
- Вы имеете в виду Папанастасия? - спросил Прокопий.
- Вот-вот, - проворчал Никифор. - Говорят, его очень ценят. Ну, не знаю; я бы лично рассматривал мозаику скорее как работу каменщика, чем настоящего художника. Говорят, этот ваш… как его…
- Папанастасий?
- Да, Папанастасий. Говорят, он родом с Крита. В мое время люди иначе смотрели на критскую школу. Это не настоящее, говорили. Слишком жесткие линии, а краски!.. Так вы сказали, этого критянина высоко ценят? Гм, странно.
- Я ничего такого не сказал, - возразил Прокопий, - но вы видели его последние мозаики?
Отец Никифор отрицательно покачал головой.
- Нет, нет, мой милый. Зачем мне на них смотреть! Линии, как проволока, и эта кричащая позолота! Вы обратили внимание, что на его последней мозаике архангел Гавриил стоит так косо, словно вот-вот упадет? Да ведь ваш критянин не может изобразить даже фигуру, стоящую прямо!
- Видите ли, он сделал это умышленно, - нерешительно возразил Прокопий. - Из соображений композиции…
- Большое вам спасибо, - воскликнул аббат и сердито нахмурился. - Из соображений композиции! Стало быть, из соображений композиции разрешается скверный рисунок, так? И сам император ходит любоваться, да еще говорит - интересно, очень интересно! - Отец Никифор справился с волнением. - Рисунок, прежде всего - рисунок: в этом все искусство.
- Вот слова подлинного мастера! - поспешно польстил Прокопий. - В моей коллекции есть ваше "Вознесение", и скажу вам, отче, я не отдал бы его ни за какого Никаона.
- Никаон был хороший живописец, - решительно произнес Никифор. - Классическая школа, сударь. Боже, какие прекрасные пропорции! Но мое "Вознесение" - слабая икона, Прокопий. Эти неподвижные фигуры, этот Иисус с крыльями, как у аиста… А ведь Христос должен возноситься без крыльев! И это называется искусство! - Отец Никифор от волнения высморкался в рукав. - Что ж поделаешь, тогда я еще не владел рисунком. Я не умел передать ни глубины, ни движения…
Прокопий изумленно взглянул на искривленные пальцы аббата.
- Отче, вы еще пишете?
Отец Никифор покачал головой.
- Что вы, нет, нет. Так только, порой кое-что пробую для собственного удовольствия.
- Фигуры? - вырвалось у Прокопия.
- Фигуры. Сын мой, нет ничего прекраснее человеческих фигур. Стоящие фигуры, которые, кажется, вот-вот пойдут… А за ними - фон, куда, я бы сказал, они могут уйти. Это трудно, мой милый. Что об этом знает какой-нибудь ваш… ну, как его… какой-нибудь критский каменщик со своими уродливыми чучелами!
- Как бы мне хотелось увидеть ваши новые картины, Никифор, - заметил Прокопий.
Отец Никифор махнул рукой.
- К чему? Ведь у вас есть ваш Папанастасий! Превосходный художник, как вы говорите. Соображения композиции, видите ли! Ну, если его мозаичные чучела - искусство, тогда уж я и не знаю, что такое живопись. Впрочем, вы знаток, Прокопий; и вероятно, правы, что Папанастасий - гений.
- Этого я не говорил, - запротестовал Прокопий. - Никифор, я пришел сюда не за тем, чтобы спорить с вами об искусстве, а чтобы спасти его, пока не поздно!
- Спасти - от Папанастасия? - живо осведомился Никифор.
- Нет - от императора. Вы ведь об этом знаете. Его величество император Константин Копроним под давлением определенных церковных кругов собирается запретить писание икон. Под тем предлогом, что это-де идолопоклонство или что-то в этом роде. Какая глупость, Никифор!
Аббат прикрыл глаза увядшими веками.
- Я слышал об этом, Прокопий, - пробормотал он. - Но это еще не наверное. Нет, ничего еще не решено.
- Именно потому я и пришел к вам, отче, - горячо заговорил Прокопий. - Ведь всем известно, что для императора это только политический вопрос. Ему нет никакого дела до идолопоклонства, просто он хочет, чтоб его оставили в покое. Но уличная чернь, подстрекаемая грязными фанатиками, кричит "долой идолов", и наш благородный монарх думает, что удобнее всего уступить этому оборванному сброду. Известно вам, что уже замазали фрески в часовне Святейшей Любви?
- Слыхал я и об этом, - вздохнул аббат с закрытыми глазами. - Какой грех, матерь божия! Такие редчайшие фрески, подлинный Стефанид! Помните ли вы фигуру святой Софии, слева от благословляющего Иисуса? Прокопий, то была прекраснейшая из стоящих фигур, какую я когда-нибудь видел. Ах, Стефанид - это был художник, что и говорить!
Прокопий склонился к аббату и настойчиво зашептал:
- Никифор, в законе Моисеевом написано: "Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли". Никифор, правы ли те, кто проповедует, будто богом запрещено писать картины и ваять скульптуры?
Отец Никифор покачал головой, не открывая глаз.
- Прокопий, - помолчав, сказал он со вздохом, - искусство столь же свято, как и богослужение, ибо оно… прославляет творение господа… и учит любить его. - Он начертал в воздухе знак креста своей обезображенной рукой. - Разве не был художником сам творец? Разве не вылепил он фигуру человека из глины земной? Разве не одарил он каждый предмет очертаниями и красками? И какой еще художник, Прокопий! Никогда, никогда не исчерпаем мы возможность учиться у него… Впрочем, закон Моисея относится ко временам варварства, когда люди еще не умели хорошо рисовать.
Прокопий глубоко вздохнул.
- Я знал, отче, что вы так скажете, - почтительно произнес он. - Как священнослужитель и как художник, Никифор, вы не допустите гибели искусства!
Аббат открыл глаза.
- Я? Что я могу сделать, Прокопий? Ныне плохие времена; цивилизованный мир впадает в варварство, являются люди с Крита и еще бог весть откуда… Это ужасно, милый мой; но чем можем мы предотвратить это?
- Никифор, если вы поговорите с императором…
- Нет, нет, - перебил настоятель. - С императором я не могу говорить об этом. Он не имеет никакого отношения к искусству, Прокопий. Я слышал, будто недавно он хвалил мозаики этого вашего… как его…
- Папанастасия, отче.
- Да. Того самого, который создает уродливые безжизненные фигуры. Император понятия не имеет о том, что такое искусство. А что касается Мальвазия, то он, по-моему, столь же скверный живописец. Еще бы - равеннская школа. И все же ему поручили мозаики в придворной часовне! Ах, нет, при дворе ничего не добьешься, Прокопий. Не могу же я отправиться во дворец с просьбой, чтобы какому-то Аргиропулосу, или этому, - как его зовут, этого критянина, Папанастасий? - разрешили и дальше портить стены!
- Не в этом дело, отче, - терпеливо заговорил Прокопий. - Но подумайте сами: если победу одержат иконоборцы, искусство будет уничтожено! И ваши иконы сожгут, Никифор!
Аббат махнул своей маленькой ручкой.
- Все они слабые, Прокопий, - невнятно произнес он. - Тогда я еще не умел рисовать. А рисовать фигуры, знаете ли, не так-то просто научиться!
Прокопий протянул дрожащий палец к античному изваянию юного Вакха, наполовину скрытому цветущим кустом шиповника.
- И эта статуэтка будет разбита, - молвил он.
- Какой грех, какой грех, - прошептал Никифор, скорбно прикрывая глаза. - Мы называли эту скульптуру святым Иоанном Крестителем, но это - подлинный, совершенный Вакх. Часами, часами я любуюсь им. Это - как молитва, Прокопий.
- Вот видите, Никифор. Неужели этому божественному совершенству суждено погибнуть навеки? Неужели какой-нибудь вшивый, орущий фанатик вдребезги разобьет ее молотком?
Аббат молчал, сложив руки.
- Вы можете спасти само искусство, Никифор, - наседал Прокопий. - Ваша святая жизнь, ваша мудрость снискали вам безграничное уважение в церкви; двор почитает вас необычайно; вы будете членом Великого Синода, который призван решить, все ли скульптуры являются орудием идолопоклонства. Отче, судьбы искусства в ваших руках!
- Вы переоцениваете мое влияние, Прокопий, - вздохнул аббат. - Эти фанатики сильны, и за ними стоит чернь… - Никифор помолчал. - Так вы говорите, будто уничтожат все картины и изваяния?
- Да.
- И мозаики тоже уничтожат?
- Да. Их собьют с потолков, а камушки выбросят на свалку.
- Что вы говорите, - с интересом произнес Никифор. - значит, собьют и кособокого архангела Гавриила, созданного этим… ну…
- Вероятно, да.
- Чудесно, - захихикал аббат. - Ведь это ужасно скверная картина, милый мой. Я еще не видел столь невообразимых чучел; и это называется - "соображения композиции"! Скажу вам, Прокопий: скверный рисунок - грех и святотатство; он противен господу богу. И этому должны поклоняться люди? Нет, нет! Действительно, поклонение скверным картинам - не что иное, как идолопоклонство. Я не удивляюсь, что люди возмущаются этим. Они совершенно правы. Критская школа - ересь; и такой Папанастасий - худший еретик, нежели любой арианин. Стало быть, говорите вы, - радостно залепетал старик, - они собьют со стен эту мазню? Вы принесли мне добрую весть, сын мой. Я рад, что вы пришли. - Никифор с трудом поднялся в знак того, что аудиенция окончена. - Хорошая погода, не правда ли?
Прокопий встал, явно удрученный.
- Никифор, - вырвалось у него, - но и другие картины уничтожат! Слышите, все произведения искусства сожгут и разобьют!
- Ай-ай-ай, - успокоительно проговорил аббат. - Жаль, очень жаль. Но если кто-то хочет избавить человечество от скверных изображений, не стоит обращать внимания, если он немного переусердствует. Главное, больше не придется поклоняться уродливым чучелам, какие делает ваш… этот…
- Папанастасий.
- Да, да, он самый. Отвратительная критская школа. Прокопий! Я рад, что вы напомнили мне о Синоде. Буду там, Прокопий, буду, даже если бы меня пришлось нести туда на руках. Я бы до гроба не простил себе, если бы не присутствовал при сем. Главное, пусть собьют архангела Гавриила, - засмеялся Никифор, и личико его еще больше сморщилось. - Ну, господь с вами, сын мой. - И он поднял для благословения изуродованную руку.
- Господь с вами, Никифор, - безнадежно вздохнул Прокопий.
Аббат Никифор уходил, задумчиво покачивая головой.
- Скверная критская школа, - бормотал он. - Давно пора пресечь их деятельность. Ах, боже, какая ересь… этот Папанастасий… и Пападианос… У них не картины, а идолы, проклятые идолы… - выкрикивал Никифор, взмахивая больными руками. - Да, да… идолы…
1936
Офир
© Перевод Н. Аросевой
На площади Св. Марка вряд ли кто оглянулся, когда стражники вели старика к дожу. Старик был оборван и грязен, и можно было подумать, что это какой-нибудь портовый воришка.
- Этот человек, - доложил podesta vicegerente, остановившись перед троном дожа, - заявляет, что зовут его Джованни Фиальго и что он купец из Лиссабона; он утверждает, будто был владельцем судна и его со всем экипажем и грузом захватили в плен алжирские пираты; далее он показывает, что ему удалось бежать с галеры и что он может оказать большую услугу Венецианской республике, а какую именно - он может сообщить лишь самому его милости дожу.
Старый дож пристально разглядывал взлохмаченного старика своими птичьими глазками.
- Итак, - молвил он наконец, - ты говоришь, что работал на галере?
Схваченный вместо ответа обнажил грязные щиколотки; они опухли от оков.
- А на спине, - добавил он, - сплошные шрамы, ваша милость. Если желаете, я покажу вам…
- Нет, нет, - поспешно отказался дож. - Не надо. Что хотел ты поведать нам?
Оборванный старик поднял голову.
- Дайте мне судно, ваша милость, - ясным голосом проговорил он, - и я приведу его в Офир, страну золота.
- В Офир… - пробормотал дож. - Ты нашел Офир?
- Нашел, - ответил старик, - пробыл там девять месяцев, ибо нужно было чинить корабль.
Дож переглянулся со своим ученым советником, епископом Порденонским.
- Где же находится Офир? - спросил он старого купца.
- В трех месяцах пути отсюда, - ответил тот. - Надо обогнуть Африку, а затем плыть на полночь.
Епископ Порденонский настороженно подался вперед.
- Разве Офир на берегу моря?
- Нет. Офир лежит в девяти днях пути от морского побережья и простирается вокруг великого озера, синего, как сапфир.
Епископ Порденонский слегка кивнул.
- Но как же вы попали в глубь страны? - спросил дож. - Говорят, Офир, отделяют от моря непроходимые горы и пустыни.
- Да, - сказал корабельщик Фиальго, - в Офир нет путей. Пустыня кишит львами, а горы - хрустальные и гладкие, как муранское стекло.
- И все же ты преодолел их? - воскликнул дож.
- Да. Когда мы чинили корабль, сильно потрепанный бурями, на берег пришли люди в белых одеждах, окаймленных пурпурными полосами, и обратились к нам с приветом.
- Чернокожие? - спросил епископ.
- Нет, монсеньер. Белые, как англичане, а волосы их длинные, посыпанные золотой пудрой. Они очень красивы.
- А что, они были вооружены? - осведомился дож.
- У них были золотые копья. Они велели нам взять все железные предметы и обменять их в Офире на золото. Ибо в Офире нет железа. И они следили, чтобы мы взяли все железо: якоря, цепи, оружие, даже гвозди, которыми был сбит наш корабль.
- И что же дальше? - спросил дож.
- На берегу нас ждало стадо крылатых мулов, числом около шестидесяти. Их крылья похожи на лебединые. Называют их пегасами.