- Вот в чем дело, - проговорил наконец измученный падре Хасинто. - Есть у нас здесь один великий грешник, находящийся при последнем издыхании. Знайте, дон Ильдефонсо, это - тот самый печальной известности дон Хуан Тенорио. У него здесь была какая-то ссора не то поединок, - короче, я отправился исповедать его. Сначала все шло как по маслу; очень хорошо он исповедался, ничего не скажешь; но как дошло до шестой заповеди - так и заколодило, и я не добился от него ни слова. Говорит - ему не в чем каяться. Этакому-то безобразнику, матерь божия! Как подумаю, что он величайший развратник обеих Кастилии… ни в Валенсии, ни в Кадиксе нет ему равных. Говорят, за последние годы он соблазнил шестьсот девяносто семь девиц; из них сто тринадцать ушло в монастырь, около пятидесяти было убито в справедливом гневе отцами или супругами и примерно у стольких же сердце разорвалось от горя. И вот представьте себе, дон Ильдефонсо, этакий сладострастник на смертном одре твердит мне в глаза, будто in puncto прелюбодеяния ему не в чем исповедаться! Что вы на это скажете?
- Ничего, - ответил отец иезуит. - И вы отказали ему в отпущении грехов?
- Конечно, - сокрушенно ответил падре Хасинто. - Все уговоры оказались тщетными. Я так говорил с ним, что и в камне пробудил бы раскаяние, - но на этого архинегодяя ничто не действует. "Грешен, мол, в гордыне, отче, - говорил он мне, - и клятвы преступал, все, что угодно; но о чем вы меня спрашиваете - об этом мне нечего сказать". И знаете, в чем загвоздка, дон Ильдефонсо? - вдруг вырвалось у падре, и он поспешно перекрестился. - Я думаю, он связан с дьяволом. Вот почему он не может в этом исповедаться. Это были нечистые чары. Он соблазнял женщин властью ада. - Отец Хасинто содрогнулся. - Вам бы взглянуть на него, domine. Я бы сказал, это по его глазам видно.
Дои Ильдефонсо, член Общества Иисуса, молча раздумывал.
- Если вы хотите, - произнес он наконец, - я посмотрю на этого человека.
Дон Хуан дремал, когда отец Ильдефонсо тихо вступил в комнату и мановением руки выслал Лепорелло; потом иезуит уселся на стул в головах постели и стал изучать осунувшееся лицо умирающего.
После долгого молчания раненый застонал и открыл глаза.
- Дон Хуан, - мягко начал иезуит, - вам трудно говорить.
Дон Хуан слабо кивнул.
- Неважно, - продолжал иезуит. - Ваша исповедь, сеньор Хуан, осталась неясной в одном пункте. Я не стану задавать вам вопросы, но, может быть, вы сможете дать понять, согласны ли вы с тем, что я вам скажу - о вас.
Глаза раненого почти со страхом устремились на неподвижное лицо монаха.
- Дон Хуан, - начал падре Ильдефонсо почти светским тоном. - Я давно уже слышал о вас и обдумывал - почему же вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой; почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в том состоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем счастьем…
Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.
- От одной любви к другой, - продолжал Ильдефонсо спокойно. - Словно вам надо было снова и снова убеждать кого-то, - видимо, самого себя, - что вы достойны любви, что вы именно из тех мужчин, каких любят женщины, - несчастный дон Хуан!
Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил последние слова.
- А ведь вы, - дружески продолжал монах, - никогда не были мужчиной, только дух ваш был духом мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано каждому живому существу…
С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.
- Вот почему, дон Хуан, вы играли роль мужчины с юношества; вы были безумно храбры, авантюристичны, горды и любили все делать напоказ - и все лишь для того, чтобы подавить в себе унизительное сознание, что другие - лучше вас, что они - более мужчины, чем вы; и потому вы расточительно нагромождали доказательства; никто не мог сравниться с вами, потому что вы только притворялись, вы были бесплодны - и вы не соблазнили ни одной женщины, дон Хуан! Вы никогда не знали любви, вы только лихорадочно стремились при каждой встрече с пленительной и благородной женщиной околдовать ее своим духом, своим рыцарством, своей страстью, которую вы сами себе внушали; все это вы умели делать в совершенстве, ибо вы играли роль. Но вот наступал момент, когда у женщины подламываются ноги, - о, вероятно, это было адом для вас, дон Хуан, да, это было адом, ибо в тот момент вы испытывали приступ вашей злосчастной гордыни и одновременно - самое страшное свое унижение. И вам приходилось вырываться из объятий, завоеванных ценой жизни, и бежать, несчастный дон Хуан, бежать от покоренной вами женщины, да еще с какой-нибудь красивой ложью на этих победительных устах. Вероятно, это было адом, дон Хуан.
Раненый плакал, отвернувшись к стене.
Дон Ильдефонсо встал.
- Бедняга, - сказал он. - Вам стыдно было признаться в этом даже на святой исповеди. Ну, вот видите, все кончилось, но я не хочу лишать падре Хасинто раскаявшегося грешника.
И он послал за священником; и когда отец Хасинто пришел, дон Ильдефонсо сказал ему:
- Вот что, отче, он признался во всем и плакал. Нет сомнения, что раскаяние его исполнено смирения; пожалуй, мы можем отпустить ему его грехи.
1932
Ромео и Джульетта
© Перевод Н. Аросевой
Молодой английский дворянин Оливер Мендевилль, странствовавший по Италии с учебными целями, получил во Флоренции весть о том, что отец его, сэр Уильям, покинул этот мир. И вот сэр Оливер с тяжелым сердцем, проливая слезы, расстался с синьорой Маддаленой, и поклявшись вернуться как можно скорее, пустился со своим слугой в дорогу по направлению к Генуе.
На третий день пути, как раз когда они въезжали в какую-то деревеньку, их застиг сильный ливень. Сэр Оливер, не сходя с коня, укрылся под старым вязом.
- Паоло, - сказал он слуге, - взгляни, нет ли здесь какого-нибудь albergo, где мы могли бы переждать дождь.
- Что касается слуги и коней, - раздался голос над головой сэра Оливера, - то albergo за углом; а вы, кавальере, окажете мне честь, укрывшись под скромной кровлей моего дома.
Сэр Оливер снял широкополую шляпу и обернулся к окну, откуда ему весело улыбался толстый старый патер.
- Vossignoria reverendissima, - учтиво ответил молодой англичанин, - слишком любезны к чужестранцу, который покидает вашу прекрасную страну, отягощенный благодарностью за добро, столь щедро расточаемое ему.
- Bene, любезный сын, - заметил священник, - но если вы продолжите ваши речи, то вымокните до нитки. Потрудитесь же слезть с вашей кобылы, да не мешкайте, ибо льет как из ведра.
Сэр Оливер удивился, когда molto reverendo parocco вышел в сени: такого маленького патера он еще не видывал, и ему пришлось так низко поклониться, что к его лицу прилила кровь.
- Ах, оставьте это, - сказал священник. - Я всего лишь францисканец, кавальере. Зовут меня падре Ипполито. Эй, Мариэтта, принеси нам вина и колбасы! Сюда, синьор, - здесь страшно темно. Вы ведь "инглезе"? Подумайте, с тех пор как вы, англичане, откололись от святой римской церкви, вас тут, в Италии, - видимо-невидимо. Понятно, синьор. Это, верно, ностальгия. Погляди, Мариэтта, этот господин "инглезе"! Бедняжка, такой молодой, и уже англичанин. Отрежьте себе этой колбасы, кавальере, это настоящая веронская. Я говорю - к вину нет ничего лучше веронской колбасы, пусть болонцы подавятся своей "mortadella". Всегда выбирайте веронскую колбасу и соленый миндаль, любезный сын. Вы не бывали в Вероне? Жаль. Божественный Веронезе оттуда родом. Я тоже из Вероны. Знаменитый город, сударь. Его называют городом Скалигеров. Нравится вам это винцо?
- Gracias, падре, - пробормотал сэр Оливер. - У нас в Англии Верону называют городом Джульетты.
- Да ну? - удивился падре Ипполито. - А почему? Я что-то не припомню никакой княгини Джульетты. Правда, вот уже лет сорок с лишним я там не бывал - о какой Джульетте вы говорите?
- О Джульетте Капулетти, - пояснил сэр, Оливер. - У нас, видите ли, есть такая пьеса… некоего Шекспира. Превосходная пьеса. Вы ее знаете, падре?
- Нет, но постойте, Джульетта Капулетти, Джульетта Капулетти, - забормотал падре Ипполито, - ее-то я должен был знать. Я захаживал к Капулетти с отцом Лоренцо…
- Вы знали монаха Лоренцо? - вскричал сэр Оливер.
- Еще бы! Ведь я, синьор, служил при нем министрантом. Погодите, не та ли это Джульетта, что вышла замуж за графа Париса? Эту я знал. Весьма набожная и превосходная госпожа была графиня Джульетта. Урожденная Капулетти, из тех Капулетти, что вели крупную торговлю бархатом.
- Это не она, - сказал сэр Оливер. - Та, настоящая Джульетта, умерла девушкой и самым прежалостным образом, какой только можно себе вообразить.
- Ах, так, - отозвался molto reverendo. - Значит, не та. Джульетта, которую я знал, вышла за графа Париса и родила ему восьмерых детей. Примерная и добродетельная супруга, молодой синьор, дай вам бог такую. Правда, говорили, будто до этого она сходила с ума по какому-то юному crapulone. Эх, синьор, о ком не болтают люди? Молодость, известно, не рассуждает, и все-то у них сгоряча… Радуйтесь, кавальере, что вы молоды. Кстати, скажите - англичане тоже бывают молодыми?
- Бывают, - вздохнул сэр Оливер. - Ах, отче, и нас пожирает пламя юного Ромео.
- Ромео? - подхватил падре, отхлебнув вина. - И его я должен был знать. Послушайте, не тот ли это молодой sciocco, этот франт, этот бездельник Монтекки, который ранил графа Париса? И говорили - будто бы из-за Джульетты. Ну да, так и есть. Джульетта должна была стать женой графа Париса, - хорошая партия, синьор, этот Парис был весьма богатый и славный молодой господин, но Ромео, говорят, вбил себе в голову, что сам женится на Джульетте. Какая глупость, сударь, - проворчал падре. - Разве богачи Капулетти могли отдать свою дочь за кого-то из разорившихся Монтекки! Тем более что Монтекки держали руку Мантуи, в то время как Капулетти были на стороне миланского герцога. Нет, нет. Я думаю, что это assalto assassinatico против Париса было обыкновенным политическим покушением. Нынче во всем политика и политика, сын мой. Ну, конечно, после этой выходки Ромео пришлось бежать в Мантую, и больше он не возвращался.
- Это неверно! - воскликнул сэр Оливер. - Простите, падре, все было не так. Джульетта любила Ромео, но родители принуждали ее выйти замуж за Париса…
- Они, однако же, знали, что делали, - одобрительно буркнул старый патер. - Ромео был ribaldo и стоял за Мантую.
- Но накануне свадьбы с Парисом отец Лоренцо дал Джульетте порошок, от которого она заснула сном, похожим на смерть… - продолжал сэр Оливер.
- Это ложь! - возбужденно прервал его падре Ипполито. - Отец Лоренцо никогда не сделал бы такой вещи. Вот правда: Ромео напал на Париса на улице и ранил его. Наверное, пьяный был.
- Простите, отче, все было совсем иначе, - запротестовал сэр Оливер. - На самом деле произошло так: Джульетту похоронили, Ромео над ее могилой заколол шпагой Париса…
- Постойте, - перебил священник. - Во-первых, это случилось не над могилой, а на улице, недалеко от памятника Скалигерам. А во-вторых, Ромео вовсе не заколол его, а только рассек плечо. Шпагой не всегда убьешь человека! Попробуйте-ка сами, молодой синьор!
- Scusi, - возразил сэр Оливер, - но я все видел на премьере, на сцене. Граф Парис был заколот в поединке и скончался на месте. Ромео, думая, что Джульетта в самом деле мертва, отравился у ее гроба. Вот так было дело, падре.
- Ничего подобного, - буркнул падре Ипполито. - Вовсе он не отравился. Он бежал в Мантую, дружище.
- Позвольте, падре, - стоял на своем Оливер. - Я видел это собственными глазами - ведь я сидел в первом ряду! В эту минуту Джульетта очнулась и, увидев, что ее возлюбленный Ромео умер, тоже приняла яд и скончалась.
- И что вам в голову лезет, - рассердился падре Ипполито. - Удивляюсь, кто это пустил подобные сплетни. На самом деле Ромео бежал в Мантую, а бедняжка Джульетта от горя немножко отравилась. Но между ними ничего не было, кавальере, просто детская привязанность; да что вы хотите, ей и пятнадцати-то не исполнилось. Я все знаю от самого Лоренцо, молодой синьор; ну, конечно, тогда я был еще таким вот ragazzo, - и добрый патер показал на аршин от земли. - После этого Джульетту отвезли к тетке в Безенцано, на поправку. И туда к ней приезжал граф Парис - рука его еще была на перевязи, а вы знаете, как оно получается в таких случаях: вспыхнула тут между ними самая горячая любовь. Через три месяца они обвенчались. Ессо синьор, вот так оно в жизни бывает. Я сам был министрантом на ее свадьбе - в белом стихаре…
Сэр Оливер сидел совершенно потерянный.
- Не сердитесь, отче, - сказал он наконец, - но в той английской пьесе все в тысячу раз прекрасней.
Падре Ипполито фыркнул.
- Прекраснее! Не понимаю, что тут прекрасного, когда двое молодых людей расстаются с жизнью. Жалость-то какая, молодой синьор! А я вам скажу - гораздо прекраснее, что Джульетта вышла замуж и родила восьмерых детей, да каких детишек, боже мой - словно картинки!
Сэр Оливер покачал головой.
- Это уже не то, дорогой падре; вы не знаете, что такое великая любовь.
Маленький патер задумчиво моргал глазками.
- Великая любовь? Я думаю, это - когда двое умеют всю свою жизнь… прожить вместе - преданно и верно… Джульетта была замечательной дамой, синьор. Она воспитала восьмерых детей и служила своему супругу до смерти… Так, говорите, в Англии Верону называют городом Джульетты? Очень мило со стороны англичан. Госпожа Джульетта была в самом деле прекрасная женщина, дай ей бог вечное блаженство.
Молодой Оливер с трудом собрал разбежавшиеся мысли.
- А что сталось с Ромео?
- С этим? Не знаю толком. Слыхал я что-то о нем… Ага, вспомнил. В Мантуе он влюбился в дочь какого-то маркиза - как же его звали? Монфальконе, Монтефалько - что-то в этом роде. Ах, кавальере, вот это и было то, что вы называете великой любовью! Он даже похитил ее и что-то такое, - короче, весьма романтическая история, только подробности я уже забыл: что вы хотите, ведь это было в Мантуе. Но, говорят, это была этакая passione senza esempio, этакая, беспримерная страсть, синьор. По крайней мере, так рассказывали. Ессо, синьор, - дождь-то уже и перестал.
Растерянный Оливер поднялся во весь свой рост.
- Вы были исключительно любезны, падре. Thank you so much. Разрешите мне оставить кое-что… для ваших бедных прихожан, - пробормотал он, краснея и засовывая под тарелку пригоршню цехинов.
- Что вы, что вы, - ужаснулся падре, отмахиваясь обоими руками. - Столько денег за кусочек веронской колбасы!
- Здесь и за ваш рассказ, - поспешно сказал молодой Оливер. - Он был… э-э-э… он был весьма, весьма… не знаю, как это говорится… Very much, indeed.
В окне засияло солнце.
1932
Пан Гинек Раб из Куфштейна
© Перевод Н. Аросевой
Пан Янек Хвал из Янкова еще не опомнился от неожиданности. Судите сами - откуда ни возьмись свалился на голову гость, пан зять, да какой зять! Извольте взглянуть: штаны немецкие, усы венгерские, - большой пан, ничего не скажешь; а старый пан Янек в это время, засучив рукава, помогал телиться корове. "Вот беда, - подумал про себя растерянный старик, - и чего его черти принесли?"
- Пей, пей, пан Гинек, - усердно потчевал он зятя. - Винишко-то, правда, здешнее, пять лет тому будет, как привез его жид из Литомержиц. В Праге небось кипрское попиваете?
- И кипрское, и всякое другое, - ответил пан Гинек. - Но скажу вам, пан тесть, нет лучше доброго чешского винца. И доброго чешского пива. У нас и не знают, сколько есть своего добра, покупают всякую дребедень, лишь бы заграничная была. А думаете, повезет нам кто из чужих краев дельный товар?
Старик кивнул:
- Да еще какие безбожные цены заламывают.
- Естественно, - процедил пан Раб. - Возьмите вы хоть эти пошлины. Его королевское величество карман себе набивает, а мы плати. - Пан Гинек возмущенно откашлялся. - Ему лишь бы свои сундуки деньгами набить!
- Подебраду?
- Ну да, этому коротышке… По виду-то скажешь - чистый мельник. Хорош у нас королек, а? Но долго так не протянется, пан тесть. Хотя бы по экономическим соображениям и тому подобное. А что, у вас в Янкове тоже так плохо?
- Плохо, мой мальчик. - Пан Янек потемнел лицом. - Ох, плохо. Мор на коров напал, сколько ни окуривай - не помогает. И, черт знает отчего, крестьянские хлеба головня пожрала. А прошлый год градом все выбило… Тяжко крестьянам. Подумай, пан Гинек, даже на посев семян, у них не осталось, пришлось мне раздать из своего…