Так они и пробирались – словно перебежками по полю боя, как издали пошутил старшина Огрызков. Молодцы партизаны, сказал он еще, зашились в болото так, что никакой Пинкертон не сыщет. Наверно, так думал и Костя, который когда-то читал про знаменитого сыщика, однако теперь не почувствовал радости от партизанского умельства.
Между тем хвойный бережок, куда они держали направление, помалу приближался. Хотя еще долго пришлось им барахтаться в торфяной жиже, проваливаться и выбираться на кочки, пока ноги нащупали наконец твердую землю.
И не заметили, как за болотом ушло в тучу низкое солнце. Наступал вечер.
Наконец достигли соснового пригорка. Костя вылез из болота на узенькую полоску берега и обессиленно упал на сухой серый песок. За ним выбрался и также свалился командир. Выбрались остальные двое. Все обессиленно, угрюмо молчали...
Первым на берегу поднялся с травы командир – сел, стал разуваться, выливать из сапог болотную воду. Потом выкручивал портянки, отжимал брюки, низ гимнастерки. Его вещмешок с ценной ношей также оказался изрядно подмоченным, как и полевая сумка. Но долго сушиться было некогда – солнце зашло, вдали над болотом поднимался легкий прозрачный туман. Оглянувшись на сосняк сзади, Гусаков вдруг удивленно воскликнул:
– А это что такое?
Все повернули головы в сторону, где неподалеку оканчивался этот пригорок с полоской молодого сосняка и высился деревянный геодезический знак, похожий на тот, что они уже встречали на здешних полях. Увидев его, командир схватился за карту, дрожащими руками развернул на траве ее подмоченный лист.
– Так, так, так! Да это же тригопункт семьдесят пять ноль. Точно! Старшина, а ну-ка взгляни, что на той стороне.
Огрызков, как всегда, нехотя поднялся, взял автомат и полез в густые заросли сосняка. Сидя несколько в стороне от остальных, фельдшер озабоченно копался в своем вещмешке, сетуя, что все намокло, пропали лекарства. К тому, что обрадовало командира, фельдшер казался равнодушным.
Кое-как намотав портянки. Гусаков торопливо натягивал мокрые кирзачи. Как раз в этот момент из сосняка вылез Огрызков.
– Ну что?
– Опять болото.
– А за болотом что?
– За болотом лесок какой-то.
– Лесок? Это же Остров Борок! Мы пришли наконец! – обрадованно объявил Гусаков.
Подхватив карту и оставив на траве вещмешок, командир бросился в сосняк. На какое-то время они исчезли там оба. Костя и Тумаш остались на берегу. Тем временем быстро темнело, надвигалась ночь – вроде последняя на их суматошном пути.
Гусаков не ошибся. На самом мыску хвойной косы, откуда-то протянувшейся в болото, торчали три склоненных бревна, скрепленных сверху, – это был тригопункт. На карте он обозначен цифрой 75,0. Опять же на карте за болотом с четкой подписью "Урочище Боговизна" значился хвойный лесок, подписанный мелким курсивом "Остров Борок", – как раз то, что и требовалось. Куда они направлялись, прыгали с парашютами, изнемогали на жаре, пробирались в гиблой трясине. До желанной цели оставалось не больше километра пути. Но также через болото.
То, что снова придется забираться в болото, командира на этот раз не пугало. Гусаков уже знал, что одолеть можно все, была бы цель. Ныне цель предстала перед ним близко – казалось, можно дотянуться рукой.
– Так что – пойдем? – устало произнес старшина, который также вымотался в болоте. Его офицерское обмундирование приобрело жалкий вид. Равно, как и одежда всех остальных.
Однако Гусаков почему-то медлил, словно изменил свое намерение. Стало заметно, что его трясет – от стужи или нервного напряжения, которое вдруг охватило командира. Теперь, когда Остров Борок он видит так близко и в любую минуту может отправиться туда, вдруг возникла забота: что делать с парнем? Все время, пока они шли сюда, пробирались через болото, он как-то об этом не думал. Костя вел, помогал, был им нужен. Но теперь... Командир четко понимал, что на базу его вести нельзя. Но нельзя и отправить домой. Так что же с ним делать?
– Идем, что ли? – нетерпеливо повернулся к сосняку старшина.
– Постой! Ты парня привел?
– Ну я. А что?
Старшина остановился, уже почуяв что-то скверное в намерениях Гусакова, но еще не представляя себе, что.
– Не понимаешь?
– Не понимаю.
Он ждал ответа, но командир медлил, видно, ему не хотелось объяснять подробности.
– Парня нельзя вести на секретную базу.
Старшина молчал. Видно, эта мысль командира оказалась для него неожиданной, и он в замешательстве опустился наземь.
– Да-а?
– Вот тебе и да-а!
Гусаков почувствовал, что Лешка все понял, не маленький. Тем более если он диверсант-разведчик, ничего больше ему разъяснять и не надо.
– Отведешь в сторонку и пристрелишь, – тихо сказал Гусаков и затаил дыхание.
Старшина ответил не сразу.
– Почему я?
– А кто же? Ты привел?
– Я не буду! – подумав, решительно отказался старшина и поднялся на ноги.
– Категорически?
– Категорически.
Озабоченно потоптавшись на месте, Гусаков рассеянно вгляделся в болото, которое все больше уходило во мрак. Еще немного времени – и высокие деревья за болотом застелет сизый туман. "Надо запомнить направление, – подумал он, – чтобы не сбиться в ночи. Не хватило самую малость светлого времени".
– Поди позови фельдшера, – приказал командир.
Старшина поднялся и молча полез в сосняк.
Оставшись один, Гусаков молча ругал себя за оплошность – вовремя не сообразил, чем это может обернуться. До сих пор все шло хорошо, они без потерь и стычек добрались до цели – и на тебе – новая болезненная проблема. Впрочем, почему проблема? На оккупированной территории немцы убивают их ежедневно – и мальчиков, и девчонок. Жалко, конечно, но безопасность партизанского соединения важнее.
Отпустишь, а если его перехватят немцы? Гестапо, наверно, умеет выбивать секреты. И не только у подростков-мальчишек. А этот старшина: "не буду". Ему жаль. Как будто мне самому не жалко. Или генералам, командующим на фронтах, не жаль таких вот или чуть постарше парнишек, что тысячами бросают в бой, и те остаются удобрять землю? Наверное, жалко. Но будешь всех жалеть – не дождешься победы. Сам ляжешь в землю.
Наверно, именно то, что сам ляжешь, – важнее всего. Для каждого. И для него тоже. Потому что и он в западне. Парня ни отпустить, ни взять с собой невозможно. Сразу прицепится особый отдел – почему, откуда, кто разрешил? А то и – с какой целью, по чьему заданию? Нет, лучше всего, если парню – хана. И для него лучше тоже.
Из сосняка вылез Тумаш, настороженно остановился поодаль.
– Тумаш, ты большевик?
– Беспартийный.
– Дети есть?
– Нет, не женат, не успел. А что?
Помедлив с ответом, командир сказал:
– Возьмешь парня, отведешь в кусты и пристрелишь.
Тумаш молча стоял, словно глухой.
– Ну что молчишь? Исполняй!
– Думаю, что вы сдурели.
– Сдуреешь! – нервно вскричал Гусаков. – С вами сдуреешь! Вы что – не понимаете, что я не имею права вести его на базу? Там штаб соединения, что они скажут? Они же нас к стенке поставят, понимаешь? Или ты не знаешь, что такое органы?
– И тут органы! – проворчал Тумаш. – Ну что ж... Мое дело маленькое, прикажете – выполню. Но я не отвечаю. Вы...
Бормоча что-то, он полез в сосняк, и Гусаков остался один. Его трясло – от мокрой одежды, вечерней прохлады, нервного возбуждения – от всего вместе. Недолго постояв так, он также пролез сквозь сосняк на то место, где они выбрались из болота. Тумаша с парнем там уже не было. Опершись локтями о колени, на берегу сидел старшина, похоже, он также дрожал от знобящей к вечеру болотной стужи.
– Пошел?
– Повел, – чужим голосом произнес старшина. Рядом лежал вещмешок командира, а также санитарная сумка и вещмешок Тумаша. Винтовки его не было. Командир надел на плечи свой вещмешок, спрятал в сумку карту.
Они стали ждать – ждать выстрела. Но выстрела почему-то не было. Вдоль берега, тревожно хлопая крыльями, пролетела утка, за ней другая. Уж не повел ли он парня далеко, думал Гусаков. Все-таки фельдшер фронтовик опытный и не должен упустить подростка, если бы тот захотел бежать. Да и не должен бежать. Если с ним вежливо, обходительно, чтобы излишне не волновать. Хотя подозрительно, что фельдшер так легко согласился. Все же, наверно, чтобы застрелить человека, надо обладать особой решимостью, которой у Гусакова не было. Он на войне не убил еще ни одного немца – не было случая. В этом смысле перед Богом его совесть чиста. Хоть это утешало его.
Выстрела они ждали напряженно и долго, не в состоянии сдержать нервную дрожь. И выстрел наконец грохнул – не так и далеко, в сосняке. Глуховатое в тумане эхо перекатилось через болото и заглохло. Возможно, достигло и заветного их Борка. Уже можно перейти на ту сторону сосняка и забираться в болото, чтобы проделать остаток пути. Но сперва следовало дождаться Тумаша.
Тумаш, однако, не шел. Может, заблудился, повернул не в ту сторону? А может, намеренно куда подался?
Уже и вовсе стемнело. Из дымного тумана над болотом покатым горбом выступал хвойный мысок. Тригопункта отсюда не стало видно. Пугающее нетерпение все больше донимало обоих...
Продираясь сквозь хвойную чащу к берегу, Тумаш не переставал удивляться, как у этих партизан все скоро и просто.
Вообще он уже повидал в своей жизни всякого – больше плохого и страшного, на войне тоже. Видел, как пьяные танкисты давили на дороге двух связанных эсэсовцев, наезжая на них гусеницами тридцатьчетверки. Делали это прилюдно, напоказ пехотинцам-десантникам, немало которых собралось вокруг посмотреть интересное зрелище. Пьяный лейтенант, сидя на крыле танка, пристально вглядывался в лица очумевших от боли эсэсовцев, оживленно рассказывая, как у тех вылезают глаза из орбит. Зрители возбужденно требовали давить и остальных! Остальные – человек восемь пленных с оборванными погонами – дожидались своей очереди. Но это были эсэсовцы, наверно, убежденные гитлеровцы, упорно воевавшие и даже перед смертью то и дело вскидывавшие вверх руку – хайль Гитлер! В другой раз наши самоходчики казнили власовца. Посадили верхом на толстый, как бревно, ствол своей 152-миллиметровой пушки, связали стопы ног и выстрелили. Только горелое ошмотье полетело в воздух да кровавыми брызгами залепило лица собравшихся. Хорошо, что фельдшер стоял в стороне. Теперь в сторону не отойдешь.
Но ведь это – мальчишка! Не враг и даже не проштрафившийся партизан, может, действительно сын партизана. Поманили, попользовались, словно какой-нибудь тряпкой. И все из соображений безопасности, секретности, чтобы не причинить вреда. Но – кому? Тем, что за непроходимым болотом защищают страну? А заодно – социализм и коммунизм. Чтобы им вольготнее было защищать, он, беспартийный фельдшер, должен застрелить подростка. Они, конечно, стрелять его не будут, они того себе не позволят.
А его руками можно. Конечно, чужими руками все можно – и убить, и помиловать.
Вот же дьявольская западня! И что поделаешь? Не выполнишь приказ – сам можешь получить пулю в лоб. Но как выполнить?
Нисколько, наверно, не предчувствуя грозящей ему опасности, Костя в мокрой одежонке спокойно сидел себе на сухом бережку и также мелко дрожал от стужи. Увидев вылезшего из сосняка фельдшера, парень вопросительно уставился на него – когда, мол, пойдем? Остров Борок совсем рядом, он привел сюда этих людей, не заблудился в болотах и был оттого почти счастлив. Может, даже ожидал благодарности или награды из числа тех медалей, которых целый мешок нес командир. Разве не заслужил?
Тумаш, однако, был далек от размышлений Кости, чувствовал себя сраженным новой заботой и не знал, как вымолвить слово, за которым начиналось страшное. Он лишь заставил себя тихо пробормотать: "Ну пошли..."
Парень послушно поднялся и, поеживаясь, ждал, явно не понимая, куда идти. Свое он уже отводил и думал, что теперь должны повести его.
– А куда?
– Туда, в соснячок, – жалко шевеля обожженными губами, сказал Тумаш, – Тут близко...
Было заметно в сумраке, как Костя зябко передернул плечами, но пошел – сначала берегом, потом влез в хвойную чащу, так как берег тут кончился. Тумаш полез следом. Уже в совершенной темноте, пробираясь сквозь колючий сосняк, парень несколько раз останавливался, видно ожидая, что фельдшер ему что-то скажет – объяснит, куда идти дальше. Но фельдшер молчал, фельдшер все думал: где? Где ему выстрелить? В чаще было темно и неудобно, он мог промахнуться. А потом появилась робкая надежда – может, парень убежит? Убежать в общем было нетрудно, Тумаш бы его и не пытался догнать. Что он, собака? Или какой полицай? Он фельдшер, медик, его обязанность – лечить, а не убивать людей. Да вот приходится...
Но парень не убегал, спокойно пробирался среди колючих ветвей навстречу собственной гибели. И Тумашу стало обидно. Надо же родиться таким дурнем! Или еще не понимает?
А разве все понимал Тумаш?
– Куда... Куда мы идем? – впервые с тайной тревогой спросил Костя. Они далековато отошли от берега, уже следовало спешить сделать то, что он должен был сделать, что было приказано. Но Тумаш все не мог набраться решимости, только бормотал про себя что-то невразумительное и беспомощное. И Костя, наверно, почувствовал недоброе.
– Куда вы меня ведете? – громко, с надрывом спросил парень и остановился.
"Ах, чтоб тебе пропасть, – мысленно выругался Тумаш. – Ну что ты с ним сделаешь?"
– Слушай, – нетвердо сказал он. – Ты – беги!
– Куда?
– Беги ты, холера на тебя! Не понимаешь, что ли?
– Бежать?.. Дядька, вы не партизаны?! Вы не партизаны! – вдруг, захлебнувшись плачем, закричал парень, словно поняв что-то.
– Убегай! – крикнул Тумаш. – Беги, ну!!
Пожалуй, Костя все-таки понял, что от него требовалось, и подался в глубь хвойной чащи. Вздохнув с облегчением, Тумаш поднял свою СВТ и выстрелил вверх. Выстрел прозвучал неожиданно звучно, похоже, даже оглушил фельдшера. Тот недолго выждал, пока заглохнет над болотом далекое эхо, вслушался в наступившую затем тишину. Парня поблизости уже не было слышно, но вдруг в той стороне, где он исчез, послышались крики. Вроде окликали кого-то... Или ему показалось?
Но – не показалось. Тотчас в той стороне, куда ушел Костя, звучно протрещала очередь, другая, вроде две очереди вместе, – гулкое эхо разнеслось по болотным окрестностям. Тумаш от неожиданности присел, потом вскочил и бросился к чаще, к берегу. На его пути густо защелкали пули, ссекая вокруг хвойные ветки. "Ай-яй, вот же влип! Вот же влип!" – стучала в голове пугливая мысль. На бегу фельдшер все ждал: срежет! Вот эта пуля срежет, вот эта... В колючей темноте, однако, было не разбежаться. То и дело он натыкался на сучья и деревья, падал и вскакивал, бежал путано, словно заяц, обдирая лицо и руки.
Когда выскочил из сосняка на узкий осоковатый берег, очереди хлестали поодаль, наверно, теперь по двум его спутникам, – рикошетом разлетались в стороны и взвизгивали над болотом. Тумаш остановился, лег. Куда было дальше бежать? Кто и откуда стрелял, было ему безразлично – те или другие пытались его убить, и он вынужден был спасаться. Только где тут спасение? Помедлив, он вбежал в болото, сразу погрузившись в него по бедра. Хорошо, что его ноша – вещмешок и сумка – остались на берегу, без них было легче. И он побрел по неглубокой пока воде – все дальше от берега. Винтовку не бросил – винтовка могла ему пригодиться.
Когда на берегу прекратилась стрельба, он остановился, погрузившись по грудь в заросшее камышом болото. Сидя в теплой воде, размышлял, куда наконец податься? Наверное, до утра здесь не просидишь, надо будет вылезать, идти к людям. К каким только людям?
Услышав голоса, старшина на берегу вздрогнул и насторожился. Показалось – в той стороне, куда пошел Тумаш, раздались два или три окрика, и длинная автоматная очередь разорвала ночную тишину. Совсем близко над головой взвизгнули пули.
– Что это? – вырвалось у Гусакова.
– Ерунда это, командир! – в отчаянии воскликнул старшина. Его голос сразу же заглушило несколько очередей вблизи – уже в сосняке рядом. Били в сторону тригопункта, пули летели через их головы по берегу, разлетались над туманным болотом. Старшина схватился за автомат, но командир рядом панически крикнул:
– Не стреляй!
Они лежали на самом берегу, прижимаясь к влажному от росы песку. Бежать в болото уже не решались. Недолгое время спустя снова ударило несколько очередей из двух направлений – от сосняка и от тригопункта. Перекрестные трассы огненными шмелями низко пролетели над болотом и потухли в тумане. Командир с пистолетом в руке привстал на коленях, видно, хотел что-то крикнуть, но лишь ойкнул и обвалился наземь. Старшина как можно плотнее вжался в песок и лежал так с автоматом в руке. Он не стрелял. Он уже понимал, что это – свои и что сейчас они расстреляют их, как, наверно, уже расстреляли Тумаша. Похоже, эти ребята свое дело знают.
Гусаков опять приподнялся на одно колено, по-видимому намереваясь что-то крикнуть, но крикнуть уже не смог. Под новой очередью в упор ткнулся головой в песок и затих.
– Эй, вашу мать! – теряя самообладание, во все горло заорал Огрызков. – Что делаете, бляди! – и лежа выпустил из автомата длинную очередь – в небо.
К его удивлению, очереди из сосняка прекратились все разом, послышались недалекие, приглушенные голоса. Из притихшей чащи возникла темная тень, пригнувшись, застыла в нерешительности. За нею появилась вторая.
– Здесь они! Вон лежат...
– Уложили-таки.
– Ишь адкуль подбирались! Думали, ня убачым...
Гусаков не шевелился. Вокруг на траве белела густая россыпь партизанских медалей из растерзанного очередью вещмешка. Старшина медленно поднялся и сел на песке, сжимая рукой плечо. Сквозь пальцы по рукаву плыла горячая кровь, и было невыносимо тоскливо... Черт знает, что они натворили!..